Хотя в 1924–1928 годах было достигнуто экономическое улучшение и низы среднего класса стали испытывать новые надежды, эти успехи было сведены на нет депрессией, начавшейся в 1929 году. Как и во времена инфляции, средний класс, зажатый между рабочими и верхушкой общества, оказался самой беззащитной и в наибольшей степени пострадавшей группой населения.
Помимо этих экономических факторов были и психологические, отягчавшие ситуацию. Одним из них было поражение в войне и падение монархии. Если монархия и государство были мощной скалой, на которой, психологически говоря, мелкий буржуа строил свое существование, то их крушение разрушило основу его жизни. Если кайзера можно было подвергать публичному осмеянию, если на офицеров можно было нападать, если государство должно было измениться и терпеть «красных агитаторов» в качестве министров, а шорник сделался президентом, на что мог полагаться маленький человек? Он ведь отождествлял себя со всеми этими институтами как подчиненный, а теперь, когда они исчезли, куда ему идти?
Инфляция тоже играла и экономическую, и психологическую роль. Она нанесла смертельный удар по принципу бережливости, как и по авторитету государства. Если сбережения, на которые ушло много лет, ради которых приходилось жертвовать столькими маленькими удовольствиями, могли быть утрачены не по своей вине, какой смысл вообще копить? Если государство могло нарушить свои обещания, напечатанные на банкнотах и векселях, чьим обещаниям можно теперь верить?
После войны быстро ухудшалось не только экономическое положение низов среднего класса, но и их общественный престиж. До войны мелкий буржуа мог чувствовать свое превосходство над рабочим. После революции престиж рабочего класса вырос, а престиж низов среднего класса относительно понизился. Больше не на кого было смотреть сверху вниз, а эта привилегия всегда была самым дорогим достоянием мелких торговцев и им подобных.
В дополнение ко всему этому последний оплот безопасности среднего класса – семья – тоже понес урон. Послевоенное развитие в Германии, возможно, больше, чем в других странах, привело к падению авторитета отца семейства и прежней морали. Молодое поколение делало что хочет и больше не интересовалось тем, одобряют его поведение родители или нет.
Причины такого развития событий слишком многочисленны, чтобы здесь обсуждать их детально. Я укажу только на несколько. Упадок прежних социальных символов, таких как монархия и государство, повлиял на роль индивидуальных авторитетов: родителей. Если уж те представители власти, которых нужно было почитать с точки зрения родителей, оказались такими слабыми, то и родители утратили престиж и авторитет. Еще одним фактором послужило то, что изменившиеся условия, особенно инфляция, привели старшее поколение в растерянность и показали, что оно менее приспособлено к новой ситуации, чем более хваткая молодежь. Таким образом, молодое поколение стало чувствовать превосходство над старшими и перестало принимать их поучения всерьез. Более того, экономический упадок среднего класса лишил родителей их экономической роли гарантов будущего своих детей.
Старшее поколение низов среднего класса испытывало все бо́льшую горечь и возмущение, но проявляло их пассивно; молодое поколение рвалось к действиям. Его экономическое положение ухудшало то обстоятельство, что базис независимого экономического положения, каким располагали родители, был утрачен; рынок труда оказался переполнен, и шанс заработать на жизнь для врача или адвоката стал невелик. Те, кто сражался на войне, чувствовали, что им причитается больше, чем то, что они на самом деле получали. Особенно это касалось молодых офицеров, которые за годы участия в военных действиях привыкли командовать и считали естественным обладать властью; они не могли примириться с ролью клерков или коммивояжеров.
Возрастающая социальная фрустрация вела к проекции, ставшей важным источником национал-социализма: вместо осознания собственной экономической и социальной судьбы представители старого среднего класса стали думать о себе в терминах нации. Национальное поражение и Версальский договор сделались символами, подменившими истинную – социальную – фрустрацию.
Часто говорится, что обращение с Германией стран, победивших в 1918 году, было одной из главных причин подъема нацизма. Это утверждение требует ограничительного толкования. Большинство немцев чувствовали, что мирный договор несправедлив; однако если средний класс ответил на него острой озлобленностью, рабочий класс воспринял Версальский договор с гораздо меньшим ожесточением. Пролетариат был враждебен прежнему режиму, и проигрыш в войне означал для него поражение этого режима. Рабочие чувствовали, что сражались мужественно, и не видели причин стыдиться себя. С другой стороны, победа революции, ставшая возможной только в результате военного поражения монархии, принесла им экономический, политический и человеческий выигрыш. Питательной средой для возмущения Версалем были низы среднего класса; националистические страсти стали рационализацией, заменявшей социальную неполноценность неполноценностью национальной.
