Я всегда ненавидел их. Они вызывали по несколько пилотов из каждой эскадрильи. Когда дошел черед до нашей, я потребовал, чтобы меня допустили на допросы. Гестаповцам эта идея совершенно не понравилась. Видимо, они полагали, что их уговоры и угрозы будут лучше действовать, если меня не будет. Но я поддерживал своих пилотов. Это продолжалось два дня. Но до завершения было еще далеко.
Однажды мне позвонил лейтенант Вилли Кинч, который также вызвал Вернера Шроера из JG-27. Шроер посоветовал ему вызвать меня. Там было гестапо, и он хотел предупредить меня, так как я полагал, что они убрались из Сицилии. Я помчался туда на машине, так как знал, что Эду Нойман убыл в Рим для встречи с Галландом, забрав с собой Рёделя. В результате я остался старшим командиром, а потому хотел видеть, что затеяли эти типы.
Гестапо уже допросило нескольких пилотов, задавая все те же надоевшие вопросы о неудачном перехвате бомбардировщиков. Почему мы не сбили бомбардировщики? Каковы были приказы? И все остальное в таком роде. Затем они укатили. Однако эти два гестаповца были не теми, кто посетил наш аэродром пару дней назад. У них было совсем другое задание. Мне стало очень интересно.
Затем мне сообщили, что они вызвали Франца Штиглера, которого я знал не слишком хорошо. Однако мы несколько раз общались с ним несколько лет назад, когда он был летчиком-инструктором, и он мне нравился. Он был с нами, когда Галланд прибыл со своим штабом в Трапани. Он был славным парнем, несколько старше, чем средний летчик-истребитель, вроде меня, бывшим инструктором, и я не хотел, чтобы гестапо цеплялось к нему. Поэтому я поехал туда, хотя совершенно не представлял, что происходит.
Когда я вошел в комнату, два гестаповских клоуна спросили, кто я такой и почему я здесь. Я сказал им то же самое, что и предыдущим визитерам. Я нахожусь здесь как старший офицер, хотя имею звание всего лишь майора. Они напомнили мне, что это JG-27, а не JG-77, поэтому мне не следует соваться. Я ответил им, что не уйду, так как здесь не Королевские ВВС. Они допрашивают офицера люфтваффе, а его командир временно отсутствует, поэтому я должен защищать его интересы.
Один из гестаповцев вытащил свои документы. Они были в штатском, и он представился гауптштурфюрером, другой был просто обычным агентом гестапо. Однако они поняли, что на меня это не произвело впечатления. Старший гестаповец сказал, что это неофициальная беседа, и я должен уйти. Я напомнил ему, что в конце концов я майор, а он всего лишь капитан, неважно, СС или гестапо. Я также добавил, что человек двести военнослужащих люфтваффе слушают все это, и намекнул, что их всего лишь двое. Он злобно уставился на меня. Он был явно зол, но меня это не волновало. Я скрестил руки на груди и оперся на стену позади Штиглера, после чего заявил: «Убирайтесь отсюда. У меня без вас много дел».
Они расспрашивали Штиглера о брате, который летал на бомбардировщике и погиб. Его брат имел контакты с группой «Белая Роза», если не вообще входил в нее. Это была группа студентов-католиков в Мюнхене. Их поймали и казнили, но гестапо закинуло широкую сеть. Штиглера обвиняли в связях с ними, если не хуже. Он сказал гестаповцам, что не имеет понятия, о чем они говорят, не знает, что делал и чего не делал его брат, и кого он знал. В конце концов, он сам находился в Северной Африке и не имел никакой связи с братом, даже в день его гибели.
Гауптштурмфюрер спросил его о некоторых католических высших священниках и других священнослужителях, которые не симпатизируют нацистам. Штиглер предположил, что он знает о заявлениях епископа (позднее кардинала) графа Клеменса Августа фон Галена, Дитриха Бонхофера и других. Штиглеру напомнили, что по закону полагается смертная казнь за письменную связь или разговоры с теми, кто дейстует против Германии. Мы все об этом знали. Гестаповцы, похоже, удовлетворились его ответами, потому что ушли. Я сказал, что мы легко отделались, когда все закончилось. Я отправился обратно на свой аэродром, пожав на прощание руку Штиглеру. Я посоветовал ему не держаться особняком и если что – вызывать меня. Позднее мы вместе с ним летали в JV-44 Галланда.
