Некоторые пилоты ранее дрались с тяжелыми бомбардировщиками, и они признали, что совершали ошибку, открывая огонь слишком рано. Мишень заполняла весь прицел, и они автоматически нажимали гашетку. Но, как я сказал, размах крыльев бомбардировщика был гораздо больше, чем у истребителя, поэтому снаряды не долетали до цели. Зато это настораживало экипажи бомбардировщиков, которые понимали, что им предстоит веселый день. Когда первый или второй истребитель завершал атаку, остальные понимали, что теперь американцы начеку. В результате наши потери росли.

Секрет заключался в том, что при атаке сзади следовало дождаться, пока крылья выйдут за пределы прицела. Однако при атаке в лобовую, когда крылья заполняют прицел и вы определили дистанцию до цели, вы должны были начать считать. Если вы идете прямо на бомбардировщик и дистанция составляет 1000 метров, начинайте считать: один, два, три… А затем идите вверх или пикируйте. Все это изменилось после появления курсовых пулеметов и верхних турелей.

Некоторые пилоты предпочитали уходить вверх и были готовы отвернуть в сторону и атаковать сверху. Другие предпочитали пикировать, чтобы потом пойти вверх, но при этом подставлялись под огонь нижних шаровых турелей и хвостовых стрелков, в отличие от тех, кто уходил наверх. Недостаток заключался в том, что нужно было набрать некоторый запас высоты, чтобы превратить его в скорость. Плюс заключался в том, что если истребители сопровождения погонятся за вами, ваш истребитель в пикировании набирает скорость для отрыва. Плохим вариантом был тот, когда противник имел прикрытие сверху, уже ожидавшее вас.

Нашей целью было сбить или хотя бы повредить бомбардировщики. По крайней мере нам следовало заставить их нарушить строй, так как все вместе они могли эффективно отражать атаки. Но зато оторвавшиеся самолеты становились нашей добычей. Одиночный бомбардировщик сбить гораздо больше, чем летящий в сомкнутом строю из-за плотного заградительного огня. Мы называли такой строй «летучей стеной» из-за огромного количества пулеметов, стрелявших по нам.

Разумеется, атака бомбардировщиков удавалась только если они не имели истребительного прикрытия, или нам сначала приходилось прорываться мимо истребителей. Но даже после прорыва нам приходилось следить за ними, так как они старались перехватить нас после атаки бомбардировщиков. Если твой самолет получал повреждения при проходе через строй бомбардировщиков, ты оказывался в очень сложном положении. Именно так мы потеряли множество летчиков – не от огня бомбардировщиков, а от атак истребителей на наши поврежденные самолеты.

Атака бомбардировщиков была делом очень опасным. Они летели в сомкнутом строю, который облегчал оборону. Соединение имело множество тяжелых 12,7-мм пулеметов, которые перекрывали все возможные сектора обстрела. Это была очень сложная цель. Несколько моих друзей во Франции сталкивались с тяжелыми бомбардировщиками, и я имел возможность переговорить с ними. В конце концов мы перешли к лобовым атакам, что предложили Майер и Эдер, но лишь немногие эксперты могли выполнить ее. Для этого требовались по-настоящему стальные нервы.

Скорость сближения была огромной, она достигала 900 км/ч или даже больше. Все происходило стремительно. При этом вдобавок вам приходилось лететь сквозь огонь собственных зениток. Выпрыгнуть с парашютом в таких условиях было форменным самоубийством. Ближе к концу войны пилоты реактивных самолетов использовали другие методы атаки. Мы предпочитали, если это возможно, посадить поврежденный реактивный истребитель. Быть расстрелянным, вися на парашюте, – крайне неприятно, а с пилотами реактивных самолетов это происходило довольно часто.

Нужно сказать, что как только я принял командование JG-77, то был сбит в первом же вылете при атаке соединения В-24 «Либерейторов». В этот день я четко понял, что война стала совсем иной, чем в 1940 году. Я летел с горсткой пилотов атаковать огромное соединение, вероятно, около сотни бомбардировщиков, не имевших истребительного сопровождения. Я подумал: «Это будет легко». И я сильно ошибся. Я помнил, что следует атаковать спереди, и занимал отличную позицию – прямо на 12 часов чуть выше, расстояние составляло около 2000 метров.

