Не было большого энтузиазма по поводу Азиатской дивизии и в русской колонии в Монголии. Барону удалось мобилизовать в дивизию около 1000 русских, в том числе в Урге – 110 офицеров. Однако большинство из призванных шло в дивизию не потому, что горели желанием воевать с большевиками или с китайцами, а лишь потому, что опасались репрессий в случае уклонения от призыва. Большинство офицеров-беженцев были из числа сторонников Колчака, а не Семенова, и служить под командой Унгерна им совсем не улыбалась. Тем более что многих русских жителей Урги напугал еврейский погром, вылившийся в поголовное истребление евреев. Кажется, это был единственный случай в истории Гражданской войны в России, когда погром, да еще с поголовным истреблением евреев, происходил не просто при попустительстве, но по прямому приказу одного из генералов белой армии.

В Урге Унгерном среди прочих был расстрелян полковник А. Д. Хитрово, бывший императорский комиссар. Поводом к расправе послужило то, что он помог уехать из Монголии бывшему командиру красного интернационалистского отряда в Троицкосавске австрийскому военнопленному Карлу Шуллеру. Б. Н. Волков вспоминал: «Вскоре после захвата Унгерном Урги, полковник посетил меня. В разговоре он сказал о том, что положение его исключительно опасно: унгерновцы его обвиняли… «в китайском и немецком шпионаже», – под последним понималась помощь Карлу Шуллеру бежать от Семенова, прямого начальника барона Унгерна. Об этой помощи, я думаю, полковник Хитрово проговорился сам. Он был пожилым человеком, с седой бородкой «империал». И, по словам унгерновцев, умер «спокойно, героем». Зарубили его, увезя ночью в долину Улятовки, унгерновские казаки. Я ничем не мог помочь полковнику, так как находился не в лучшем, чем он, положении».

Многочисленные аресты и казни русских в Урге, осуществлявшихся начальником контрразведки дивизии полковником Сипайловым по приказанию Унгерна, я здесь подробно описывать не буду. О них много рассказано в многочисленных мемуарах, в том числе и в публикуемых в приложении к данной книге «Записках Б. Н. Волкова». Скажу только, что все мемуаристы сходятся в одном: повышенный шанс подвергнуться репрессиям был у людей состоятельных, обладавших значительными денежными и материальными средствами, которые могли пригодиться в казне дивизии. Таких людей в первую очередь обвиняли в саботаже или в симпатиях к большевикам, а также… в спекуляции, стремлении продать унгерновскому интендантству товары по «завышенным» ценам. Кстати, точно так же работали и большевистские ЧК. Кстати, для обвинения в большевизме достаточно было найти у несчастного мандат какого-нибудь советского учреждения. А ведь многие беженцы выбирались в Ургу, за взятки получая командировки в Монголию или на российско-монгольскую границу от различных советских учреждений. Жена полковника М. Г. Торновского, например, вообще прибыла в Ургу по мандату от… иркутского ЧК. К счастью, Михаил Георгиевич этот мандат сразу же уничтожил – от греха подальше. Но некоторые на всякий случай их хранили, не будучи уверенными, что им еще не придется иметь дело с Советской властью. И жестоко за это поплатились.

