В отряде было не все благополучно, люди, доведенные до отчаяния, спешно отступившие из России, были долго преследованы красными партизанами, потеряли все обозы с обмундированием, снаряжением и провиантом, да еще плюс два неудачных нападения на Ургу, на которую все так долго и много рассчитывали. Командный состав пал духом, но он боялся говорить вслух об этом, все отлично понимали, что каждое неосторожно сказанное слово будет немедленно доведено до ушей дедушки. Так они называли своего атамана Унгерна. Чека у этого дедушки было весьма образцовое, а главное никто не мог узнать, кто был чекой у барона. Да и сам барон был очень хитер. Он, чтобы просто ввести в заблуждение, очень сурово обращался с некоторыми офицерами, часто порол их за всякий малейший проступок, и все думали, что эти несчастные люди были с ним более откровенны, развязывая свои языки, а этого только и надо было барону. Виновных барон немедленно посылал в разведку или командировку, где его уже в установленном месте поджидали чекисты и с ним расправлялись, изуродованный труп случайно находили через несколько дней проезжие монголы и привозили труп и все почему-то объясняли, что несчастный был изуродован китайскими солдатами.
(л. 16–17)
Госпиталем заведовал один из близких приближенных барона, прапорщик Попов, в течение долгого времени служивший у него денщиком. Барон имел вообще большую склонность всех бывших своих денщиков в офицерские чины и давал им после этого большое ответственное место, вплоть до командования бригадой. Денщики его были вполне преданные люди, которых он, предварительно избив несколько раз, приглашал последнего к себе в палатку, где проводил с ним целую ночь, отдавался ему и сам брал его как активный педераст, и после этого продвигал его в офицерский чин или в унтер-офицерское звание и отсылал от себя, назначая его на один из ответственных постов. Такую стадию мытарств прошел и Попов, получив заведывание полевым госпиталем, последний, узнав о бегстве такой массы, решился сам также сбежать, для чего всех тяжелораненых и больных он просто отравил стрихнином, и об этом вовремя узнал барон, и прапорщик Попов был пойман, арестован и доставлен на Кюрэлен. Барон долго с ним беседовал; прапорщик Попов ночевал у него в юрте ночь, по-видимому заменяя ему любовницу и любовника. Утром барон приказал ему сложить костер и приготовить столб. Были собраны все воины барона и после краткой речи, где барон указал, что он решил выжечь крамолу из своего отряда, и вызвал Попова, сказав ему, чтобы он сказал, кто здесь крамольник. Прапорщик Попов с торжествующей улыбкой стал обходить ряды и вызывать всех тех, которые ему чем-либо не нравились. Из рядов было вызвано пять человек, побелевшие от предстоящего ужаса. Барон, обратившись, сказал им, я знаю, что Вы ни в чем не виноваты, и вызваны Поповым исключительно для того, чтобы свести с Вами счеты, а поэтому приказываю Вам немедленно же схватить этого негодяя и изжарить его на медленном огне. Попов был немедленно схвачен, обезоружен и привязан к столбу, был разведен под ногами его костер, который постепенно разгорался, стал уже лизать жертву своими горячими язычками. Несмотря на то что Попов был и негодяй, вполне заслуживавший смерти, но умирал он как мученик и герой. Он не шевелился, а только всегда говорил своим пяти жертвам, что в эту же ночь он будет каждому являться и душить их. Слова, по-видимому, сильно действовали на кочегаров, потому что руки их тряслись, как в лихорадке. Попов медленно загорал, сначала загорелись унты (ботинки), потом загорелась верхняя одежда, кожа на лице и руках начала пузыриться и лопаться, кругом разносился запах горящего жареного мяса, наконец, вспыхнули волосы и тут же лопнув потекли глаза. Последнее слово Попова было: «Негодяи!» Вдруг как-то труп весь съежился, сжался в комочек, закипел, затрещал и превратился в сплошную горящую массу. Окружающие люди были как бы загипнотизированы, все были буквально ошеломлены такой расправой, и когда вместо Попова остались одни только жалкие угли, народ разошелся. В этот день половина народа отказалась от ужина, всем казалось, что он пахнет потом, портянками, шипящим мясом прапорщика Попова. Многих тошнило и рвало.
