Только как могли не заметить одноклассники Грома мягкий свет, которым лучились глаза девочки, когда она смотрела на него. И сам Алексей чувствовал, как перехватывает дыхание, распирает его грудь что-то огромное, когда она смотрит на него, касается его руки… Что-то, названия чему он не знал. А приятели-одногодки завистливо смотрели, шептали Грому, брызгая слюной в ухо и краснея:

— Ты проверь…  —  шептали  они.  — Слабо проверить? Ты предложи… Она даст, если любит. Попробуй!

И Алексей проверил. Он подошел к ней на перемене и, сжимаясь и холодея от понимания непоправимости того, что он делает, громко сказал:

— Ну, что, зайка, трахнемся после уроков? Ты в какой позе любишь?

Она отшатнулась, сильно побледнев, словно он ударил её. Долго смотрела недоверчиво и печально.

— Почему после уроков? — тихо спросила она. — Зачем ждать? — И потянула вверх подол старенького форменного платьица. Сдернула его через голову. Заведя руки за спину, рванула застежку узкого чёрного лифчика.

Груди её были маленькими, а соски розовыми.

— Не надо! — в ужасе закричал Алексей. — Не надо, Лизка, я пошутил! — Непослушные губы его прыгали и кривились. Сквозь слёзы он увидел, как она повернулась и пошла прочь. И затяжка на ее чёрных колготках покачивалась вверх-вниз, в такт её походке. Заржал было прыщавый дебильный десятиклассник, но его никто не поддержал, и он быстро заткнулся. Тишина повисла в заполненном учениками школьном коридоре.

— Она ушла из школы. Гром долго искал ее тогда. Узнав адрес, часами просиживал у калитки домика, в котором жила Лиза, до тех пор, пока её отец не прогнал его.

И вот теперь…

— Лизка… — прошептал Гром.

Слегка вздрогнув, девушка проснулась, и в глазах ее метнулось беспокойство. Она дотронулась до пылающего сухим жаром лба Грома.

Алексей поймал ее руку и прижался лицом к прохладной, пахнущей больницей ладони.

— Лизка… — снова прошептал он, наслаждаясь звуками этого имени. Заглянул в её глаза и увидел, что мягкий, медовый свет, много лет назад заставлявший как сумасшедшее биться его сердце, никуда не делся, а только стал ярче и… глубже, что ли.

— Спи, Алёша, — сказала она, и Гром уснул, глядя в ее глаза и подложив под небритую щёку её маленькую ладошку. И снилось ему в этот раз что-то хорошее и грустное.

Потом был день, и зимнее солнце заглядывало в чисто вымытое окно, искрилось в змеящихся по стеклу трещинках. Она кормила его с ложечки куриным бульоном и беззвучно плакала. Слезы текли по ее щекам и падали в пиалу с синими полосками.

— Ты чего ревёшь? — спросил Гром и, не дождавшись ответа, уснул.

Потом была ночь и холод. Тело Алексея было куском льда. Кончик носа закоченел. Пальцы рук и ног были холодными и негнущимися, как сосульки. Бьющийся в судорожном ознобе Гром ощутил рядом ее горячее тело. Плоть его налилась желанием. Алексей притянул Лизу к себе, а она почувствовала упругое прикосновение, рассмеялась тихо и прошептала ему на ухо: — Спи… герой. — И принялась баюкать его, подсунув согнутую в локте руку под его тяжелую голову.

Вполголоса она напевала колыбельную, которую пела ему когда-то мама.

— Баю-баю-баюшки, прибегали заюшки, — пела шепотом Лиза, а Гром, уткнувшись носом в душистую ложбинку между ее грудей, согревался телом, оттаивала его покрытая ледяной кровавой грязью душа. — Баю-баю-баюшки…