Термин «нормальный», или «здоровый» человек может быть определен двумя способами. Во-первых, это можно сделать с точки зрения функционирующего общества: человека можно назвать нормальным, или здоровым, если он способен играть ту роль, которая отводится ему в данном обществе. Если говорить более конкретно, это означает, что человек способен трудиться так, как этого требует данное общество и, кроме того, способен участвовать в его воспроизводстве, т. е. создать семью. Во-вторых, с точки зрения индивида, следует видеть здоровье, или нормальность, как оптимальное для роста и счастья человека состояние.
Если бы структура данного общества предлагала оптимальную возможность для личного счастья, обе точки зрения совпали бы. Однако для большинства известных нам обществ, включая наше собственное, это не так. Хотя они различаются по степени, в которой способствуют личностному росту, существует несовпадение между целями беспрепятственного функционирования общества и полным развитием индивида. Этот факт делает чрезвычайно важным резкое различение двух концепций здоровья. Одна исходит из социальной необходимости, другая – из ценностей и норм, касающихся индивидуального существования.
К сожалению, на это различие часто не обращают внимания. Большинство психиатров рассматривают структуру собственного общества как нечто изначально заданное; в результате для них человек, который плохо адаптирован к обществу, получает клеймо неполноценного. С другой стороны, хорошо адаптированный индивид считается расположенным выше по шкале человеческих ценностей. Если мы будем различать две концепции нормы и невроза, то придем к следующему заключению: человек, считающийся нормальным в терминах лучшей адаптации, часто оказывается менее здоровым с точки зрения человеческих ценностей. Часто случается, что он хорошо адаптируется только за счет отказа от собственной личности ради того, чтобы стать более или менее таким, какого, как он считает, ожидают видеть окружающие. Всякая неподдельная индивидуальность и непосредственность могут быть утрачены. С другой стороны, невротик может быть охарактеризован как человек, не готовый полностью сдаться в битве за свое «я». Несомненно, попытка спасти собственную личность ему не удалась, и вместо того чтобы продуктивно выражать себя, он ищет спасения в невротических симптомах, в уходе в мир фантазий. Тем не менее с точки зрения человеческих ценностей он менее искалечен, чем тот нормальный индивид, который полностью утратил свою индивидуальность. Нет необходимости говорить, что существуют люди, не ставшие невротиками и все же не поступившиеся своей индивидуальностью в процессе адаптации. Однако клеймо, налагаемое на невротика, кажется нам необоснованным и не оправданным, если только мы не оцениваем невротика в терминах социальной эффективности. Что касается всего общества, термин «невротическое» в этом смысле неприложим, поскольку общество не может существовать, если его члены не выполняют своих социальных функций. Впрочем, с точки зрения человеческих ценностей общество может быть названо невротическим в том смысле, что рост личности его членов искажен. Поскольку термин «невротик» так часто используется для указания на отсутствие социального функционирования, мы предпочитаем не говорить так об обществе, а указывать на то, что оно не способствует человеческому счастью и самореализации.
Механизмы, которые мы будем обсуждать в этой главе, – это механизмы бегства, являющиеся следствием неуверенности в себе изолированного индивида.
Как только первичные узы, обеспечивавшие человеку безопасность, были разорваны, как только человек оказался лицом к лицу с внешним миром как совершенно отдельное существо, перед ним открылось два пути, поскольку ему нужно преодолеть невыносимое состояние бессилия и одиночества. По одному пути он может двигаться в сторону «позитивной свободы», может связать себя непосредственно с миром любви и труда, может искренне проявлять свои эмоциональные, чувственные и интеллектуальные возможности; так он может снова стать единым с человечеством, природой и самим собой, не отказываясь от независимости и целостности своей личности. Другой путь, открытый ему, ведет назад, на нем он должен пожертвовать свободой и попытаться преодолеть свое одиночество, устранив разрыв, возникший между ним как индивидом и миром. Этот второй путь никогда не приведет к воссоединению с миром в таком виде, каким был до того, как он появился как отдельная личность, потому что факт его отделения не может быть аннулирован; это бегство от невыносимой ситуации, которая, если будет продолжаться, сделает жизнь невозможной. Этот путь бегства, таким образом, характеризуется принудительностью, как любое бегство в результате паники; он также характеризуется более или менее полным отказом от собственной индивидуальности и целостности. Таким образом, это не то решение, которое ведет к счастью и позитивной свободе; в принципе именно такое решение обнаруживается во всех невротических феноменах. Оно облегчает невыносимую тревогу и делает жизнь возможной благодаря исчезновению паники; однако оно не решает лежащей в основе проблемы и заставляет расплачиваться образом жизни, часто состоящим из автоматических или вынужденных действий.
