Все кончено. Константинополь пал. Хотя его предсмертная агония еще будет длиться какое-то время, пока его опустошают завоеватели, – вскоре на труп ляжет саван, и тысяча лет истории, Рима Востока, Византии, будет погребена в его священной, легендарной земле.
Григорий поднял руку – к влаге на лице. Розоватая от крови, но все же вода. «Что ж, – подумал он, пожимая плечами. – Одна слеза для моих родителей. Одна для моих предков. И остальные – городу, моей матери, величайшему из всех».
Он в последний раз взглянул вниз, туда, где некогда парил двуглавый орел, а сейчас не было ничего. Потом повернулся на север и вытер глаза.
– Пусть у меня больше не будет причин плакать, – вслух произнес Ласкарь, молитву и решение разом.
Его путь лежал туда, на встречу в церкви. Две встречи, вспомнил он, если обе женщины сдержат слово. Григорий не знал, как будет объяснять одной присутствие другой. Но если обе они будут в безопасности и он сможет уберечь их, этого будет достаточно – пока.
Ласкарь повесил на плечо лук и побежал вниз по лестнице.
Глава 35
Исход
Колокола замолкали один за другим, по мере того как турки растекались по городу, вламываясь в места богослужений. Они шли не только от пробитых стен со стороны суши, но и от Золотого Рога и Мраморного моря, ибо как только ужасные вести, с присущей им скоростью, дошли туда, защитники береговых стен бросили позиции и устремились к своим домам или к судам своих народов.
Феон наблюдал за ними с высоты холма над своим домом. Две волны –
Узкий переулок, который выбрал Ласкарь, был тих; дома с обеих сторон заглушали вопли у причалов, и его шаги звучали слишком громко. Он слышал, как впереди захлопывают ставни, знал, что на него смотрят, подглядывают в щели между створками. Это был богатый район; здесь обитали государственные люди, состоятельные торговцы, их родичи, живущие в домах на одну семью. Все знали, что мародеры придут сюда в поисках добычи – и хуже. Все надеялись, что, возможно, именно их дом каким-то чудом минуют, пропустят, как иудеев в Египте. Но их двери не были отмечены овечьей кровью, избавляющей от осквернения. Люди запирали двери, захлопывали ставни и возносили молитвы, чтобы этого было достаточно. Чтобы тот, кого убьют, чью жену изнасилуют, а детей угонят в рабство, был их соседом или другом. Кем-то другим.
Феон остановился перед собственной передней дверью. Заворачивая за угол, он услышал, как что-то разбилось, взрыв хохота, и подумал: неужели враги уже здесь? Потом кто-то выкрикнул на греческом заплетающимся языком: «Еще, ублюдки, еще!» Похоже, не все горожане дожидались своей судьбы в молитвах.
Феон постучал костяшками в дверь.
– Это я, – тихо произнес он.
Засовы тут же отодвинули, в замке провернулся тяжелый ключ. Он толкнул дверь, и София отступила в глубь прихожей.
– Они идут?
– Скоро.
Феон на мгновение прислонился к двери. Он даже не осознавал, как колотится у него сердце. Переведя дыхание, запер дверь, прошел мимо женщины, поднялся по лестнице и вошел в жилую часть дома. На него испуганно уставились четыре пары глаз – Минерва, Афина, горничная, и Такос, наматывающий на руку веревку своей пращи. Что-то прижалось к ноге Феона. Он посмотрел вниз, увидел кота, пнул его.
Сзади поднималась по лестнице София.
– Что это? – спросил он, указывая.