Блохин, в частности, подробно описывает казнь сотником Б. полковника Казагранди. Под сотником Б., несомненно, имеется в виду сотник Сухарев, по приказу барона расстрелявший Казагранди, а потом погибший в схватке с китайцами. Но не исключено, что в образе сотника Б. он объединил Сухарева и себя. Макеев мог быть вместе с Сухаревым во время казни Казагранди. В мемуарах, написанных под псевдонимом Алешин, автор как раз оказывается в отряде Сухарева. Здесь утверждается, что Казагранди не расстреляли, а забили насмерть ташурами. А в мемуарах Макеева главный герой сокращенно называется есаул М. Вероятно, в записках Блохина Макеев сперва хотел сделать героем сотника Б., но потом заменил его на есаула Б., а вариант с сотником, служившим у Казагранди, в качестве главного героя реализовал позднее в мемуарах Алешина. Есть сходство и между мемуарами Тихонова и Алешина. У Тихонова главного героя в его скитаниях сопровождают двое юных братьев-беженцев Мишка и Пашка, а у Алешина – тоже двое беженцев, Михаил и Марьяна.

Биография, которую излагает Блохин, несомненно, придумана. Утверждение о службе в армии Колчака и последующем плене у красных, побеге и более чем трехмесячном блуждании по тайге призваны замаскировать подлинную историю Макеева, который служил у Унгерна еще в Забайкалье, до похода в Монголию, и никогда не служил в армии Колчака. Также фантастична история с есаулом Блохиным, будто бы прощенным Унгерном и сделавшимся его доверенным лицом. В то же время, скорее всего, соответствуют истине утверждения Блохина о хорошем знании им монгольского языка и монгольских и забайкальских реалий. Этим, вероятно, и объясняется его близость к барону. Что же касается приведенных в записках писем и приказов, то они, скорее всего, приводятся автором по памяти. Об этом можно судить по тексту знаменитого унгерновского приказа № 15, который у Блохина значительно отличается от оригинала, хотя и совпадает с ним по смыслу. Нельзя исключить, что какие-то из писем автор мемуаров просто придумал.

Текст записок написан в трех школьных тетрадках, произведенных в Чехословакии. Однако скорее всего в момент написания мемуаров Блохин находился не в Чехословакии, а в Китае, откуда позднее эмигрировал в США. Нельзя также исключить, что в 1926 году он уже был в Америке и в связи с этим упоминал, что там же находится Оссендовский. Тетрадки же он мог попросить прислать ему, ссылаясь на бедность и отсутствие бумаги.

Вот фрагменты из воспоминаний Блохина:

Объяснительная записка по поводу неясных вопросов, возникших к работе моей, представленной на рассмотрение и оценку («Боевые операции барона Унгерна-Штернберга в Монголии») комиссии при заграничном историческом архиве «О русской революции» показываю следующее:

Сам я коренной уроженец Сибири, сын бывшего богатого скотопромышленника. Отец мой, начиная с 1908 года, когда ежегодно ездил в Монголию для закупки рогатого скота, причем я был всегда при нем, постоянно помогая ему в его делах. Быстро изучив язык и нравы монгол, я также изучил почти все не только главные пути сообщения, но и тайные скотогонные.

После падения Советской власти в Сибири в 1918 г. – я поступил на службу в армию адмирала Колчака. Во время отхода армии на Восток я попал в плен. Томясь в тюрьме и перенеся два тифа я, едва поправившись, был препровожден тремя конвоирами в Чрезвычайную комиссию. Заранее зная, что меня ожидает, я еще задолго приготовился к бегству. Со мной всегда находились 2 коробка спичек, компас, который я взял у умершего моего приятеля в тюрьме. На случай обыска я держал его привязанным под ступнею, а ногу намеренно расцарапал, показывая, что нога моя нездорова. От грязи рана моя гноилась и действительно при обысках она мне помогала. В грязной тряпке, пропитанной кровью, никто не копался. И вот, идя по главной улице N-го города, я ударом ноги сшиб заднего конвоира, переднего ударил в затылок, а на третьего с размаху настежь (?), сшиб последнего.

