Итак, вторгнувшись в Монголию, Унгерн достиг наивысшего успеха в своей военной карьере – захватил Ургу и очистил Монголию от китайских оккупантов. Он получил в свое распоряжение достаточное количество оружия и боеприпасов, а также пополнение из числа русских жителей Монголии, что позволило удвоить численность Азиатской дивизии. Кроме того, были сформированы вспомогательные монгольские отряды. Монголия представляла практически неограниченные возможности по мясному довольствию, конскому составу и фуражу. Она представляла собой удобный плацдарм для вторжения как в российское Забайкалье, так и в китайскую Маньчжурию, предоставляя барону выбор между двумя стратегическими направлениями дальнейших действий. На короткое время Унгерн стал одним из главных героев эмигрантской прессы, еще не осведомленной о том терроре, который он практиковал.

Всем этим Унгерн был обязан успешной операции по захвату Урги и последующему разгрому основных китайских сил в Монголии. Но был ли он главным и единственным архитектором этих громких побед? Все, известное нам, позволяет серьезно усомниться в этом.

Среди лиц, близко стоявших к Унгерну, совершенно не проясненными остаются фигуры различных начальников штаба Азиатской дивизии. Вот что пишет военный врач, оренбургский казак Николай Михайлович Рябухин (Рибо): «…Начальник штаба Унгерна и мой друг, бывший юрист К. И. Ивановский, сказал мне, что как он понял из нескольких касающихся меня замечаний барона, своими прямыми и точными ответами я на время спас себе жизнь». Из этого мимоходом оброненного замечания следует, что Ивановский был человеком, которому Унгерн доверял и с которым делился своим мнением насчет других людей, однако нет никаких данных, что он реально участвовал в планировании военных операций. В мемуарах полковника М. Г. Торновского приведены другие инициалы Ивановского – К.Н. И они-то являются правильными. Как выяснил внучатый племянник Ивановского, казанский исследователь Игорь Маркелов, обнаруживший следственные дела бывшего начальника штаба Азиатской дивизии, Кирилл Николаевич Ивановский родился 11 мая 1886 года в Казани в семье известнейшего богослова XIX века – профессора Казанской духовной академии Николая Ивановича Ивановского. Как вспоминала его внучка Е. Матяшина, «Кирилл был юристом-адвокатом. Вместе с чехами ушёл из Казани в Сибирь. Был адъютантом генерала фон Унгерна, который увёл казачью сотню в Манчжурию. Находился в Китае, вернулся во Владивосток и работал там уже при советской власти. К нему туда приехала жена Юлечка Верещагина вместе с сыном Викентием и дочерью Наташей. После самоубийства жены около 1925 г. (в действительности в 1919 году. – Б.С.), Кирилл переехал в Подмосковье к дяде Вадиму Ливанову, тот помог ему устроиться. Кто-то донёс, что Кирилл был в штабе Белой Армии. В 1937 г. его схватили и расстреляли».

В 1919 году при поддержке адмирала Колчака в Томске был открыт Институт исследования Сибири. К. Н. Ивановский работал в этом институте и в начале 1920 года в составе геологической экспедиции отправился в Урянхайский край. Там он получил известие о смерти жены и о том, что его сын потерял правый глаз. Дети оставались во Владивостоке, и Ивановский попробовал пробраться туда через Монголию. Из Урги Ивановский рассчитывал дальше ехать попутным автомобилем, но не смог получить документы от русского консула и застрял в Урге. Так, по крайней мере, Ивановский объяснял ситуацию в 1923 году советским следователям. Он будто бы был задержан на улице унгерновским патрулем и вызван к Унгерну для беседы. Тому нужен был грамотный писарь, умеющий печатать на машинке.

Ивановский заявил Унгерну, что он не военный и болен. Барон прорычал: «Будешь военным, а больному всё равно умирать». И добавил: «По глазам вижу – честный, – в штаб работать!»

Вот что вспоминает об Ивановском М. Г. Торчинский: «Начальником штаба у генерала Унгерна числился бывший помощник присяжного поверенного К. Н. Ивановский – человек молодой, культурный, общительный и доброжелательный. Откуда и как он попал в Урну – не помню. Делал ли он какую-нибудь штабную работу или нет – не знаю. Полагаю, что не делал, так как, будучи глубоко штатским человеком, он ее делать не мог. Не был причастен к экзекуциям. Вероятнее всего, он был приятным слушателем и оппонентом Унгерну, когда последнему хотелось пофилософствовать. Ивановский отредактировал наброски приказа № 15. Ивановский оказался одним из счастливых людей, благополучно отошедших от Унгерна. Когда Унгерн уходил в поход на Русь, он, снабдив Ивановского порядочной суммой денег и перевозочными средствами, отправил его с донесением к атаману Семенову».