Вскоре мы начали сражаться с новыми «спитфайрами», которые были очень опасными самолетами и больше не страдали от проблем при пикировании. У них пока еще не было впрыска топлива в цилиндры, но у них имелся двухступенчатый нагнетатель. Я был сбит одним таким самолетом и сел на брюхо, повредив при этом спину. «Спитфайр» подловил меня на крутом вираже и врезал мне. Меня спас только бронезаголовник кресла, иначе я был бы мертв. Я осмотрел самолеты и обнаружил, что некоторые пилоты снимают эту броневую пластину. Она уменьшала видимость назад примерно на 20 процентов, но я приказал установить их обратно, пригрозив трибуналом тем, кто не исполнит приказ. Еще трое моих пилотов имели подобный опыт, поэтому все остальные поверили.
После того как союзники высадились в Сицилии, мы отчаянно сражались целый месяц, но были оттеснены на север. Мы были совершенно измотаны и часто просто не держались на ногах. Затем мы получили приказ перебросить самолеты и личный состав в Италию. Мы сняли броню и рации, засунули по два или три человека в фюзеляж и перелетели через Мессинский пролив. Нам просто не хватало транспортных самолетов, чтобы эвакуировать всех. Наши ресурсы были крайне ограничены, и, как мрачно пошутил Фрайбург перед тем, как исчезнуть, нам пришлось перевернуть монахов вверх ногами и потрясти, чтобы добыть несколько медяков.
Вскоре после этого мы потеряли Сицилию, все бежали через пролив, а мы расположились в Фодже. Не оставалось никаких сомнений, что вскоре союзники придут и сюда. Самое лучшее, что мы могли сделать, – сбить побольше самолетов. Это была наша работа. Однако их становилось все больше и больше, а нас все меньше и меньше.
Затем нам пришлось драться с дальними истребителями сопровождения, которые еще больше осложнили нам жизнь, пока мы не получили реактивные истребители Ме-262 с четырьмя 30-мм пушками и 24 ракетами R4M. Тогда у нас появилась возможность пробивать большие бреши в строю бомбардировщиков, не подходя на дальность заградительного огня. Мы наносили повреждения, затем разворачивались и добивали подранков пушечным огнем. Наши реактивные истребители было трудно сбить, если только они не ввязывались в «собачью свалку» с вражескими истребителями или не нарывались на заградительный огонь группы бомбардировщиков. Нам больше приходилось опасаться огня собственных зениток, особенно во время посадки или взлета. Но это было уже в самом конце войны.
Пока мы находились в Италии, у нас было множество боев, а наши аэродромы постоянно бомбили. Нас атаковали с аэродромов захваченной противником Сицилии, а потом и с южной Италии. Теперь воздушная война стала по-настоящему опасной. Временами противник имел по сто самолетов на один наш. Это были дни великих приключений. Я помню, как впервые услышал об американских неграх-пилотах и был страшно заинтригован. Я никогда не воспринимал всерьез рассуждения о расовом превосходстве. Ни один умный человек на это не способен, но меня заинтересовали параллели между расовой сегрегацией в Америке и Германии.
Вот почему мы были удивлены, когда услышали об американских неграх-истребителях. Потом мы сообразили, в какой части они воевали, и я понял, что часто сражался с этими истребителями, имеющими красные хвосты. Они не были идиотами. Один из них даже сумел сбить меня практически сразу после взлета. Я сумел вернуться на аэродром, но мотор разлетелся на куски. Хорошие пилоты. Смелые. Позднее мы с Галландом несколько раз говорили с Нойманом и Рёделем, командирами истребительных эскадр в Италии, об этих черных пилотах.
У нас было много возможностей сразиться с новыми американскими истребителями. Мы сражались с Р-40, которые представляли опасность только в случае лобовой атаки. То же самое можно сказать о Р-38. Он имел мощное вооружение, впрочем, как и остальные американские истребители. Однако лишь «мустанг» представлял проблему в маневренном бою, и многие наши пилоты стали жертвами этого истребителя. Я сумел встретиться с несколькими пленными пилотами, которые летали на этих истребителях. Должен сказать, что Р-37 тоже представлял собой зверя, с которым лучше было не встречаться. Он имел страшную батарею из восьми 12,7-мм пулеметов и мог нанести больше повреждений, чем любой истребитель. Разумеется, воздушные налеты продолжались непрерывно.
