Последняя рационализация – оправдание собственного садизма – заключалась в том, что Гитлер защищался от нападок других; это находит многократное отражение в его писаниях. Он сам и немецкий народ всегда невиновны, а их враги – садистские изверги. Значительная часть этой пропаганды представляет собой намеренную, осознанную ложь. Отчасти, впрочем, она отличалась той самой эмоциональной «искренностью», которая свойственна параноидным обвинениям. Функция таких обвинений всегда заключается в защите от изобличения собственного садизма или разрушительности. Они следуют формуле: «Это у вас садистские намерения; поэтому я невиновен». У Гитлера этот защитный механизм был максимально иррационален, поскольку он обвинял своих врагов именно в том, что совершенно откровенно признавал своей целью. Так, он обвинял евреев, коммунистов, французов в тех самых вещах, которые по его словам были совершенно законной целью его действий. Он почти не заботился о том, чтобы прикрыть это противоречие рационализацией. Он обвинял евреев в том, что они призвали на Рейн африканские войска Франции с намерением уничтожить, благодаря неизбежному появлению полукровок, белую расу и таким образом «в свою очередь подняться до положения господ». Должно быть, Гитлер заметил противоречие в том, что упрекал других в намерениях, которые провозглашал самой благородной целью собственной расы, поскольку пытался рационализировать это противоречие, упрекая евреев в отсутствии у их инстинкта самосохранения того идеалистического характера, который следовало видеть в арийском стремлении к господству.

Подобные же обвинения были выдвинуты против французов. Гитлер винил их в желании удушить Германию и лишить ее силы. Используя это обвинение как аргумент в пользу противодействия «французскому стремлению к европейской гегемонии», Гитлер признавался, что действовал бы, как Клемансо, окажись он на его месте.

Коммунисты обвинялись в жестокости, а успех марксизма приписывался политической воле и безжалостности активистов. В то же время Гитлер заявлял: «Чего не хватает Германии, так это тесного сотрудничества жесткой силы и изобретательных политических замыслов».

Чешский кризис 1938 года и начавшаяся война принесли много примеров такого же рода. Не было ни единого проявления нацистского притеснения, которое не было бы объяснено как защита против притеснений других. Можно счесть, что эти обвинения были всего лишь фальсификациями и не обладали параноидной «искренностью», которой были окрашены обвинения против евреев и французов. Они тем не менее обладали пропагандистской ценностью, и часть населения, в особенности низы среднего класса, восприимчивые к таким параноидным обвинениям, верили им в силу собственной структуры характера.

Презрение Гитлера к слабым делается особенно заметным, когда он говорит о народах, политические цели которых – борьба за национальную свободу – были сходны с высказывавшимися им самим. Возможно, нигде так бесстыдно не проявлялась неискренность интереса Гитлера к национальной свободе, как в насмешках над бессильными революционерами. Так, он с иронией и презрением вспоминает о небольшой группе национал-социалистов, к которой присоединился в Мюнхене. Вот каково было его впечатление о первом собрании, на котором он присутствовал: «Ужасно, ужасно; это было клубное сборище наихудшего типа. И в этот клуб я теперь должен вступить? Потом начали обсуждать прием новых членов, значит, я попался».

Он называет их «смешной маленькой организацией», единственным достоинством которой было предложение «настоящей личной деятельности». Гитлер говорит, что никогда не присоединился бы ни к одной из существующих больших партий; это отношение было очень типично для него. Он должен был начинать в группе, которую считал ущербной и слабой. Его инициатива и смелость не нашли бы стимуляции в блестящем окружении, где ему пришлось бы бороться с уже имеющимся руководством или конкурировать с равными.

Такое же презрение к слабым Гитлер демонстрирует, когда пишет об индийских революционерах. Тот же человек, который использовал лозунг национальной свободы для собственных целей более других, не испытывал ничего, кроме презрения, к тем революционерам, кто не обладал силой, но смел нападать на могущественную британскую империю. Он помнит, говорит Гитлер, «какого-то азиатского факира, возможно, и настоящего индийского “борца за свободу”, которые тогда бродили по Европе, ухитряясь вдалбливать даже в остальном интеллигентным людям навязчивую идею о том, что британская империя, краеугольным камнем которой является Индия, находится на грани краха… Индийские повстанцы, впрочем, никогда этого не добьются… невозможно сборищу калек штурмовать могущественное государство… Зная о их расовой неполноценности, я не стал бы связывать судьбу собственной нации с участью этих так называемых “угнетенных народов”».