Я опустил нос истребителя и перешел в пике под углом 45 градусов. Я помню, как мое сердце забилось сильнее по мере сближения. Бомбардировщик, на который я нацелился, быстро рос на прицеле. Я даже не видел, куда попадают мои снаряды, и потянул ручку на себя. Оглянувшись, я не увидел ни дыма, ни огня. Мой ведомый передал, что подбит и выходит из боя. Я перевернул самолет через крыло, чтобы подготовиться к новой атаке, но буквально через минуту услышал глухие удары по моему истребителю. Мотор заглох, повалил дым, я почувствовал запах бензина. Теперь я понял, что лечу на бомбе, готовой взорваться. И тут истребитель перевернулся и превратился в тяжелый кирпич, фонарь полетел брызгами, когда по нему ударили еще несколько пуль.

Огонь бортстрелков буквально разнес на куски мой истребитель. Я сумел сбросить разбитый фонарь и затянул ремни парашюта, которые я всегда держал ослабленными, чтобы они не мешали двигаться. Ме-109 перешел в пике, поэтому я потянул ручку на себя. Самолет сохранил управление, поэтому я сумел выровнять его. Когда я отстегнул привязные ремни, истребитель перешел в плоский штопор, бросив меня обратно на сиденье. Я снова попытался встать, оттолкнувшись обеими ногами. Меня выбросило, как пробку из бутылки шампанского. Я начал падать к земле и, посмотрев вниз, увидел, что мой истребитель продолжает вращаться.

Я выпрямился и приготовился дернуть кольцо. Но когда я сделал это, ничего не произошло. Я подумал: «Ну, вот все и кончилось, парашют не вышел». Но тут я понял, что не полностью выдернул тросик, и дернул еще раз. На этот раз мне показалось, что моя спина треснула. Открывшийся парашют тряхнул меня так, что зубы лязгнули, а перед глазами замелькали цветные звездочки. Шея заболела так, словно ее обдали крутым кипятком. Я еще несколько недель не мог нормально повернуть голову, а вдобавок при открытии парашюта я вывихнул левое плечо. Но когда я приземлился, от удара сустав встал на место. Затем я понял, что у меня есть несколько порезов на правом плече и рваная рана на левом бедре.

Уже позднее я мог сказать, что после того, как мой самолет потерял управление, я первый и последний раз воспользовался парашютом. Я полагаю, что я либо многому научился, либо просто оказался везучим дураком. Бои против русских резко отличались от боев с англичанами и американцами, хотя численное превосходство русских было гораздо более значительным. Западные союзники совершенствовали свою и без того хорошую технику. Мы дрались на больших высотах, так как у русских не было тяжелых бомбардировщиков.

Также нужно сказать, что западные союзники действовали очень гибко, они меняли свою тактику в зависимости от ситуации и очень умело управляли атаками. Русские были заскорузлыми, они слишком медленно учились на собственных ошибках. Я выяснил, что лобовая атака помогает расколоть строй бомбардировщиков. Даже пленные летчики говорили, что они опасались лобовых атак больше всего. Хвостовой стрелок сказал мне, что его лобовые атаки не волновали.

Мы также узнали, что некоторые наши подразделения во Франции и Германии начали подвешивать под крыльями ракеты, чтобы атаковать бомбардировщики. Другие сбрасывали сверху мелкие бомбы с часовым взрывателем, чтобы нарушить строй. Мне это показалось безумием. Любое дополнительное вооружение снижало скорость и маневренность перед встречей с истребителями сопровождения, но приносило слишком мало успехов. Из-за ограниченного радиуса действия вражеских истребителей эти тяжелые немецкие истребители базировались в глубине территории Рейха, куда истребители сопровождения не залетали. Когда они поворачивали назад, появлялись наши тяжелые истребители. Позднее вражеские истребители начали летать над всей территорией Рейха, когда на фронте появились «мустанги». После высадки союзников во Франции они получили новые базы, что еще больше облегчило их действия. Но наше командование упрямо цеплялось за старую тактику атаки бомбардировщиков. По-моему, это была глупость.