Поручик Н. Н. Князев так описал обстоятельства назначения Ивановского начальником штаба: «Начальник штаба, Генерального штаба полковник Дубовик получил скромную должность заведующего оружием. Объяснялось это тем, что барон не переносил офицеров Генерального штаба. Дубовика заменил военный чиновник, бывший помощник присяжного поверенного Ивановский, который имел лишь весьма отдаленное знакомство с военной службой. Ивановский возглавил личный штаб барона – полувоенный, полуполитический. В Маймачене создан был штаб генерала Резухина, на которого барон возложил руководство операциями против отошедших к Троицкосавску китайцев. Свой «личный штаб «дедушка» приказал перевести в Хурэ.

Начальник штаба и комендант города реквизировали для этой цели лучший в городе дом и повели барона осматривать его будущее жилище. Не выходя из автомобиля, он окинул взглядом отведенный ему двухэтажный особняк и спросил: «Подумали ли вы о том, что я буду делать в этих палатах? Устраивать, что ли, приемы?» И приказал тотчас раскинуть для жилья и для штаба две обыкновенные юрты на окраине города, вблизи Да-Хурэ. По этому поводу барон разразился следующим приказом по дивизии: «Нет людей глупее, чем у меня в штабе. Приказываю чинов штаба и коменданта города лишить всех видов довольствия на три дня. Авось поумнеют»… И в Урге у барона не было штаба. Сидел там за штабным столом помощник присяжного поверенного Ивановский. Но это лицо могло именоваться начальником штаба лишь в весьма относительном смысле слова… Все начальники его штаба, по справедливости, могли считать себя лишь хорошо грамотными писарями, и, в лучшем случае, офицерами для составления сводки сведений по войсковой разведке, или же для экстраординарных поручений. Все операции барон вел самостоятельно».

Тут надо иметь в виду, что сам Князев со штабом дивизии и лично Унгерном дел практически не имел, и об инциденте с подбором здания для штаба знает явно понаслышке. Тем более что текст упоминаемого им приказа так до сих пор не найден. Сама же эта история больше смахивает на легенду, призванную оттенить аскетизм барона и его нетерпимость к тем, кто искал хоть какого-то комфорта. Князев также разделял общее убеждение, что Унгерн использовал начальников штаба только в качестве писарей.

О дальнейшей судьбе Ивановского Князев сообщает следующее: «…Ургинский денежный ящик, поручен был попечению интендантского чиновника Коковина. Когда последний бежал из Урги (к которой подступали красные. – Б.С.) на автомобиле вместе с бутафорским начальником штаба, помощником присяжного поверенного Ивановским, то захватил с собой весь вверенный ему остаток денежных знаков. Этот груз Коковин и Ивановский благополучно доставили к Буру (Буир-нор), где стоял небольшой отряд связи барона с Хайларом. Специально организованная комиссия приняла там по акту от Коковина нижеследующие ценности: 3 пуда 37 ф. золота, 4 пуда билонного серебра, 18 000 рублей банковским серебром, 2 пуда ямбами и рубленым серебром и 1400 американских долларов. Часть золота роздана была чинам буинарского отряда, а также и прибывшим из Урги раненым (по 50 р. на человека); 20 фунтов золота взяли себе Коковин и Ивановский, 20 фунтов получил комендант Урги подполковник Сипайлов… Коковин и Ивановский ухитрились провезти деньги во Владивосток, но едва ли смогли их там использовать, потому что оба они остались в Приморье после занятия этого края большевиками в 1922 г.».