Любовь к могущественным и ненависть к бессильным, столь типичная для садомазохистского характера, объясняет очень значительную часть политических акций Гитлера и его последователей. Пока республиканское правительство думало, что можно «умиротворить» нацистов, обращаясь с ними мягко, они не только не умиротворялись, но вскармливали свою ненависть как раз за счет того отсутствия власти и твердости, которые проявляло правительство. Гитлер ненавидел Веймарскую республику именно потому, что она была слаба, и обожал военных и промышленных предводителей, потому что они обладали силой. Он никогда не боролся с установившейся сильной властью, только с группами, которые считал по сути бессильными. «Революция» Гитлера – как и «революция» Муссолини – произошла под покровительством существующей власти, а их любимыми объектами гонений были те, кто не мог себя защитить. Можно даже предположить, что отношение Гитлера к Великобритании определялось, среди других факторов, этим психологическим комплексом. До тех пор, пока он считал Британию могущественной, он обожал ее и преклонялся перед ней. В его книге находит выражение эта его любовь к Британии. Когда он увидел слабость позиции Британии до и после Мюнхена, его любовь сменилась ненавистью и желанием сокрушить ее. С этой точки зрения «умиротворение» было политикой, которая у личности вроде Гитлера неизбежно вызывала ненависть, а не дружеские чувства.

До сих пор мы говорили о садистской стороне идеологии Гитлера. Однако, как мы видели при обсуждении авторитарного характера, имеет место и мазохистская сторона, а не только садистская. Существует желание подчиниться всеобъемлющей сильной власти, уничтожить свое «я» – помимо стремления к власти над беспомощными. Эта мазохистская сторона нацистской идеологии и практики особенно очевидна в том, что касается масс. Им снова и снова говорили: индивид – ничто, он не считается. Индивид должен принять эту личностную незначительность, раствориться в высшей силе, а затем чувствовать гордость благодаря приобщению к власти и славе этой высшей силы. Гитлер ясно выражал эту идею в своем определении идеализма: «Только один идеализм ведет людей к добровольному признанию привилегий силы и власти и тем самым заставляет человека сделаться пылинкой – частицей того порядка, который создает вселенную и придает ей форму».

Сходное определение тому, что он называл социализмом, давал Геббельс. «Быть социалистом, – писал он, – значит подчинить свое “я” “мы”; социализм есть принесение в жертву индивида целому».

Принесение в жертву индивида, сведение его к пылинке, к атому означает, согласно Гитлеру, отказ от права на собственное мнение, интересы, счастье. Такой отказ – сущность политической организации, при которой «индивид отказывается от отстаивания собственного мнения и своих интересов». Гитлер превозносит «бескорыстие» и учит: «При отстаивании собственного счастья люди все больше удаляются от небес и попадают в ад». Задача образования – научить индивида не утверждать свое «я». Уже в школе мальчик должен научиться «молчать не только тогда, когда его справедливо упрекают, но и, если необходимо, молча терпеть несправедливость». В отношении своей окончательной цели Гитлер писал: «В народном государстве народный взгляд на жизнь наконец преуспеет в создании более благородной эры, когда люди станут заботиться не об улучшении пород собак, лошадей и кошек, а о возвышении человечества, эры, в которой одни осознанно и молча отказываются, а другие радостно отдают и приносят в жертву».

Эта фраза выглядит довольно странно. Ожидаешь, что после описания одного типа личности, того, кто «осознанно и молча отказывается», будет описан противоположный тип, возможно, тот, кто руководит, берет на себя ответственность или кто-то подобный. Однако вместо этого Гитлер определяет другой тип тоже по способности жертвовать. Трудно понять различие между «молча отказывается» и «радостно отдает». Позволю себе догадку: Гитлер на самом деле хотел отделить массы, которым положено покорствовать, от правителя, который должен руководить. Однако хотя Гитлер иногда открыто признает свое и своей «элиты» стремление к власти, он часто это отрицает. В своей фразе он явно не хочет быть столь откровенным и потому заменяет стремление править на «радостно отдают и приносят в жертву».

Гитлер ясно понимал, что его философия самоотречения и самопожертвования предназначена для тех, чье экономическое положение не дает им надежды на счастье. Он не собирался устанавливать такой общественный порядок, который сделал бы личное счастье возможным для каждого индивида; он желал эксплуатировать саму нищету масс, чтобы заставить их верить в его проповедь самоуничтожения. Совершенно откровенно он заявлял: «Мы обращаемся к огромной армии тех, кто настолько беден, что их личное существование не является высшим богатством».

Вся эта проповедь самопожертвования имела очевидную цель: массы должны смириться и покориться для того, чтобы стремление к власти вождя и «элиты» реализовалось. Однако такое мазохистское устремление свойственно и самому Гитлеру. Для него высшая сила, которой он подчиняется, – Бог, Судьба, Необходимость, История, Природа. На самом деле все эти термины имели для него одно и то же значение как символы всеобъемлюще могущественной власти. Свою автобиографию он начинает с замечания о том, что «благосклонная судьба назначила Браунау на Инне» местом его рождения. Весь германский народ, продолжает он, должен объединиться в одно государство, потому что только когда это государство станет слишком тесным для всех немцев, необходимость даст им «моральное право приобретать земли и территории».

Поражение в войне 1914–1918 годов для Гитлера – «заслуженное наказание вечного судии». Те нации, которые смешиваются с другими, «грешат против воли Провидения» или, как говорит Гитлер в другом месте, «против воли вечного Творца». Миссия Германии определена «Создателем вселенной». Небеса превыше людей; к счастью, людей можно обмануть, но «небеса неподкупны».