(л. 22–24)
Перед вторым штурмом Урги по приказу Унгерна проникшие в город казаки освободили Богдо-гегена. Блохин пишет по этому поводу: Кутухта был благополучно доставлен к барону и немедленно отдал приказ вступать в ряды Унгерна монголам. До 700 человек было принято добровольцев и барон тогда ожил. Он отдал распоряжение отступить от Урги и усилить перестрелку, в горы Богдаул. Ночью было отдано общее наступление, причем барон объявил, что разрешает грабеж Урги после взятия в течение 2 суток. На рассвете началось общее наступление. Китайцы, ожидавшие главный удар со стороны Богдаул, совершенно не ожидали наступления с прежней стороны. Сильным ударом были сбиты китайские части, и русские после 2-часового боя вновь ворвались с восточной стороны. Другие китайские части кинулись в бегство, побросав все оружие и пулеметы. В течение двух суток преследовал русско-монголо-цехорский (имеется в виду чохарский
(л. 25–26)
Блохин так описывает взятие Урги: «Так была взята Урга с 4-мя стами русских людей, из которых более 120 человек было убито во время боев. Ворвавшись в Ургу, победители прежде всего бросились в Китайско-Монгольский банк. Немедленно разграбили его. Серебро мешками валялось по улицам, некому было брать его, все нагрузили полные сумы всяким добром. Грабеж шел сплошной, откуда-то появилась масса русских, до сего времени сидевших в погребах и подвалах, и примкнули к общему грабежу, все старались захватить и набрать побольше, мстя за свое разорение. Многие буквально плакали, что не могли унести все сразу. Спины их гнулись под тяжестью разных мехов, шелков и товара. Тут же на улице происходили драки между грабителями, доходившие иногда до убийства. В эти два дня все разрешалось. Барон сам лично разъезжал по Урге и только посмеивался, смотря сквозь пальцы на все происходящее. Монголки тащили ленточки, русские женщины большей частью скатерти, ковры и меха, монголы забирали просто все, что им на глаза попадалось; мальчишки ящиками таскали сладости, шоколад и печенье. Тут же на глазах всех происходили небольшие бои, спрятавшиеся на крышах китайцы, которые не желали сдаваться, со страху стреляли во всех проходящих жителей. Таких поздних вояк выволакивали на улицу и тут же с ними расправлялись. По улицам валялись свежие трупы китайцев, которых преспокойно раздевали монголки, ища деньги в их поясах. Монголы же главным образом снимали с убитых золотые кольца и, чтобы долго не возиться и не терять золотое время, просто своими острыми ножами отрезали пальцы у трупов и таким образом добывали себе золотые украшения.
В эти дни до того дошло, что монголы сидели на трупах убитых китайцев, считали свое награбленное добро, пили вино, ругались между собой. Голодные монгольские собаки, которых монголы имеют обыкновение вовсе не кормить, преспокойно жрали валявшиеся трупы. Вновь появился барон с несколькими всадниками и, разъезжая, объявил всем, что через двадцать минут будет всех вешать, но это оставалось гласом вопиющего в пустыне. Наконец, истек срок и барон лично стал вешать первых встречных участников грабежа. Первой была повешена русская женщина на первом же заборе, всадники разъезжали с молотками и гвоздями, забивали гвозди и тут же вешали всех грабителей. К каждому повешенному приклеивалась надпись «За грабеж», написанная на русско-монгольском языке. Когда улицы были увешаны десятками трупов, тут только наконец как бы все опомнились и бросились бежать во все стороны, бросая большие тюки награбленного имущества. Тут же было повешено несколько всадников из отряда барона за то, что безучастно относились к происходящему грабежу.
К вечеру грабеж прекратился, и Урга представляла из себя зловещий город с болтающимися по заборам трупами, с вытаращенными глазами, разинутыми ртами и высунутыми языками. В домах слышался плач женщин, от такого происходившего ужаса. К 9 часам вечера порядок был окончательно восстановлен, даже собаки и те, наевшись наверное впервые в своей жизни досыта, постарались куда-то исчезнуть. К 10 часам вечера Урга в страхе замерла до следующего утра…
(л. 26–28)
В это время получено было известие, что по калганскому тракту движется огромный транспорт, охраняемый войсками, на Ургу с целью помощи защитникам Урги. Барон немедленно выслал два вновь сформированных полка, которые, неожиданно налетев, разбили свежие китайские части, еще не знавшие о падении Урги. Здесь была захвачена и масса серебра, посланного Китайским правительством 15-тысячному гарнизону жалованье за шесть месяцев. Таким образом в руках барона Унгерна оказалось несколько тысяч пудов серебра, причем бароном был издан приказ вернуть все награбленное серебро и золото при разгроме Урги, в случае неисполнения коего грозила немедленная смертная казнь.