Такая проекция совершенно явно видна на примере личностного развития Гитлера. Он был типичным представителем нижнего среднего класса, никем, не имевшим шансов на успех или на будущее. Он очень остро чувствовал свое положение отщепенца. В «Майн кампф» он часто говорит о том, что в молодости он был «никто», «безвестный человек». Однако хотя таково было следствие его собственного общественного положения, благодаря рационализации он видел в этом национальный символ. Родившись за пределами рейха, он чувствовал себя изгоем не столько в социальном отношении, сколько в национальном, и великий германский рейх, к которому могли припасть все его сыновья, стал для него символом социального престижа и надежности.
Свойственные старому среднему классу чувства бессилия, тревоги, изоляции от социальной общности и порождаемая этой ситуацией разрушительность были не единственным психологическим источником нацизма. Крестьяне возмущались горожанами-кредиторами, у которых они были в долгу, в то время как рабочие чувствовали глубокое разочарование и обескураженность: после первых побед в 1918 году началось постоянное политическое отступление, а их вожди утратили всякую стратегическую инициативу. Огромное большинство населения было охвачено чувством личной незначительности и бессилия, которое мы описывали как типичное явление для монополистического капитализма в целом.
Эти психологические условия не были «причиной» нацизма. Они создавали его человеческую основу, без которой он не смог бы развиться, но любой анализ феномена подъема и победы нацизма в целом должен касаться, помимо психологических, строго экономических и политических условий. Учитывая наличие литературы, в которой рассматривается этот аспект, а также специфические цели этой книги, нет нужды обсуждать эти экономические и политические реалии. Впрочем, читателю следует напомнить о роли, которую в становлении нацизма играли представители крупной промышленности и полуразорившегося юнкерства. Без их поддержки, которая коренилась в их понимании собственных экономических интересов гораздо больше, чем в психологических факторах, Гитлер никогда не смог бы победить.
Этому классу собственников противостоял парламент, в котором 40 процентов депутатов были социалистами и коммунистами, представлявшими группы населения, недовольные существующей социальной системой, и нацистами во все большем числе, которые тоже представляли класс, резко оппозиционный наиболее влиятельным представителям немецкого капитализма. Парламент, в котором таким образом большинство депутатов разделяли взгляды, направленные против экономических интересов последних, представлялся им опасным. Они утверждали, что демократия не работает. На самом деле можно было бы сказать, что демократия работала слишком хорошо. Парламент довольно адекватно представлял интересы разных групп населения Германии, и именно по этой причине парламентская система не могла больше удовлетворять потребность в сохранении привилегий крупных промышленников и полуфеодальных землевладельцев. Представители этих привилегированных групп ожидали, что нацизм направит эмоциональное негодование, угрожавшее им, в другое русло и в то же время заставит нацию служить их экономическим интересам. В целом они не разочаровались, хотя, конечно, в каких-то мелких деталях ошибались: Гитлер и его бюрократия не были такими уж послушными инструментами в руках Тиссенов и Круппов, которым приходилось делиться властью с нацистской бюрократией и иногда подчиняться ей. Хотя нацизм оказался экономически губителен для всех остальных классов, интересы наиболее могущественных групп немецких промышленников он защищал. Нацистская система оказалась усовершенствованным вариантом довоенного немецкого империализма; она преуспевала там, где монархия потерпела поражение. (Впрочем, республика на самом деле не прервала развитие немецкого монополистического капитализма, а способствовала ему теми средствами, которые были в ее распоряжении.)