Сила, которая впечатляет Гитлера, возможно, больше, чем Бог, Провидение и Судьба, – это Природа. Хотя историческое развитие последних четырех столетий было направлено на замену владычества над человеком властью над природой, Гитлер настаивает: можно и должно править людьми, но невозможно управлять природой. Я уже цитировал его высказывание о том, что история человечества, вероятно, началась не с одомашнивания животных, а с властвования над неполноценными людьми. Он высмеивает мысль, будто человек мог бы победить природу, и тех, кто верит, что может стать повелителем природы, «хотя не имеет в своем распоряжении другого оружия, кроме “идеи”». Человек, говорит он, не властвует над природой, но благодаря знанию некоторых ее законов и секретов достиг такого положения, когда стал господином тех живых существ, которые этим знанием не обладают». Здесь снова мы находим ту же мысль: природа – великая сила, которой мы должны подчиняться, но живые существа – те, над кем мы должны властвовать.

Я пытаюсь показать, что в писаниях Гитлера просматриваются две тенденции, которые мы уже описывали как фундаментальные для авторитарного характера: жажда власти над людьми и стремление к подчинению всеохватно мощной внешней силе. Идеи Гитлера более или менее идентичны с идеологией нацистской партии. Мысли, нашедшие выражение в его книге, он высказывал и в бесчисленных речах, которые обеспечивали его партии массовую поддержку. Эта идеология несла на себе отпечаток его личности, для которой чувство неполноценности, ненависть к жизни, аскетизм и зависть к тем, кто жизнью наслаждается, служили почвой для садомазохистских побуждений; она была адресована людям, которые в силу сходства структуры характера находили учение Гитлера привлекательным и возбуждающим. Эти люди делались ярыми последователями человека, выражавшего их чувства. Однако низы среднего класса находили удовлетворение не только в нацистской идеологии; политическая практика осуществляла то, что идеология обещала. В созданной нацизмом иерархии каждый имел кого-то вышестоящего, кому следовало подчиняться, и нижестоящего, находившегося в его власти; у человека на вершине, вождя, была Судьба, История, Природа как сила, в которой он растворялся. Таким образом, нацистские идеология и практика удовлетворяли желания, порождаемые структурой характера одной части населения, и задавали направление и ориентацию тем, кто хоть и не наслаждался властвованием и подчинением, смирялся и отказывался от веры в жизнь, в собственные решения, во все.

Дают ли эти соображения ключ к прогнозу устойчивости нацизма в будущем? Я не чувствую себя достаточно квалифицированным, чтобы делать какие-либо предсказания. Однако некоторые выводы – те, которые следуют из рассмотрения обсуждавшихся выше психологических предпосылок – вероятно, можно привести. С учетом психологических условий удовлетворяет ли нацизм эмоциональные потребности населения? Не является ли эта психологическая функция одним из факторов, способствующих росту стабильности?

Все, сказанное до сих пор, делает очевидным, что ответ на этот вопрос должен быть отрицательным. Человеческая индивидуализация, разрыв «первичных уз» не могут быть обращены вспять. Процесс распада средневекового мира занял четыре столетия и завершился только в наше время. Если вся промышленная система, весь способ производства не будет разрушен и не вернется к доиндустриальному уровню, человек сохранит свою индивидуальность, полностью выделится из окружающего мира. Мы видели, что для человека невыносима эта отрицательная свобода, что он пытается найти убежище в новой зависимости, которая заменила бы ему утраченные первичные узы. Однако эти новые связи не дают истинного единения с миром. Человек расплачивается за новую безопасность отказом от целостности своего «я». Фактический разрыв между ним и новыми авторитетами сохраняется. Последние отвращают его от жизни и уродуют ее, хотя субъективно он может подчиняться им добровольно. В то же время он живет в мире, в котором он не только превратился в «атом», но и сохраняет все возможности стать индивидом. Современная промышленная система обладает способностью не только дать всем средства для экономически надежного существования, но и создать материальную основу для полного выражения интеллектуального, чувственного и эмоционального потенциала человека, одновременно существенно уменьшив рабочие часы.

Функцию авторитарной идеологии и практики можно сравнить с функцией невротических симптомов. Такие симптомы порождаются невыносимыми психологическими условиями и в то же время предлагают решение, делающее жизнь возможной; однако это решение не ведет к счастью или личностному росту. Условия, делающие необходимым невротическое решение, остаются неизменными. Изменчивость человеческой природы является важным фактором, побуждающим искать более удовлетворительное решение, если есть возможность его найти. Одиночество и бессилие индивида, его желание реализовать развившийся в нем потенциал, объективный рост производительности современной промышленности являются динамическими факторами, создающими основу все большего стремления к свободе и счастью. Бегство в симбиоз может на время облегчить страдание, но не устраняет его. История человечества – это история растущей индивидуализации, но это и история увеличивающейся свободы. Стремление к свободе – не метафизическая сила и не может быть объяснено законами природы; оно – неизбежный результат процесса индивидуализации и роста культуры. Авторитарные системы не могут разделаться с основополагающими условиями, определяющими стремление к свободе; не могут они и истребить стремление к свободе, порождаемое этими условиями.