Бог Кутухта подарил барону несколько тысяч лошадей, и маленький отряд Унгерна разросся в большую дивизию…
И к концу мая месяца 1921 г. силы барона достигли со всеми отрядами 100 тыс. человек. Русские люди первый день считали как бы свободно вздохнувшими, но это был лишь короткий самообман… Бароном была организована комендантская команда, которая много повыкашивала русского народа – просто для развлечения. Комендантом Урги был назначен полковник Сипайло, человек с такими же наклонностями садиста, как и сам Унгерн, но плюс еще к этому Сипайло был ужаснейший трус. Заглянем на честную работу и внутренние распорядки коменданта и его пресловутой команды. Полковник Сипайло занимал большой 2-этажный дом, где верхний этаж был занят под квартиру самого коменданта, нижний этаж под его канцелярию, а подвал под помещение арестованных. Причем хозяин со всей своей семьей этого дома был обвинен в коммунизме и просто задавлен в ту же ночь, когда была облюбована квартира полковником Сипайло, дабы хозяева не вмешивались и не были очевидцами всех его козней. Здесь так много пишут про расправы и жестокость русских красных – чекистов. Но если бы сам Дзержинский побывал здесь при всех операциях, то он бы наверное извинился, покраснел и вышел в отставку за свою полнейшую бездарность. Сам Бирон со своей ушаковской канцелярией, смотря из мира, куда мы все, но в разное время, прибудем, наверное, плачет от досады, что не знал гуманных способов пытки.
В комендантский подвал попадали все те, для кого выход обратно был случайной редкостью. В этом подвале сидели все вместе: женщины, мужчины и дети. Главным исполнителем всех экзекуций был некто Попов, человек богатырского телосложения, который одним взмахом руки вырывал глотку у человека. Подвал представлял из себя тесную каменную яму, где валялись полутрупы гниющих людей. Лицо, отправленное в комендантскую команду, немедленно раздевалось и оставалось в одном лишь только нижнем белье и прежде чем умереть каждый день получало от 50 до 100 плетей и после каждой положенной ежедневной порки бросалось в эту клоаку. Весь изодранный, с оголенными до костей местами, жертва в этом подвале начинала гнить. Зловония неслись всюду, в теле живого человека копошились черви, но, должен добавить, кормили всех самой прекраснейшей пищей, для того чтобы дать жертве, благодаря хорошему питанию, не сразу умереть. Утром госп. Попов приходил в подвал, выбирал жертву, немедленно хватал ее за горло и задавливал ее, особенно это он любил проделывать с женщинами и девушками, ложился на нее и в присутствии всех арестованных наслаждался, как женщиной, над умершей покойницей. Совершив гнусный акт совокупления, он обязательно заставлял проделать то же самое одному из арестованных, последний, конечно, отказывался, тогда он заставлял его снять брюки и отрывал у него член, а бьющуюся жертву, истекающую кровью, оставлял до утра, а чаще всего ночью приходил и достреливал мученика. Бывало, как появлялся только Попов, все бросались к нему, прося задавить их и не мучить, а дать умереть поскорее! Попов всегда отвечал: «Правда, мне тебя жаль, ну иди. Задавлю», и схватив за горло давил, но недолго, а через несколько секунд отпускал свою жертву, и последняя, не умерев, страдала от невыносимой боли и жажды, тот, кого все горло было внутри изуродовано, не могли говорить, глотать слюну и только хрипели, часами харкая кровью; так держал Попов своих полузадушенных в течение нескольких дней. Наконец, убивал. Но Сипайло проделывал гораздо чище работу… Он просто посылал за какой-нибудь женой колониста, мужа которой он за несколько дней перед тем уничтожил. Был с ней очень любезен, угощал ее, клялся в любви к ней, делал ей предложение, перепуганная женщина, конечно, ничего не смела сказать и молча подчинялась ему. Сипайло брал ее, как женщину, и во время акта совокупления душил ее своими руками и после этого клал ее в мешок, ставил кверху ногами, так, чтобы ноги ее были у него на подушке и после этого засыпал сном праведника.