Это и были остатки казны Азиатской дивизии, которые впоследствии послужили основой для многочисленных легенд о кладах Унгерна и его соратников. А еще после взятия Урги появилась легенда о контрибуции, якобы собранной с монголов китайцами за неуплату долгов купцам и ростовщикам из Поднебесной, в сумме около 15 миллионов рублей в царских золотых, и захваченной Азиатской дивизией. Их Унгерн будто бы считал своим сугубо личным капиталом. Это тоже дало почву для многочисленных легенд о кладах. Но все это только легенды и легендами останутся. Разве такой человек был барон, чтобы думать о сокровищах? Деньги для него были только инструментом для ведения войны, и он тратил их, не задумываясь. И неужели сколько-нибудь солидный клад, хоть сколько-нибудь значительно превышающий по размерам горшок с золотыми монетами (то, что всадник может без труда везти с собой), можно было куда-то спрятать без ведома Унгерна? С утаившими от него золото и ценности барон расправлялся безжалостно. Полковника Архипова он повесил за то, например, что тот присвоил два (по другим данным – три с половиной) пуда золотой монеты, конфискованной им в Китайском банке в ургинском Маймачене. Так что если искать какие-то клады Азиатской дивизии, то это могут быть лишь личные клады отдельных ее чинов, сделанные без ведома Унгерна, и сравнительно небольшие по размерам. Некоторые мемуаристы, в частности, утверждают, будто бы Сипайлов имел золотой клад, который под пытками выдал китайцам после ареста. Другие говорят, что он сам, добровольно, передал генералу Чжан Кунь Ю обоз с ценностями. Но думаю, что сами клады офицеров Азиатской дивизии. Если кому из них и удавалось приобрести, как Ивановскому, какое-то количество золота и ценностей, то они предпочитали держать их при себе в Маньчжурии или в Приморье, а не закапывать в землю в глухих местах Монголии или Забайкалья, куда из них никто уже не предполагал вернуться. Ведь речь не шла о многопудовых обозах золота! А несколько килограммов или даже пуд-два золотых монет или слитков всадник всегда мог увезти без труда. И даже эпизод с сипайловским кладом выглядит подозрительно. Ведь полковник не мог заранее знать, что его арестуют китайцы, а значит, и резона зарывать золото у него не было.

Ивановский так рассказывал в 1924 году следователям о своей роли в составлении печально знаменитого приказа № 15.: «Приказ № 15 был написан профессором Оссендовским, я никакого участия в составлении его не принимал, да и не мог, т. к. Унгерн мне ничего ответственного не поручал. Но я несколько раз относил написанное Оссендовским в типографию. Кроме этого приказа, других приказов в таком же духе не было, за исключением приказов о назначении на должности, но приказа о моём назначении, не только начальника штаба, но даже о зачислении на службу не было».

Летом 1921 года, когда Унгерн отправился в поход на Советскую Россию, Ивановский был оставлен в Урге в распоряжении командующего монгольскими войсками. Отсюда он при помощи Войцеховича бежал из Урги на автомобиле.

Он подробно описал этот побег в 1925 году:

«В мае месяце Унгерн ушёл походом на север. Я тоже должен был по его приказанию принять участие в походе. Но как-то ночью… он дважды палкой ударил меня по груди и спине, называя меня фамилией «Павильцев» (очевидно, барон, возможно, под действием наркотиков, перепутал Ивановского со своим ординарцем. – Б.С.). У меня показалась кровь горлом, на утро поднялась температура. Когда он меня увидел, то моё крайне нервное возбуждение и пылающее лицо заставили его предположить, что у меня тиф и он велел остаться в Урге в распоряжении Жамболона. Планы побега много раз мы обсуждали с Вольфовичем. Это был единственный человек, которому я доверял. В начале июня он уехал за 800 вёрст, получив в интендантстве большую сумму денег по вымышленному докладу о возможности подкупа китайских войск. В случае побега мы должны были заехать за ним. В начале июня, когда уже не было в Урге Унгерна, Войцеховичу удалось отправить из Урги и Сипайлова в отряд к Унгерну. В ту же ночь он вызвал автомобиль (автомобилями кроме Унгерна мог распоряжаться только он). Бензин у нас был спрятан вёрст на 800. С шофёрами Аркадием Ефимовым (с женой) и Дворжаком выехали на восток. Поехали не прямо, а сначала мы должны были заехать за Вольфовичем и взять его с собой. Ехали дня 3–4. У Вольфовича пробыли дня 3, разыскивая керосин, т. к. бензина не хватало. Поехали на север на Буир. Бензина не хватило, запрягли в автомобиль верблюдов. С Буира ехал я с Войцеховичем и Коковиным на лошадях, а из Хайлара с Заплавным. Денег мне на дорогу дал Вольфович 100 долларов».

