Теоретически здесь мы встречаемся с заблуждением насчет природы любви. Любовь изначально не «вызывается» конкретным объектом; она является длящимся свойством человека, которое только актуализируется определенным «объектом». Ненависть есть страстное желание разрушать; любовь же – страстное утверждение «объекта». Она не «аффект», а активное устремление и внутренняя связь, целью которых является счастье, рост, свобода объекта. Это готовность, которая в принципе может обратиться на любого человека или объект, включая самого индивида. Исключительная любовь содержит в себе противоречие. Несомненно, не случайно определенный человек делается «объектом» выраженной любви. Факторы, обусловливающие такой специфический выбор, слишком многочисленны и сложны, чтобы их можно было обсудить здесь. Важный момент, впрочем, заключается в том, что любовь к конкретному «объекту» есть лишь актуализация и концентрация постоянно присутствующей любви в отношении одного человека; это не то, что утверждает романтическая любовь: будто имеется лишь один-единственный человек в мире, которого можно любить, и что главный шанс в жизни – найти такого человека, любовь к которому есть результат отказа от всех остальных. Та разновидность любви, которую можно испытывать лишь к единственному человеку, самим этим фактом показывает, что это не любовь, а всего лишь садомазохистская привязанность. Основное утверждение, содержащееся в любви, направлено на любимого человека как на инкарнацию сущностно человеческих качеств. Любовь к одному человеку предполагает любовь к человеку как таковому. Любовь к человеку вообще не является, как это часто считается, абстракцией, возникающей «после» любви к конкретному человеку или распространением чувства, испытываемого к специфическому «объекту»; это предпосылка, хотя генетически и обретается при контакте с конкретным индивидом.

Отсюда следует, что я сам, в принципе, являюсь таким же объектом своей любви, как и другой человек. Утверждение моей собственной жизни, счастья, роста, свободы коренится в наличии базовой готовности и способности к такому утверждению. Если индивид обладает такой готовностью, он также готов любить себя; если он может «любить» только других, он не может любить вообще. Себялюбие не идентично любви к себе; оно ей противоположно.

Себялюбие – одна из разновидностей алчности. Как всякая алчность, себялюбие отличается ненасытностью; в результате никогда не достигается настоящее удовлетворение. Алчность – бездонная пропасть; она ведет к изнеможению в бесконечных усилиях удовлетворить потребность, никогда не достигая насыщения. Пристальное наблюдение показывает, что себялюбивый человек вечно озабочен собой, никогда не бывает удовлетворен, вечно боится не получить достаточно, упустить возможность. Он пылает жгучей завистью к любому, кому могло достаться больше. Если присмотреться еще внимательнее, особенно к неосознаваемой динамике, окажется, что человек такого типа совершенно себе не нравится, он себе глубоко не симпатичен.

Загадку этого кажущегося противоречия легко разрешить. Себялюбие имеет корни именно в отсутствии симпатии к себе. Человек, который не нравится себе, который себя не одобряет, все время тревожится по поводу себя. Он не обладает внутренней уверенностью, которая может существовать только на основе искренней симпатии и утверждения. Он должен быть озабочен собой, жаждать получить все для себя, поскольку изначально лишен уверенности и удовлетворения. То же самое верно для так называемой нарциссической личности, которая не столько озабочена приобретением для себя вещей, сколько обожанием себя. Хотя на поверхности все выглядит так, будто такие люди очень себя любят, на самом деле они себе не нравятся, и их нарциссизм – как и эгоизм – есть сверх-компенсация основополагающего отсутствия любви к себе. Фрейд указывал, что нарциссический индивид отнял свою любовь у других и обратил ее на собственную персону. Хотя первая часть этого утверждения верна, вторая ошибочна – такой человек не любит ни других, ни себя.

Вернемся теперь к вопросу, который привел нас к психологическому анализу себялюбия. Мы столкнулись с противоречием: современный человек полагает, что мотивирован собственной выгодой, а на самом деле его жизнь посвящена достижению целей, которые не являются его собственными; точно так же Кальвин верил в то, что цель существования человека – не быть собой, а прославлять Бога. Мы постарались показать, что корни эгоизма кроются в отсутствии утверждения себя и любви к своему истинному «я», т. е. к целостному конкретному индивиду со всеми его возможностями. То «я», в интересах которого действует современный человек, есть «социальное я», личность, изначально созданная для роли, которую индивид должен играть и которая в действительности представляет собой всего лишь субъективную маску для объективной социальной функции человека в обществе. Современный эгоизм – это алчность, порождаемая фрустрацией истинного «я», объект которой – социальное «я». Хотя современный человек как будто характеризуется абсолютным утверждением себя, на самом деле его «я» ослаблено и сведено к сегменту целостной личности – интеллекту и воле; другие части его целостной личности оказываются исключены.