Вот что переживала Урга в дни барона Унгерна. Жители боялись появляться на улицу, шепотом говорили и тряслись при одном только появлении хотя бы простого солдата комендантской команды. По приказу барона Унгерна было уничтожено все еврейское население, вплоть до грудных младенцев, которых просто брали за ноги из качалки и убивали, ударив головой ребенка в какой-нибудь твердый предмет, большей частью о печь или угол.
Пойдем теперь дальше. Заглянем во внутреннюю жизнь и распорядок барона Унгерна и его штаба. Штаб-квартира Унгерна занимала одну бывшую разграбленную китайскую лавку. Домишка находился в одной из глухих улиц Урги, сделан был весь из глины и в сравнении с квартирой коменданта Сипайло, представлял просто «избушку на курьих ножках». Посреди ограды была поставлена обыкновенная монгольская юрта, где жил и принимал гостей сам «дедушка» барон. Внутреннее устройство юрты ничем не отличалось от обыкновенной юрты зажиточных монгол. В юрте были настланы на полу войлок и подушки, в стороне стоял стол на коротеньких ножках и посреди юрты горел очаг и на нем в большом казане варился чай. Сам барон был одет в желто-красный шелковый халат, на плечах были генеральские погоны и на груди висел офицерский Георгиевский крест. Он был высокого роста, худощав, носил прическу, волосы его большие с рыжеватым оттенком, бороду брил, носил длинные рыжие усы, опускавшиеся вниз, как у Тараса Бульбы; имел прекрасные большие голубые глаза и в этих «голубеньких глазках» было написано столько жестокости, и вот такое сочетание красоты и жестокости всегда приводило в трепет всех присутствующих, едва ли кто, заранее зная, что это барон, мог вынести жестоко пронизывающего его взгляда. Обыкновенно говорящее перед ним лицо теряло дар речи, руки тряслись, лицо перекашивалось от ужаса и буквально волоса становились «дыбом». Барон почему-то терпеть не мог таких людей, и конец разговора сопровождался обыкновенно словами: «Бурдуковский, на крышу его, к столбу, в комендантскую! Отпороть!»
Как из-под земли появлялась вооруженная широкоплечая фигура, вся бритая, красная, с громадным уродливым ртом до ушей, с длинными, желтыми, грязными волчьими зубами, с приплюснутым носом, узкими желтыми глазами, обыкновенно белки всегда были покрыты налетом красной запекшейся крови, хриплым басом отвечал: «Слушаюсь!» и своими звериными, покрытыми рыжими волосами руками хватал грубо жертв за шею и хрипел: «Айда!»
На лице этого зверя было написано столько торжествующего удовлетворенного самолюбия; вдруг он, хорунжий Бурдуковский, будет пороть сейчас старого, пожилого штаб-офицера. Приволакивал жертву на задний двор и кричал: «Эй, палачи! сволочи, куда вы там задевались?» Немедленно из разных дверей вылетали зверские рожи, которые, уже заранее обученные этому искусству, знали, что надо им делать. Жертве давали хорошего тумака, снимали с него брюки: один садился на голову, другой на ноги, а сам Бурдуковский, вооружившись огромной палкой, говорил: «Глянь, что за кожу белую он имеет. Сейчас мы ее разрисуем». И действительно наносил страшный удар потом. Жертва вся содрогалась. Видно было, как по ударенному месту пошли сильные конвульсии; после второго удара жертва издавала нечеловеческий крик, наказуемая часть моментально синела и после третьего, четвертого раза кожа разрывалась и запекшаяся кровь разлеталась кусками во все стороны. После 12–13 удара жертва только стонала, а некоторые теряли сознание, но палачи продолжали свое дело и били уже по мясу и приговаривали: «Вот этот кусочек на шомпол бы да и поджарить, хороший бы вышел шашлык!» Наконец нанесен последний 50-й удар и жертву бросают на крышу. Там уже сидят старые ветераны, получавшие не раз положенную порцию от Бурдуковского, и сидят другие уже по несколько недель. Им строго-настрого приказано ничего не давать, но почти все, кроме, конечно, палачей, бросают им наверх куски мяса, вполне сознавая, что «сегодня ты, а завтра я» – на крыше. И вот, таким образом, нового квартиранта оставляют в течение нескольких дней на крыше, и все будет зависеть от Бурдуковского, если у него дурное расположение духа, то он, проходя мимо крыши, вызовет кого-нибудь «эй ты, есаул! Слезай, мне скучно, поболтаем немножко!» Это немножко означало 25 палок, а потом опять на крышу. Арестованные, квартиранты крыши, уже знали, если Бурдуковский кричит немного – значит, пятьдесят, немножко – значит, только 25.