По прибытии в ещё «белый» Владивосток Ивановский службу свою у Унгерна благополучно скрыл и попытался заняться адвокатской деятельностью. 25 мая 1923 года он был арестован советскими властями по обвинению в службе в штабе Унгерна. Вскоре его выпустили под подписку о невыезде, а 21 октября 1925 года дело прекратили. Кстати сказать, при службе у Унгерна, а потом во Владиавостоке Ивановский называл себя Кириллом Ивановичем, чтобы его родственники, находившиея в Советской России, не были репрессированы. Но после ареста он назвал свое подлинное отчество. На допросе в ОГПУ Владивостока 25 мая 1923 года Ивановский заявил: «По предъявленному мне обвинению… виновным себя не признаю и объясняю: во всей этой истории я являюсь скорее потерпевшим, чем обвиняемым, так как встретиться с Унгерном и прожить с ним хотя бы несколько дней хуже вечного наказания».

Показания Ивановского подтвердили Арон Михайлович Мариупольских, Василий Александрович Александров, Михаил Яковлевич Кашин, Владимир Константинович Вахмистров и другие свидетели. Они сообщили, что Ивановский прибыл в Ургу осенью 1920 года вместе с Александровым и остался в городе, не получив своевременно документы в консульстве. Они также подтвердили, что Ивановский попал на службу к Унгерну не по своей воле, военной формы не носил, а какой он имел чин, им неизвестно. По словам свидетелей, он работал при штабе в качестве чиновника. Ивановский спас еврейскую семью Мариупольских, достав им в штабе охранное удостоверение. Александров прямо заявил, что благодаря предупреждению и заступничеству Ивановского он не был расстрелян. По его словам, Ивановский был единственным человеком в штабе Унгерна, который помогал всем преследуемым. Свидетели высоко ценили человеческие качества и помощь Ивановского.

Затем Ивановского арестовывали в 1927 и 1941 годах. Последний арест УНКГБ Москвы и Московской области произвело 25 июня 1941 года в поселке Красный Бор под Москвой. Кириллу Николаевичу предъявили обвинение в том, что он во времена правительства Керенского состоял членом Казанского совета рабочих и солдатских депутатов, в 1918–1921 годах служил в контрразведке в Министерстве внутренних дел правительства Колчака, вёл активную контрреволюционную деятельность и с оружием в руках боролся против Советской власти. Следствие утверждало, что он в семнадцатом – двадцатом годах был секретным сотрудником Управления Госохраны МВД Колчака в Омске. Постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 28 ноября 1941 года за активную борьбу против Советской власти в период Гражданской войны Ивановского осудили к высшей мере наказания – расстрелу. Его перевели из Подмосковья в Омск, в тюрьму № 1. Там 26 августа 1942 года вновь осудили по статье 58–6 к высшей мере наказания – расстрелу. Но расстрелять не успели – через четыре дня после оглашения второго расстрельного приговора, 30 августа, Ивановский умер в тюрьме. В 1989 году его полностью реабилитировали.

В 1923 году на допросе Ивановский показал: «Я сам об этом рассказывал (о службе у Унгерна) жившему на той же даче (во Владивостоке в 1922 году) Николаю Петровичу Пантелееву (19-я верста, 7 ул. дом Пантелеева) и позднее члену Коллегии защитников Е. В. Пашковскому. Пантелеев уговаривал меня написать книгу о своих воспоминаниях, обещал её издать в типографии «Далёкая Окраина». В скором времени я начал писать… Позже, при участии бывшего в Урге Голубева, была написана книга: «Неотпетые могилы», так её назвал Голубев. Книга эта (стр. 250) издана не была, во-первых, по соображениям политического характера… а во-вторых, она требовала литературной обработки. Книгу эту видели и читали те же Пантелеев и Пашковский». Зато в 1926 году, в Пекине появилась рукопись Голубева «Воспоминания», содержащая сведения об Унгерне. Как отмечает Игорь Михайлович Маркелов, «и здесь выявляются интересные совпадения. Ивановский при допросе в 1923 году рассказывает о своих встречах с Унгерном, и те же самые факты повторяются в рукописи Голубева. Это и первая беседа Унгерна с Ивановским, и разговор барона с Кириллом Николаевичем о загробной жизни, и истории спасения еврейской семьи Мариупольских, отправки Сипайлова из Урги к Унгерну в июне 1921 года, состав группы, бежавшей второго июля двадцать первого года из Урги – Войцехович, Ивановский, Коковин, Жемболон.

Возможно, это именно тот Голубев, о котором сообщал Ивановский. В своих «Воспоминаниях» автор, вероятно, использовал материалы книги «Неотпетые могилы».