Даже если все это верно, разве усиливающееся господство над природой не ведет к росту силы отдельной личности? В определенной степени это справедливо, но относится только к позитивной стороне личностного развития, о которой не следует забывать. Однако хотя человек достиг замечательных успехов в управлении природой, общество не контролирует те самые силы, которые создало. Рациональность производственной системы, ее технические аспекты сопровождаются иррациональностью этой системы в ее социальных аспектах. Экономические кризисы, безработица, войны управляют судьбой человека. Человечество выстроило свой дом; оно создало заводы и здания, оно производит автомобили и одежду, выращивает зерно и плоды. Однако человек оказался отстранен от созданного собственными руками, он больше не хозяин того мира, который построил; напротив, этот созданный человеком мир стал его господином, перед которым он склоняется, который старается умилостивить или, если удастся, им манипулировать. Творение его рук стало для него Богом. Представляется, что им движет собственная выгода, но в действительности вся его личность со всеми своими возможностями сделалась инструментом для достижения целей той самой машины, которую он создал. Он поддерживает иллюзию того, что он – центр мироздания, и тем не менее он проникнут острым чувством своей незначительности и бессилия, которое его предки когда-то осознанно испытывали перед Богом.

Чувства изоляции и бессилия современного человека еще более усиливаются тем, какими являются все его человеческие отношения. Конкретная связь одного человека с другим утратила свой прямой и гуманный характер и обрела дух манипулирования, инструментальности. Во всех социальных и личных отношениях правят законы рынка. Очевидно, что контакты между конкурентами должны основываться на взаимном человеческом равнодушии. Иначе любой из них был бы скован в выполнении своей экономической задачи – бороться друг с другом и, если необходимо, не останавливаться перед полным экономическим уничтожением конкурента.

Отношения между работником и работодателем проникнуты тем же духом безразличия. Слово «наниматель» определяет все содержание отношений: владелец капитала нанимает и использует другого человека, как он использует машину. Оба – и работник, и работодатель – действуют в своих экономических интересах: их отношения таковы, что оба оказываются средством для достижения цели, оба служат орудием друг для друга. Это не отношения двух человеческих существ, испытывающих интерес друг к другу помимо этой взаимной полезности. Та же инструментальность является правилом отношений между бизнесменом и его клиентом. Клиент – объект манипулирования, а не конкретный человек, в удовлетворении потребностей которого бизнесмен заинтересован. Отношение к труду также имеет характер инструментальности: в отличие от средневекового ремесленника современный производитель не испытывает особого интереса к тому, что производит: его главная цель – получить доход от вложения своего капитала, а то, что он производит, зависит исключительно от рынка, который определяет, вложение капитала в какую отрасль окажется выгодным.

Не только экономические, но и личные отношения между людьми имеют тот же характер отчуждения: они делаются отношениями не между человеческими существами, а между вещами. Однако, возможно, самым важным и самым разрушительным проявлением этого духа инструментальности является отношение человека к себе самому. Индивид не только продает товары, он и себя чувствует товаром. Неквалифицированный рабочий продает свою физическую силу; бизнесмен, врач, клерк продает свою «личность». Каждому из них необходимо иметь «личность», если он хочет продать свой продукт или услугу. Эта личность должна быть привлекательной, но кроме этого человек должен отвечать ряду других требований: обладать энергией, инициативой и многим еще в соответствии со своей профессией. Как и в случае любого другого товара, цену этих человеческих качеств и даже само их существование определяет рынок. Если не находится применения тем качествам, которыми человек обладает, можно считать, что их нет; точно так же товар, который нельзя продать, лишается цены, хотя потребительскую ценность может и иметь. Таким образом, уверенность в себе, чувство собственной значимости есть всего лишь показатель того, что о человеке думают другие. Это не он уверен в собственной ценности независимо от его популярности и рыночного успеха. Если он пользуется спросом, он становится кем-то; если он не популярен, он просто никто. Эта зависимость самоуважения от успеха «личности» есть причина того, что для современного человека так чрезвычайно важна популярность. От нее зависит не только то, преуспевает или нет человек в практических вещах, но и сможет ли он сохранить самоуважение или окажется жертвой комплекса неполноценности.