Некоторые из этих механизмов бегства имеют относительно небольшую общественную значимость; в достаточно выраженном виде их можно обнаружить только у людей с серьезными психическими и эмоциональными нарушениями. В этой главе я буду обсуждать только те механизмы, которые культурно значимы и понимание которых – необходимая предпосылка психологического анализа социальных феноменов, с которыми мы будем иметь дело в следующих главах: с одной стороны, фашистской системы, а с другой – современной демократии.
1. Авторитаризм
Первый механизм бегства от свободы, которым я хочу заняться, – тенденция отказа от независимости собственной личности и слияния ее с кем-то или чем-то вне своего «я» ради получения силы, которой сам человек лишен. Иными словами, это поиск новых, «вторичных уз» как замены утраченных первичных.
Самые отчетливые формы этого механизма могут быть найдены в стремлении к подчинению и доминированию, или другими словами в мазохистских и садистских устремлениях – как они существуют в различной степени у нормальных людей и невротиков соответственно. Сначала мы опишем эти тенденции, а потом постараемся показать, что и те, и другие являются средством спасения от невыносимого одиночества.
Самые частые формы проявления мазохистских тенденций – чувства неполноценности, бессилия, собственной незначительности. Анализ индивидов, одержимых этими чувствами, показывает, что хотя они осознанно жалуются на них и выражают желание от них избавиться, бессознательно какая-то внутренняя сила заставляет их ощущать свою неполноценность и незначительность. Их чувства – больше чем реализация действительных неудач и проявления слабости (хотя они обычно рационализируются, как если бы так и было); такие люди обнаруживают стремление принижать себя, проявлять слабость, не справляться с делами. Очень часто они демонстрируют выраженную зависимость от внешних сил: от других людей, или организаций, или природы. Они не склонны утверждать себя, делать то, что хотят, и готовы подчиняться действительным или мнимым приказам этих внешних сил. Таких людей часто характеризует совершенная неспособность к чувству «Я хочу» или «Я есть». Жизнь в целом они ощущают как нечто непреодолимо могущественное, над чем они не властны и управлять чем не могут.
В более острых случаях – а их немало – помимо тенденции принижать себя и подчиняться внешним силам наблюдается стремление причинять себе боль и заставлять себя страдать.
Данная тенденция может принимать разные формы. Известно, что существуют люди, которые занимаются самообвинениями и самокритикой; эти обвинения могут быть гораздо хуже того, что поставили бы им в вину даже злейшие враги. Существуют и другие, как, например, страдающие неврозом навязчивых состояний, мучающие себя принудительными ритуалами или навязчивыми мыслями. У некоторых невротиков проявляется тенденция к физическим заболеваниями – ожидание, осознанное или бессознательное, болезни, как если бы это был дар богов. Часто они навлекают на себя несчастные случаи, которые не случились бы без их бессознательного стремления их спровоцировать. Такие тенденции, направленные против самого человека, нередко носят менее открытый и драматичный характер. Например, есть люди, неспособные отвечать на вопросы, ответ на которые им хорошо известен, во время экзамена и даже некоторое время после его окончания. Другие говорят вещи, вызывающие враждебность тех, кого они любят или от кого зависят, хотя на самом деле испытывают дружеские чувства и совсем не намеревались обидеть. В таких случаях почти кажется, что человек следует совету своего врага и действует себе во вред.
Мазохистские устремления иногда ощущаются как совершенно патологические или иррациональные, но чаще подвергаются рационализации. Мазохистская зависимость воспринимается как любовь или верность, чувство неполноценности – как адекватное признание своих недостатков, а страдания – как следствие обстоятельств, которые нельзя изменить.
Помимо мазохистских наклонностей, прямо противоположные им, а именно, садистские, постоянно встречаются у индивидов того же склада характера. Они имеют разную выраженность, бывают более или менее осознанными, но всегда присутствуют. Нам известны три вида садистских тенденций, в той или иной мере сплетающихся друг с другом. Одна состоит в том, чтобы делать других зависимыми от себя и иметь над ними абсолютную, ничем не ограниченную власть, которая превращает их всего лишь в инструменты, «глину в руках гончара». Другой присущ импульс не только властвовать над другими, но и эксплуатировать их, использовать, обкрадывать, потрошить, так сказать, поглощать все съедобные части. Это желание может распространяться как на материальные объекты, так и нематериальные, такие как эмоциональные или интеллектуальные возможности, которыми подчиненный индивид обладает. Третий вид садистских наклонностей выражается в желании заставить других страдать или видеть их страдания. Такие страдания могут быть физическими, но чаще оказываются душевными. Цель садиста – активно причинять боль, унижать, смущать других или видеть их в смущающих и унизительных ситуациях.