Однажды я совершал испытательный полет на Ме-109G вместе со своим адъютантом с нашей базы в Фодже. Я только что получил новый истребитель с мощным мотором. На нем даже краска не успела обсохнуть. Это был прекрасный истребитель. Произошло это, когда меня выгнали из Германии, сделав командиром JG-77. Нас на малой высоте атаковало группа Р-38 «Лайтнингов». Их было около сотни, а нас всего двое, так почему бы не атаковать? Мы только что взлетели. Мы повернули навстречу, и я врезался в их строй, успев атаковать пару на встречных курсах. Я всадил длинную очередь в Р-38, его пилот перевернул самолет и выбросился с парашютом. Я снял это на фотопулемет.
Наши солдаты схватили американца, и он стал пленным. Я пригласил его в свою палатку на выпивку и обед, и мы просидели всю ночь. Нам принесли местного вина, и мы пили, пили, пили… Я подумал про себя: «И что мне теперь делать с этим парнем?» В итоге далеко за полночь мы улеглись спать в палатке, и я вытянул ноги так, чтобы коснуться его. Он приподнялся и сказал: «Не беспокойтесь, я не убегу. Я дал вам слово офицера и джентльмена. Кроме того, я слишком пьян». Мы уснули, и он сдержал свое слово. Я не стал приставлять к нему часовых. Это сработало надежно. Он оказался отличным парнем, и я был горд, что одержал эту победу. Но я сказал, что был бы еще более рад, если бы он остался цел.
Меня попросили написать отчет о вражеских истребителях. Союзники, особенно американцы, имели много отличных истребителей. «Лайтнинг» был скоростным фантастическим истребителем и представлял реальную угрозу, если имел преимущество по высоте. Он был уязвим, если вы находились сзади и чуть ниже него и быстро сближались, или вам удавалось втянуть его на вираж. Но в атаке это был великолепный самолет. Один такой сбил меня в 1944 году, дав очередь с дальней дистанции. Он имел 12,7-мм пулеметы и 20-мм пушку, и никто из нас не рисковал идти на него в лобовую атаку. Р-51 «Мустанг» был смертоносным оружием, имел огромную дальность и великолепную маневренность, мог действовать с любой авиабазы в Европе. Это сильно осложнило нам жизнь, особенно позднее, когда мы перешли на реактивные истребители. «Мустанги» крутились вокруг наших аэродромов, подстерегая нас на взлете и посадке.
«Тандерболт» был крайне опасен. В пикировании он обходил любой самолет, кроме реактивных, скороподъемность тоже была неплохой, но уступала Me-109G и FW-190D. Он имел такую же прочность, как бомбардировщик. Я говорил с двумя пилотами, которые расстреляли весь боезапас, но «тандерболты» продолжали каким-то чудом лететь. Его пилот был отлично защищен, вокруг кабины была установлена броня. У нас на одном аэродроме были собраны трофейные вражеские самолеты, чтобы мы могли познакомиться с ними. Ралль, Вальтер Даль, Гейнц Бэр, Антон Хакль и я облетали некоторые из них в 1944 году. Они были отличными самолетами и прекрасно построены. Американские истребители имели в три раза больше приборов, чем наши. Количество органов управления поражало. И еще одно нужно отметить – я удивился огромному боезапасу американских истребителей. Особенно выделялся этим Р-47.
После очередной встречи с Галландом и другими я провел всего несколько дней в «Коммандо Новотны», обучаясь летать на Ме-262, как вдруг мне сообщили, что я должен принять командование 1-й эскадрильей, а потом временно и 1-й группой, хотя я был подполковником, а командиром – Новотны, имевший звание майора. Возникли некоторые споры, почему командиром назначили офицеры в невысоком звании. Кто-то считал, что это сделали, потому что он имел Бриллианты, что звучало разумно. Другие утверждали, что причиной было то, что он австриец, как и Гитлер, и это было способом убедить фюрера начать производство реактивных истребителей.