Мы старались показать, что новая свобода, которую капитализм принес индивиду, добавилась к эффекту религиозной свободы, которую человеку уже дал протестантизм. Индивид сделался более одиноким, изолированным, стал инструментом в руках всеохватывающих мощных сил вне его; он получил «индивидуальность», но при этом оказался растерянным и неуверенным в себе. Имелись факторы, которые могли помочь ему преодолеть явные проявления этой глубинной неуверенности. В первую очередь поддержку его «я» оказывало обладание собственностью. «Его» как человека и принадлежащую ему собственность нельзя было бы разъединить. Одежда человека или его дом были такой же его частью, как его тело. Чем меньше человек чувствовал себя кем-то, тем больше он нуждался во владении собственностью. Если индивид не имел собственности или потерял ее, он лишался важной части своего «я» и в определенной степени не рассматривался как зрелый человек – и окружающими, и самим собой.

Другими факторами, служившими поддержкой личности, являлись престиж и власть. Отчасти они следствие обладания собственностью, отчасти – прямое следствие успеха в конкуренции. Восхищение со стороны других и власть над ними в добавление к опоре, предоставленной собственностью, служило поддержкой неуверенной личности.

Для тех, кто не обладал ни собственностью, ни социальным престижем, источником индивидуального престижа служила семья. Там человек мог почувствовать себя «кем-то». Его слушались жена и дети, он был в центре внимания; такая роль наивно воспринималась как естественное право. Индивид мог быть никем в своих социальных отношениях, но дома он был королем. Ощущение собственной значительности, помимо семьи, поддерживалось национальной гордостью (в Европе часто гордостью классовой). Даже если человек лично был никем, он гордился принадлежностью к группе, которую он мог считать выше других сравнимых групп.

Эти факторы, поддерживающие ослабленного индивида, следует отличать от тех, о которых мы говорили в начале этой главы: фактическую экономическую и политическую свободу, возможность проявлять личную инициативу, увеличивающееся рациональное просвещение. Перечисленные факторы действительно усиливали личность и вели к развитию индивидуальности, независимости, рациональности. С другой стороны, поддерживающие факторы только помогали компенсации неуверенности и тревоги. Они их не искореняли, а только прикрывали и тем самым помогали человеку осознанно чувствовать уверенность; однако такая поддержка оставалась лишь на поверхности и длилась только до тех пор, пока наличествовали поддерживающие факторы.

Любой подробный анализ истории Европы и Соединенных Штатов в период между Реформацией и современностью мог бы показать, как параллельно развиваются или, точнее, переплетаются две противоречивые тенденции эволюции общества от «свободы от» к «свободе для». К сожалению, такой анализ выходит за пределы возможностей этой книги и должен быть оставлен для другой публикации. В отдельные периоды и в некоторых социальных группах человеческая свобода в положительном смысле – силы и достоинства личности – была доминирующим фактором; это в целом происходило в Англии, Франции, Америке и Германии, когда среднее сословие добивалось экономических и политических побед над представителями старого режима. В этой борьбе за позитивную свободу средний класс мог обращаться к той стороне протестантизма, которая подчеркивала человеческую автономность и достоинство, в то время как католическая церковь была союзницей тех групп, которые боролись против освобождения человека ради сохранения собственных привилегий.

Согласно современному философскому мышлению, два аспекта свободы остаются переплетенными, как уже были при теологических доктринах Реформации. Так, для Канта и Гегеля автономность и свобода индивида есть центральные постулаты их систем; однако они делают человека подчиненным всесильному государству. Философы времен французской революции, а в XIX веке Фейербах, Маркс, Штирнер, Ницше снова в бескомпромиссной форме выразили идею о том, что индивид не должен преследовать никаких целей, внешних по отношению к его собственному росту или счастью. Их современники – реакционные философы, впрочем, недвусмысленно постулировали подчинение индивида духовным и светским властям. Во второй половине XIX века и начале XX тенденция к человеческой свободе в ее позитивном смысле достигла своего пика. В этом участвовал не только средний класс; рабочий класс превратился в активного и свободного агента, который борется за собственные экономические цели и одновременно за более широкие цели всего человечества.

С наступлением монополистической фазы капитализма, усиленно развивающейся в последние десятилетия, относительный вес обеих тенденций человеческой свободы изменился. Те факторы, которые ослабляют человеческую личность, выигрывают, а те, что усиливают, относительно теряют значимость. Чувства бессилия и одиночества у человека выросли, его «свобода» от всех традиционных связей сделалась более выраженной, его возможности индивидуальных экономических достижений сузились. Индивид чувствует себя под угрозой со стороны гигантских сил; во многих отношениях ситуация напоминает XV–XVI столетия.