Волков приводит замечательный эпизод с замученным в ургинском комендантстве купцом Носковым, представителем в Монголии английской фирмы Бидермана: «Носков, бывший фельдфебель Николаевского времени, чуть ли не член союза истинно русских людей, типичный, кряжистый представитель русского кулачества, выжимавший каждую копейку. Монголы называют его «орус черт» – русский черт, и в телефонной книжке Урги значилось «орус-черт», так называемый Носков. Нет уголка в Монголии, где бы его не знали. На восходе солнца его коренастую фигуру можно было ежедневно видеть на монгольском базаре. Он мечется и скупает все, что можно купить за бесценок у монгола. Все было использовано, чтобы придраться к Носкову. К нему поставили шпиона на квартиру, который проделывал всевозможные гнусности. Безрезультатно. Штаб попросил дать взаймы десять тысяч долларов – он выдал их, и т. д. Наконец, неожиданно Носкова прорвало: он отказался продать интендантству кожу по назначенной цене. Ему предъявили обвинение «в спекуляции и укрывательстве комиссара» – служащего той же фирмы. Многолетнее пребывание этого служащего в Монголии прошло на глазах сотни свидетелей. Никогда не был он комиссаром – вся вина его заключалась в том, что он осмелился просить Торгово-Промышленный Союз похлопотать за арестованного Носкова. У Носкова было отобрано около двух тысяч долларов и все вещи из его квартиры были вывезены. У семилетнего сына его была отнята копилка, в которую мальчик собирал двугривенные. В тот же день к гражданской жене Носкова явился помощник Сипайлова Панков и от имени Сипайлова предложил внести пятьдесят тысяч долларов выкупа, в противном случае будет приступлено к пыткам.

На складах фирмы Бидерман находились всевозможные товары (особенно пушнина), свыше чем на миллион долларов, но наличных денег не было. Жена Носкова не знала, где они спрятаны. Восемь дней пытали Носкова, вскоре он превратился, по заявлению палачей, в «мешок с костями». Его жгли раскаленным железом, пороли, подвешивали за пальцы к потолку, пороли… Сидевшие вместе с ним в подвале рассказывали, что через несколько дней на спине несчастного была каша, – от шеи до пят мясо болталось кусками. После пыток приносили его в бессознательном состоянии, раскачивали за ноги и руки и бросали на дно подвала, в котором были неубранные трупы замученных ранее людей. Вскоре мухи положили личинки в изрубленное мясо несчастного, завелись личинки-черви. Вся спина шевелилась. На восьмой день Носков сошел с ума. Но даже в сумасшествии не сказал, где спрятаны деньги. После смерти Носкова стали распродавать по дешевке пушнину фирмы Бидерман. Шкурку тарбагана продавали за 23 цента. Оставшиеся дома Носкова (добрый десяток) ликвидировались Сипайловым, были «проданы» местным коммерсантам, причем отказаться от покупки означало попасть в подвал комендантства. Говорят, что, когда Сипайлов донес барону о своей неудаче с Носковым, барон закричал: «Вешай себе дома на шею. У тебя пятнадцать тысяч отчисления (третья часть, полагавшаяся нашедшему преступника), внеси их, а дома забирай». Тело Носкова было выброшено в мусорную кучу, причем жене, на просьбу о похоронах, было отвечено Сипайловым: «Если хочешь валяться рядом – бери».

Здесь замечательнее всего диалог Унгерна с Сипайловым. Так пахан разговаривает обыкновенно со своей проштрафившейся шестеркой, которой теперь приходится отвечать «по понятиям». Чувствуется, что взаимоотношения между чинами Азиатской дивизии и ее начальника были сродни тем, что существуют в воровской шайке между рядовыми уголовниками и главарем. Недаром тот же Волков подметил, что за Унгерном «идут или уголовные преступники типа Сипайлова, Бурдуковского, Хоботова, которым ни при одном правительстве нельзя ждать пощады, или опустившиеся безвольные субъекты, типа полковника Лихачева, которых пугает, с одной стороны, кровавая расправа в случае неудачной попытки к побегу, с другой стороны, сотни верст степи, 40-градусный мороз, с риском не встретить ни одной юрты, ибо кочевники забираются зимой в такие пади, куда и ворон костей не заносит».

Еще один характерный пример – судьба фабриканта, старика Гордеева, в короткий срок наладившего работу в Урге кожевенной фабрики, обеспечившей Азиатскую дивизию сапогами и кожаным обмундированием. После того как производство наладилось, Гордеева обвинили в «сокрытии» 2500 долларов и повесили прямо на воротах фабрики!