По очевидным причинам садистские наклонности обычно меньше осознаются и в большей мере рационализируются, чем социально более безобидные мазохистские тенденции. Часто они бывают полностью скрыты за формированием реакции сверх-добродетели или сверх-заботы о других. Среди наиболее часто встречающихся рационализаций встречаются такие: «Я управляю тобой, потому что знаю, что для тебя лучше всего, и ты в собственных интересах должен слушаться меня без возражений» или «Я так хорош и уникален, что имею право ожидать от других людей, чтобы они стали зависимы от меня». Рационализация, часто прикрывающая эксплуататорские наклонности, такова: «Я столько сделал для тебя, что теперь мне причитается от тебя то, чего я хочу». Более агрессивная форма садистского импульса чаще всего прикрывается рационализациями двух видов: «Другие причинили мне столько вреда, что мое желание причинить вред им – всего лишь воздаяние» или «Нанося удар первым, я защищаю себя или моих друзей от опасности понести урон».
Существует один фактор в отношении садиста к объекту проявления его садистских наклонностей, который часто игнорируется, а потому заслуживает специального внимания: зависимость садиста от объекта.
Если зависимость индивида с мазохистскими наклонностями очевидна, то наши ожидания в отношении садиста прямо противоположны: он представляется таким сильным и властным, а объект его садизма таким слабым и покорным, что трудно думать о сильном члене этой пары как зависящем от того, кем он управляет. И тем не менее внимательный анализ показывает, что это так и есть. Садисту необходим человек, над которым он мог бы властвовать, необходим очень сильно, поскольку его ощущение силы базируется на том факте, что он кому-то приходится господином. Зависимость может совершенно не осознаваться. Так, например, мужчина может обращаться со своей женой совершенно по-садистски, постоянно твердить ей, что она может убираться в любой момент и он будет этому только рад. Часто женщина оказывается настолько раздавленной, что не смеет и пытаться уйти, так что супруги по-прежнему будут верить в то, что сказанное садистом верно. Однако если женщина набирается смелости и заявляет, что оставляет мужа, происходит нечто неожиданное для них обоих: мужчина впадает в отчаяние, ломается и умоляет жену не бросать его, говорит, что не может без нее жить, объясняется в горячей любви и т. д. Обычно женщина, которая и так боится утвердить себя, бывает готова поверить мужу, меняет свое решение и остается. С этого момента игра начинается заново. Супруг возвращается к прежнему поведению, жене делается все труднее оставаться с ним, она снова взрывается, муж снова ломается, она остается – и так далее много раз.
Существуют тысячи и тысячи семей и других личных союзов, в которых такой цикл повторяется снова и снова; заколдованный круг никогда не разрывается. Лгал ли муж, говоря жене, что так любит ее, что жить без нее не может? Что касается любви, тут все зависит от того, что понимается под любовью. Что же в отношении его утверждения, что он жить не может без нее, то – конечно, не в буквальном смысле – оно совершенно правдиво. Он не может жить без нее – или по крайней мере без кого-то, кого он считает бессильным орудием в своих руках. Хотя в подобном случае чувство любви появляется только при угрозе разрыва, в других случаях садист подчеркнуто «любит» тех, кто в его власти. Касается ли это его жены, ребенка, помощника, официанта или нищего на улице, там присутствует «любовь» и даже благодарность к этим объектам доминирования. Человек может думать, что желает управлять их жизнями потому, что так сильно их любит.
Для многих наблюдателей садизм кажется меньшей загадкой, чем мазохизм. Желание причинять страдания или властвовать над другими представляется если и не обязательно «добром», но чем-то вполне естественным. Гоббс полагал «общей наклонностью всего человечества» существование «постоянного и неусыпного желания власти, которое исчезает только со смертью». Для него жажда власти была не дьявольским искушением, а совершенно рациональным результатом стремления человека к удовольствиям и безопасности. От Гоббса до Гитлера, который видел в стремлении к доминированию логический результат биологически обусловленной борьбы за выживание сильнейшего, страсть к власти объяснялась как часть человеческой природы, не нуждающаяся ни в каком объяснении за пределами очевидного. А вот мазохистские тенденции, направленные против собственного «я», представляются загадкой. Как можно понять тот факт, что человек не только хочет принизить себя, ослабить и причинить себе страдания, но и получает от этого удовольствие? Разве феномен мазохизма не противоречит всем нашим представлениям о психике человека, ее стремлению к удовольствиям и самосохранению? Как можно объяснить то, что для некоторых людей привлекательны боль и страдания, которых все мы всеми силами стараемся избежать?
Существует, впрочем, феномен, свидетельствующий о том, что страдание и слабость