Самым важным фактором в этом развитии является возросшая власть монополистического капитала. Концентрация капитала (не богатства) в определенных секторах нашей экономической системы ограничивает возможности успеха частной инициативы, смелости, интеллекта. В тех областях, где монополистический капитал победил, экономическая независимость многих была уничтожена. Для тех, кто продолжает бороться, в особенности для значительной части среднего класса, борьба приобретает характер сражения против настолько превосходящих сил, что на смену уверенности в персональной инициативе и мужеству приходит чувство бессилия и безнадежности. Огромная, хоть и тайная власть над всем обществом принадлежит малой группе, от решений которой зависит судьба значительной части населения. Инфляция в Германии в 1923 году или американский крах в 1929 усилили чувство неуверенности и разбили надежды многих на преуспеяние благодаря собственным усилиям и традиционную веру в неограниченные возможности успеха.

Малый и средний бизнес, которому угрожает могущество крупного капитала, может по-прежнему приносить доход и сохранять свою независимость, но нависшая над ним угроза усиливает неуверенность и бессилие предпринимателя гораздо больше, чем раньше. В своей борьбе против конкурентов-монополистов он противостоит гигантам, в то время как привык бороться с равными. Психологическая ситуация для таких независимых дельцов, для которых современное промышленное развитие создало новые экономические функции, также отличается от той, которая существовала для прежних независимых предпринимателей. В качестве иллюстрации этих различий часто приводится пример роста числа представителей среднего класса нового типа: владельцев бензоколонок. Многие из них экономически независимы. Они владеют своим бизнесом в точности так же, как раньше владел бакалейщик или портной. Но какая разница между старым и новым типами независимых предпринимателей! Владелец бакалейной лавки нуждался во многих знаниях и умениях. Он мог выбирать между оптовыми поставщиками в зависимости от ассортимента, цены и качества товара; у него была клиентура, потребности которой он должен был знать и давать советы при выборе покупки; в отношении покупателей он должен был решать, кому можно, а кому нельзя предоставить кредит. В целом роль старомодного предпринимателя предполагала не только независимость, но и обладание определенными умениями, оказание индивидуализированных услуг, знания и предприимчивость. Ситуация для владельца бензоколонки носит совершенно другой характер. Он торгует лишь одной разновидностью товаров: бензином и смазочными материалами. Он ограничен в возможностях торговаться с нефтедобывающими компаниями. Он механически повторяет одно и то же действие: наполняет баки топливом снова и снова. Тут меньше места для умений, инициативы, личной предприимчивости, чем у прежнего бакалейщика. Доход владельца бензоколонки определяется двумя факторами: ценой, которую он должен платить за горюче-смазочные материалы, и числом автомобилей, которые останавливаются у его бензоколонки. Оба эти фактора в основном вне его контроля; он выполняет всего лишь функцию посредника между оптовым поставщиком и потребителем. Психологически мало разницы между положением наемного работника концерна и «независимого» предпринимателя; он всего лишь винтик в огромном механизме распределения.

Что касается нового среднего класса, состоящего из «белых воротничков», число которых выросло с расширением крупного бизнеса, очевидно, что их положение очень отличается от положения прежних мелких независимых дельцов. Можно утверждать, что они больше не являются независимыми в формальном смысле, но на самом деле возможности для развития инициативы и интеллекта как основы успеха у них столь же, а то и более велики, чем у старомодного портного или бакалейщика. Это, несомненно, в определенном смысле верно, хотя и не очень ясно, до какой степени. Однако психологически ситуация «белого воротничка» очень отличается. Он – часть огромного экономического механизма, выполняет очень специализированные функции, яростно конкурирует с сотнями других, находящихся в том же положении, и безжалостно увольняется, если отстает от других. Короче говоря, если его шанс на успех иногда и выше, чем у предпринимателя старого типа, он в значительной мере утратил ту уверенность и независимость, которые были у прежних дельцов, и превратился в винтик, иногда маленький, иногда побольше, механизма, который навязывает ему свой темп, управлять которым он не может и по сравнению с которым он совершенно незначителен.

Психологическое воздействие на работника оказывают и огромный размер и мощь большой фирмы. На меньшем предприятии прежних дней работник знал своего босса лично и был знаком со всем производством, которое можно было охватить взглядом; хотя его нанимали и увольняли в соответствии с законами рынка, существовали какие-то конкретные связи с боссом и с предприятием, что давало ощущение твердой почвы под ногами. Сотрудник предприятия, на котором трудятся тысячи человек, находится в ином положении. Босс превращается в абстрактную фигуру – работник никогда его не видит; «менеджмент» есть абстрактная сила, с которой он имеет дело не напрямую и по отношению к которой он как индивид ничтожен. Предприятие имеет такие размеры, что человек видит только маленький сектор, связанный с его конкретной работой.