Мы имели около 120 истребителей, подготовленных к предстоящим битвам. Самыми сильными были JG-77 и JG-27, присутствовали и несколько самолетов JG-53. В это время американская XII Воздушная армия действовала из Северной Африки и постоянно бомбила Сицилию, подготавливая вторжение. 25 июня 1943 года во время визита Галланда наши радары в Италии сообщили, что приближается соединение вражеских бомбардировщиков, которое находится на полпути между Сицилией и Сардинией, направляясь, видимо, к Неаполю.

Судя по всему, на этот раз целью окажемся мы. Нас бомбили и раньше, но теперь американцы решили взяться за нас всерьез. Мы слышали высоко над головой гул моторов, направлявшихся к горе Эриче, но уже было слишком поздно взлетать. Вскоре начали сыпаться бомбы. Я вместе с другими побежал спасаться и прыгнул головой вперед в щель-укрытие глубиной около двух метров. Мы копали их как раз для таких случаев.

Бомбы рвались так часто и с такой силой, что меня несколько раз подбрасывало в воздух, едва не выкидывая из траншеи. Я мог видеть разрывы, небо и даже бомбардировщики В-26 над головой, прежде чем сила тяжести возвращала меня назад кому-то на спину. Я упал прямо на Францля Ларсена. Я буквально вышиб из него дух при падении. Однажды мы подлетели вверх вместе. Это было даже смешно. Но мы набили себе массу синяков, стукаясь друг о друга. Все вокруг заволокло поднятой пылью. Мы ничего не видели, лишь мелькали какие-то неясные силуэты.

Мы слышали стоны раненых даже сквозь грохот разрывов. Посыльные метались туда и сюда, несмотря на взрывы, и старались собрать людей. Поврежденные и горящие истребители взрывались, когда воспламенялись топливо и боеприпасы. Я подумал, что у меня повредило барабанные перепонки. У меня несколько раз звенело в ушах, причем так сильно, что я чуть не ослеп. Мои уши и глаза были забиты пылью. Нас всех засыпало мусором. А потом все закончилось.

Ларсен выбрался из щели, кашляя от пыли, за ним последовали другие и я тоже. Мы уселись на краю траншеи, не уверенные, что нам не придется прыгать обратно. Разрушения были огромными. Ларсен заметил: «Теперь я понимаю, что чувствуют пехотинцы». Я согласился с ним, но смог лишь молча кивнуть. Я не мог говорить, так как в горле было полно пыли. Дышал я с большим трудом. Я приказал собрать все моторы, пушки и вообще все, что еще можно было спасти. Мы разбирали поврежденные истребители, чтобы привести в исправность остальные, пока не получим замену. Я рассказал Галланду обо всем этом, когда он прибыл. Нам требовалась более совершенная система ВНОС.

Я уже направился было на перевязочный пункт, чтобы посмотреть на своих раненых и убитых, как меня позвал мой ординарец. Так как телефонная связь была нарушена, прикатил «кюбельваген», в котором сидел адъютант Галланда. Генерал потребовал, чтобы я прибыл к нему как можно быстрее. Он хотел услышать отчет о потерях и повреждениях и не хотел ждать, пока исправят телефон. Он также извинился за то, что нас не предупредили о налете. Бомбардировщики шли на малой высоте, и радар не засек их. В результате налет оказался неожиданным буквально для всех. Но мне от извинений лучше не стало. Я был разочарован и пошел обратно к своим людям. Мне кажется, я даже плакал, когда увидел, в каком они состоянии. Молодые парни не заслуживали этого. Телефон наконец зазвонил. Это был генерал, который сообщил, что вскоре состоится новый налет, теперь уже тяжелых бомбардировщиков. Предполагалось, что целью будет Неаполь.