Замечу, что примерно точно так же позднее большевики поступали с иностранными концессионерами, пытавшимися пожать плоды нэпа. Концессионеры завозили новое оборудование, налаживали производство, а когда наступало время получать прибыли, то концессию власти расторгали, придравшись к несоблюдению условий. Правда, концессионеров все-таки не казнили, хотя порой и арестовывали.

Многие из беженцев еще в Урге обратили внимание, что у большевиков и Унгерна много общего: нелюбовь к богатым, презрение к собственности, ставка на террор. И это при том, что большевиков барон считал своими главными врагами и они платили ему той же монетой.

В плане наказаний Унгерн не отличал их от нижних чинов. А видов наказаний, кроме смертной казни, было два: провинившегося либо сажали на крышу, под палящее солнце, иногда на несколько суток, либо избивали ташуром – длинной палкой, которой монголы погоняли скот, причем ташуром нередко орудовал сам барон.

Начальник контрразведки Азиатской дивизии подполковник Леонид Викторович Сипайло (Сипайлов) отличался ярко выраженным садизмом (в годы Первой мировой войны его признавали «душевнобольным» и «неврастеником»).

Есаул Блохин утверждал, что Сипайло «посылал за какой-нибудь женой колониста, мужа которой он за несколько дней перед тем уничтожил. Был с ней очень любезен, угощал ее, клялся в любви к ней, делал ей предложение, перепуганная женщина, конечно, ничего не смела сказать и молча подчинялась ему, Сипайло брал ее, как женщину, и во время акта совокупления душил ее своими руками и после этого клал ее в мешок, ставил кверху ногами, так, чтобы ноги ее были у него на подушке и после этого засыпал сном праведника»[3]. Трудно понять, какие картины в его мемуарах являются документальной зарисовкой, а какие – художественным вымыслом в духе маркиза де Сада. На последний больше всего смахивают рассказы о том, как подручный Унгерна штабс-капитан Безродный истязал перед казнью служащих разных фирм в местечке Заин-Шиба: «Немедленно подхолостить их, и яйца их мне тотчас же представить». Арестованные были уведены, и слышны были страшные крики мольбы, ругани, стоны, проклятья. Через несколько минут яйца лежали на столе перед ужасным критиком. На другой день арестованные, еле держась на ногах, были введены снова, и на стол были поданы на сковородке 10 шипящих в масле яиц. Безродный, усевшись за стол, бросил всем по одному куску мяса. «Жрите! Это ведь Ваше!» Но никто до них не коснулся. Тогда Безродный, макая их в соль, съел одно за другим и запил все это стаканом вина: «Вы мне надоели!» И, взяв наган, выстрелил в упор каждому несчастному в полость желудка, вполне понимая, что это смертельная рана, после которой человек может жить час или два»[4]. Выглядит как сцена из фильма ужасов, но вполне может быть правдой.

Вообще, в исследовании монгольской эпопеи барона Унгерна нам приходится опираться прежде всего на мемуары, поскольку документов сохранилось сравнительно немного. А поскольку история «даурского барона» оказалась востребована, причем не только в эмигрантской среде, но и во всем мире, многие соратники Унгерна, чтобы заработать, писали для публикации несколько вариантов мемуаров под разными псевдонимами, и, чтобы уверить издателя в оригинальности рукописи, в разных версиях мемуаров одни и те же события описывали по-разному. Поэтому порой невозможно точно установить, как все происходило на самом деле.

Блохин также настаивал на нетрадиционной сексуальной ориентации Унгерна: «Барон имел вообще большую склонность всех бывших своих денщиков производить в офицерские чины и давал им после этого большое ответственное место, вплоть до командования бригадой. Денщики его были вполне преданные люди, которых он, предварительно избив несколько раз, приглашал последнего к себе в палатку, где проводил с ним целую ночь, отдавался ему и сам брал его как активный педераст, и после этого продвигал его в офицерский чин или в унтер-офицерское звание и отсылал от себя, назначая его на один из ответственных постов»[5]. Это похоже на правду, поскольку нам неизвестно о каких-либо романтических отношениях барона с женщинами. У него была жена – маньчжурская принцесса Цзи, но это был чисто политический брак, так как Цзи была родственницей генерала Чжана Куйву, губернатора Хайлара, командира китайских войск в западной части КВЖД и противника республиканского правительства Китая. Унгерн думал опереться на его помощь в борьбе за восстановление правления династии Цин.