Жил Бурдуковский – как самое обыкновенное животное, просто кровожадное, жестокое, но в то же время страшно трусливое. Бурдуковский в каждом приличном человеке видел коммуниста, но под этим подозрением скрывалось более серьезное опасение. Бурдуковский страшно боялся потерять свою силу и власть и поэтому, как трусливое паукообразное чудовище, но в то же время беспощадно жестокое, в каждом близко стоящем к барону лице видел своего заместителя. Всех тех лиц, которых барон случайно помиловал, виновный, правда, толком и не знал за что его так систематично, но не сразу, запарывали до полусмерти; те лица попадали на исправление к Бурдуковскому. В них, кажется, Бурдуковский не видел равных соперников. Он просто перед ними держал себя весьма заносчиво, но из опыта своей двухлетней практики палач знал, что лица эти пойдут в гору и далеко у барона. В Урге к нему попало два лица на исправление, один эсаул, другой сотник. Эсаул был постарше, посговорчивее, похитрее сотника, он сразу раскусил Бурдуковского, но молодой сотник был настолько дерзким человеком, что в присутствии Бурдуковского позволил рассказать эсаулу, не спросив предварительно разрешения у палача, самый приличный анекдот. Такая выходка страшно возмутила Бурдуковского, и он затаил отомстить сотнику. Эсаул же, при каждом обращении Бурдуковского, немедленно вскакивал на ноги и, приложив руку к козырьку, громко и отчетливо отвечал: «Так точно! Никак нет! Слушаюсь! Понимаю!» Это страшно нравилось Бурдуковскому. Он даже однажды расчувствовавшись молодецким эсауловским ответом: «Так точно!» в присутствии возлюбленной, подарил есаулу часы «буре», правда, они хотя и не ходят, но ни дорог подарок, дорого было внимание палача!
Любовница Бурдуковского, как он нежным, сиплым голосом назвал «Ларька – бесстыдница!», она же его в ответ, любя его исключительно за деньги, в унисон называла «Милый ты мой удитантик!» Бурдуковский от удовольствия раскрывал свой рот до ушей и сказал, показывая свои пожелтевшие волчьи грязные зубы. Любовница Бурдуковского была жестокая, но в то же время умная женщина. Она если замечала, что Бурдуковский случайно засмотрелся на одну из интересных женщин, Ларька боялась этого, она знала, что смена ее, это вернейший путь ей в царство небесное, так она выдумывала самый ужасный заговор и говорила, что она слышала, как такой господин хвалился, что он свалит Бурдуковского и сам будет на его место; этого заявления для Бурдуковского было вполне достаточно; как Бурдуковский хватал немедленно ни в чем не повинного человека, приводил его в комендантский подвал, где содержались смертники, и тут же его лично насмерть душил, а господином было лицо по обыкновению муж той женщины, на которую засмотрелся Бурдуковский, но у Сипайло было принято за правило, если задавлен муж, то семью его необходимо отправить туда же, и в эту же ночь хваталась семья погибшего и, после издевательств и изнасилований, уничтожалась. Цель «Ларьки» была достигнута, соперница стерта с лица земли, да и Бурдуковский не знал, как отблагодарить «Ларьку» за предупреждение! Бурдуковский говорил: «Спасибо тебе, Ларя, бесстыжая моя! Ты спасла меня! Он вправду хотел быть адъютантом дедушки! Когда я гвоздем выткнул ему глаз, то он, сволочь, только застонал, а сознаться не сознался!» Ларька по обыкновению отвечала: «Ведь ты же знаешь, ты один у меня, удитантик мой!» Бурдуковский таял от счастья; рылся в своем портфеле, который он отобрал при обыске у одного колониста, хватал пачку бумажных долларов и бросал их к ее ногам. Ларька преспокойно поднимала брошенную пачку, пересчитывала и наконец полунедовольно, полуобиженным тоном отвечала: «Женя, здесь только 750, а мне надо три тысячи, вот как ты меня любишь!»