Существует один вопрос, которым зададутся многие читатели: как можно согласовать утверждение, что психологической базой нацизма был старый средний класс, с утверждением, согласно которому нацистская система функционировала в интересах немецкого империализма? Ответ на этот вопрос в принципе тот же, что был дан на вопрос, касающийся роли городского среднего класса в период подъема капитализма. В послевоенные годы именно среднему классу, особенно его низам, угрожал монополистический капитализм. Тревога и вызванная ею ненависть погрузили мелких буржуа в панику и наполнили их жаждой подчинения и одновременно господства над теми, кто был бессилен. Эти чувства были использованы совершенно другим классом для создания режима, который должен был обслуживать его интересы. Гитлер проявил себя как такой эффективный инструмент именно потому, что соединял в себе характеристики возмущенного, полного ненависти мелкого буржуа, с которым низы среднего класса могли идентифицировать себя эмоционально и социально, с качествами оппортуниста, готового служить интересам германских промышленников и юнкеров. Изначально он позиционировал себя как мессию старого среднего класса, обещал разрушение крупных универмагов, конец владычеству банковского капитала и так далее. Дальнейшее совершенно ясно. Эти обещания никогда не были выполнены. Впрочем, это не имело значения. Нацизм никогда не обладал какими-либо подлинными политическими или экономическими принципами. Необходимо отчетливо понимать, что главным принципом нацизма был его радикальный оппортунизм. Имело значение только то, что сотни тысяч мелких буржуа, которые при нормальном развитии событий имели мало шансов заработать деньги или добиться власти, теперь как члены нацистской бюрократии получили большую порцию богатства и престижа, которыми они заставили верхние классы с ними поделиться. Другие, не ставшие частью нацистской машины, получили рабочие места, отобранные у евреев и политических противников; что же касается остальных, они не получили больше хлеба, но зато получили зрелища. Эмоциональное удовлетворение, доставляемое этими садистскими спектаклями и идеологией, дававшей им чувство превосходства над остальным человечеством, было способно компенсировать – по крайней мере на время – факт экономического и культурного обнищания.
Как мы видели, определенные социоэкономические перемены, а именно упадок среднего класса и растущая сила монополистического капитала, оказали глубокое психологическое воздействие. Оно было усилено или систематизировано политической идеологией – как это имело место с идеологией религиозной в XVI веке – и вызванные таким образом психические силы стали действовать в направлении, противоположном истинным экономическим интересам этого класса. Нацизм возродил низы среднего класса психологически и одновременно принял участие в разрушении их прежнего социоэкономического положения. Он мобилизовал эмоциональную энергию, которая стала мощной силой в борьбе за экономические и политические цели немецкого империализма.
На следующих страницах мы постараемся показать, что личность Гитлера, его учение и нацистская система в крайней форме выражали структуру характера, которую мы назвали авторитарной; именно поэтому они оказались чрезвычайно привлекательными для тех групп населения, которые обладали более или менее той же структурой характера.
Автобиография Гитлера служит превосходной иллюстрацией авторитарного характера и к тому же является самым представительным документом нацистской литературы; поэтому я буду использовать ее как основной источник для анализа психологии нацизма.
Суть авторитарного характера была описана как одновременное наличие садистских и мазохистских побуждений. Садизм проявляется в стремлении к неограниченной власти над другим человеком, более или менее смешанным с разрушительностью; мазохизм рассматривается как нацеленный на растворение себя во всеобъемлющей могущественной силе и приобщение к ее власти и славе. И садистские, и мазохистские тенденции вызываются неспособностью отдельного индивида выстоять в одиночку и потребностью в симбиотических отношениях для преодоления этого одиночества.
Садистская жажда власти находит многочисленные выражения в «Майн кампф». Она характеризует отношение Гитлера к немецкому народу, который он презирает и «любит» в типично садистской манере, как и своих политических противников, в адрес которых проявляет разрушительные элементы своего характера, являющиеся важным компонентом его садизма. Он говорит об удовлетворении, которое приносит массам доминирование. «Чего они хотят – так это победа сильнейшего и уничтожение или безоговорочное подчинение слабейшего».
«Как женщина… которая скорее подчинится сильному мужчине, чем будет властвовать над слабаком, так и массы любят властителя, а не просителя; они внутренне более удовлетворены доктриной, которая провозглашает нетерпимость к сопернику, чем той, которая гарантирует либеральные свободы, – они часто не знают, что с ними делать, и с легкостью начинают чувствовать себя покинутыми. Они не понимают ни того, что их бесстыдно духовно терроризируют, ни возмутительного ограничения их человеческой свободы, потому что лживость этой доктрины до них не доходит».