И. И. Серебренников, бывший колчаковский министр, в своей книге «Гражданская война в России: Великий отход» дал развернутую характеристику Унгерну и его деятельности в Монголии: «Один из начальников штаба барона Унгерна (речь может идти об Ивановском или Войцеховиче. – Б.С.) рассказывает о нем:

«Бог его знает, когда он отдыхает и спит. Днем-то за разными делами, то ездит по мастерским, то следит за учением и муштровкой казаков. А ночью объезжает все караулы, норовя приехать невзначай, в самые захолустные и дальние. А то вдруг среди ночи требует доклада по делам, какие и в ум не придут. Вот тут и разворачивайся, как знаешь! Ведь он шалый, и в «раже» теряет голову, ничего не разбирает…»

Окружающие барона имели все основания считать его не совсем нормальным человеком. Его любовь к одиночеству, скрытность, молчаливость, некоторые странности… внезапные вспышки безрассудного гнева говорили о неуравновешенности его натуры. В нем текла кровь его далеких предков – рыцарей-крестоносцев, жила вера в сверхъестественное, потустороннее; он как бы принадлежал минувшим векам; был суеверен, всегда совещался с ламами, ворожеями и гадателями, которые даже сопутствовали ему в его походах во время Гражданской войны. В дружеских беседах он нередко упоминал о своих предках пиратах.

Барон был своеобразным романтиком, жил во власти каких-то отвлеченных идей. Фантастической мечтой его было восстановление павших монархий мира: он хотел вернуть Ургинскому Богдо-гегену его царственный трон в Монголии, восстановить династию Цин в Китае, Романовых – в России, Гогенцоллернов – в Германии. В этом смысле он безнадежно плыл против течения. Выступи он на много лет позже – он, вероятно, имел бы больше шансов на осуществление своей политической программы.

Унгерн был злейшим врагом коммунистов и социалистов и считал, что Запад – Европа – одержим безумием революции и нравственно глубоко падает, растлеваясь сверху донизу. Слова «большевик» и «комиссар» у Унгерна звучали всегда гневно и сопровождались обычно словом «повесить». В первых двух словах заключалась для него причина всех бед и зол, с уничтожением которой должны наступить на земле мир и благоденствие. Барон мечтал, что народится новый Аттила, который, выкинув лозунг: «Азия – для азиатов», – соберет азиатские полчища и вновь пройдет по Европе, как Божий бич, дав ему вразумление и просветление. Вероятно, барон и готовил себя для роли этого нового Аттилы…

Унгерн был жесток в своей антибольшевистской борьбе: немало людей отправлено им на тот свет. Со слов окружающих его, можно заключить, что у него не было «любимчиков» и с виновными он поступал круто. Он не заботился о материальных благах для себя, имел простые привычки; был до крайности требователен в отношении дисциплины, не допуская ни малейшего отступления от нее. Но был также и чрезмерно доверчив, чем иногда злоупотребляли его сподвижники. Поэтому бывали случаи, что только лишь по оговору кончали людей, совершенно не виновных ни в чем (характернейшая деталь: «доверчивость» Унгерна простиралась лишь на сферу обвинений людей в большевизме и прочих грехах, за которые полагалась смертная казнь. Думаю, на самом здесь речь идет отнюдь не о доверчивости. Просто барон действовал по старому доброму принципу – лучше расстрелять (зарубить, повесить, сжечь живьем и т. д.) на десять человек больше, чем на одного меньше. – Б.С.)».