Бросился в толпу, поднялась страшная паника. Так как я шел без фуражки, то, вбежав в толпу, тотчас вынул из кармана свою шапчонку и начал убегать вместе с случайными прохожими. Растерявшиеся красноармейцы открыли стрельбу, и я видел, как один несчастный упал около меня. Я же пройдя несколько улиц и совершенно скрывшись от преследования, вышел за город и, спрятавшись в огороде, просидел там до вечера, а когда стало совершенно темно, я бросился в лес. Зная тайгу и умея великолепно ориентироваться по всем особым приметам густого дремучего леса, я, имея компас в руках, держался направления «юго-востока». Чувствовал себя осиротевшим человеком. Родился, рос и жил среди лесов и вдруг опять нежданно-негаданно оказался в дремучей тайге.

Буду краток: питался ягодами, кореньями и вечерами растапливал огромный костер и преспокойно спал около него, не боясь ни одного зверя. Шел исключительно звериными тропами, иначе по тайге нельзя и шагу пройти от наваленных всюду вековых деревьев и сучьев, по прошествии немногих дней меня постигло несчастье; в течение нескольких дней лил проливной дождь, и как я ни старался, не смог сохранить свои спички, они у меня промокли, и вот здесь-то я пал духом, иногда бывало грибков или листиков и поешь в удовольствие, а теперь приходилось на ночь забираться на дерево, и сидя на суку дожидаться рассвета, иначе ночью, без огня, загрызет волк, запорет кабан, задавит медведь. Сидя на дереве, тоже приходилось быть всегда настороже, во-первых, чтобы, задремав, не упасть, а во-вторых, и рыси меня все время держали настороже».

В голову Блохину стали приходить мрачные мысли: «Одолевала усталость: ночами не спишь, однако должен идти дальше, а то не дай Бог, зима застигнет и замерзну окончательно…

Так я бродил по тайге 3 ½ месяца, пока однажды не наткнулся на двух охотников «сайот» (сайоты (сойоты) – одно из тувинских племен, живущих в Саянских горах (Урянхайский край) и говорящее на тувинском языке тюркской группы. – Б.С.) – они меня связали сначала, а потом я пробыл у них в ауле, если можно его так назвать, некоторое время. Узнал про жизнь этих диких таежников, я им очень понравился, и они меня выпустили и добрался до Монголии. Придя в Монголию, сразу попал в отряд М. И. Щубина и полковника Казагранди, вот откуда я и знаю все эти описанные мною подробности.

После ликвидации и рассеивания отряда Шубина я направился в Урянхай, где был одно время у «Неуловимого». Когда явился Гикса, то я не верил ему. Когда неуловимый поехал к нему на празднество, я категорически отказался, и нас несколько человек благодаря этому уцелело. К барону Унгерну попал в плен, если так можно выразиться. Он меня счел за коммуниста. Посадил меня в подвал комендантского управления, вот где все эти пытки и зверства я видел сам лично, был помилован. После этого приближен был очень близко к барону. Помиловал он меня совершенно случайно.

В описании моем упоминается об одном есауле, отданном на исправление палача Бурдуковского. Так это был я сам.

Зная великолепно язык и местность, я был постоянным гонцом у Унгерна, по несколько раз бывал в разных отрядах, не был только в отряде генерала Бакича, и все сведения получил от спасшихся офицеров и от денщика генерала Бакича.

Выполнив поручения барона, я числился по бригаде генерала Резухина.

Описание жизни доктора Гея мне известно было и раньше. Мы с отцом еще раньше, до его назначения управляющим «Монголэкса», были знакомы.

Документ «Предписание поручика Гордеева» долгое время хранился у последнего. Мы с ним одно время жили вместе, почему я и дал ему действительную датировку. С этим документом Гордеев попал в плен красных и поплатился за это своей головой. Речи Копошкина мне все были понятны и я часто, будучи в отряде или приезжая гонцом, всегда выступал против Копошкина, и одно время даже был арестован. За что? До сего времени и сам не знаю! Я у Унгерна был всем, кроме, конечно, исполнения функций палача, для этого у него были особые люди. Барон любил меня за то, что я не боялся его; я, конечно, боялся его, но никому не показывал вида. Письмо, посланное Кутукте, было писано мною под диктовку Унгерна. Отряд, преследовался салопами (одно из племен Внутренней Монголии. – Б.С.), тут погибли почти три четверти народа, благодаря изрытой равнине барсуками и сурками. Кони проваливались в норы, падали, ломали ноги, а выжившие беспощадно истреблялись салопами, также в этом отступлении отряда был и я.

Рассказывая кусочек заветной скитальческой жизни, очень прошу не давать это огласки печатно в течение 15 лет.

4/III 26 г.

(л. 190–199)