Не пришло ли время? Сбросить богатые одежды, серебряный с золотом шлем, все, что выделяет его как султана. Раздеться до желаби, оставить отцовский меч своему младенцу-сыну, подобрать чей-нибудь иссеченный щит и старый ятаган и броситься в бой простым гази, предлагающим себя Аллаху, милостивому и милосердному? Через мост аль-Сират, где мучеников ждет рай. Если он не может добиться на земле того, что сильнее всего жаждет, он сможет получить это на небе.

Он потерпел неудачу. Каждый воин его армии, способный держать оружие, атакует их стены, а они все равно держатся. Каждая посланная им волна была отбита. Даже самая лучшая часть его армии, янычары, которые сражаются, как герои, не могут пробиться в город. Двуглавый орел по-прежнему парит над палисадом. Стяг с красным крестом отмечает место, где все еще ревет генуэзский лев.

Султан посмотрел на людей, стоящих рядом. Большинство отводили глаза. Только Аксемседдин, его духовный наставник, встретил его взгляд, заговорил. Произнес одно слово:

– Иншалла.

Мехмед отвернулся. Да, такова воля Бога. Пришло время пойти и встретиться с Ним.

И тут он замер, вгляделся в линию палисада. Для многих это выглядело бурлящей толпой, но Мехмед смотрел на нее семь недель, и с восхода солнца едва отрывался от нее на час. Как рыбак, который понимает любое движение моря, знает, что предвещают его оттенки, Мехмед знал ее бесконечное разнообразие. И сейчас она была… другой. Какая-то слабина, там, прямо в центре, куда больше всего стреляла его огромная пушка, где бой всегда был самым ожесточенным. Чуть меньше защитников. Его люди чуть дольше держатся наверху, прежде чем их срубят.

Он не только видел, он чувствовал. Мехмед вскочил на своего белого коня, выхватил ятаган. Он не станет снимать свое великолепие, пока нет. Пока за ним еще стоят три свежие орты янычарской гвардии. Он сам поведет их, лучших из лучших, прямо ко рву. И только если они не справятся, он вскарабкается по их телам и перейдет мост Сират.

– Они дрогнули! – сильным голосом вскричал он. – Тысячу золотых человеку, который водрузит наше знамя в их сердце!

Услышав эти слова, оркестр-мехтер, чей пыл уже поугас, вновь заиграл с прежней энергией. Послышался крик: «Аллах акбар», и гвардейские орты, ведомые своим красным с золотом знаменем и своим султаном, начали спускаться со склона. Они шли в атаку на палисад.

Он получал удары по нагруднику, шлему, поручам, поножам. Появлялись раны, но он был жив. И пока он жив, он будет убивать. Энцо был рядом, тоже убивал. Сицилиец понимал то же, что и грек. Отряд генуэзцев уменьшался с каждым штурмом. Все больше турок появлялись над палисадом или успевали забраться на вал; каждый держался чуть дольше, чуть медленнее продавал свою жизнь, и все новые его товарищи лезли вверх.

Однако над этим кровавым валом все еще парил двуглавый орел. И пока он там, Григорий не ослабнет. Он был на стене, которая рухнула, на Гексамилионе в Морее, семь лет назад. Видел последовавший за этим разгром. Был обвинен в нем, лишился носа из-за ошибочного обвинения. Тогда он отвернулся от своего города, своего императора, от всех, кого любил. Но сейчас он здесь – и больше не отвернется.

Григорий смотрел, как оно поднимается, рывками, с человеком, карабкающимся по стене тел. Это было знамя, не такое, как прежние, – красное с золотом. Григорий знал его, видел раньше, издалека. Орта янычаров из личной гвардии султана пришла испытать свою еще неиспытанную силу.

Он был огромен, человек, несущий знамя, держа его в одном кулаке с ремнем щита. Другим он сжимал огромный ятаган – и смахнул им первого грека, который побежал к нему, выбил копье из его рук, полоснул по шее. Воин упал; другой защитник попытался – погиб. Знамя уже развевалось, воткнутое в землю, и турок, широко разведя меч и щит, заорал боевой клич, вызывая на бой камни, стрелы и клинки.

Энцо был ближе и быстро двинулся к турку. Он сражался мечом-бастардом, легким и хорошо закаленным, пригодным для одной руки и неудержимым в двух. Однако турок удержал его, принял на щит и отбил в сторону. И возможно, Сицилиец удивился, или же просто слишком устал, – но он пошатнулся, и Григорий, еще в двух шагах, мог лишь смотреть на размашистую дугу ятагана.

Он успел подхватить друга и опустить на землю, был рядом и услышал последние слова, которые прошептал умирающий.

– Передай Командиру… – вот и все, что он успел сказать.

Великан сейчас припал на колено и тряс головой, будто от удивления. Что-то ударило его в лоб – наверное, брошенный камень, – и по лицу текла кровь. Но он стер ее, улыбнулся и начал подниматься. Фальшион Григория был коротким, но меч Энцо лежал рядом. Подхватив его, грек воткнул меч прямо между коленей турка, под кольчужную юбку. Удар опрокинул великана, отбросил назад. Он изогнулся, исчез, меч остался в нем, вырвавшись из ослабевших пальцев Григория. Но воткнутое им знамя по-прежнему развевалось, и Григорий не мог пробиться к нему, когда столько янычаров перебиралось через палисад.

Мусульмане разворачивались, как птицы на лету, единый разум управлял всеми. Теперь то же самое делали христиане. Там, где только что было двое врагов, вставало десять. Потом пятьдесят. И Григорий, потеряв брошенный фальшион, отступал вместе со всеми. Он не побежал к воротам, немедленно забитым и заткнутым кричащими людьми. Там можно было рассчитывать только на резню. Кроме того, над этой волной все еще летел орел, до него было шагов тридцать, не больше. Каким-то чудом Григорий преодолел их, отпихивая в сторону людей, умирающих рядом, ныряя под удары или принимая их на быстро поднятый щит.

Всего тридцать шагов до другого мира. Константин стоял в окружении пятерых одоспешенных гвардейцев, рядом с ближайшими соратниками – Иоанном из Далмации, пожилым кастильцем доном Франциско, Феофилом Палеологом, добравшимся сюда от Золотых ворот, Феодором из Каристоса, старым наставником Григория, лук которого был в руке, как всегда, хотя колчан опустел. Палисад перед ними еще держался.

– Государь, – выдохнул Григорий, преклонив колено скорее от усталости. – Пора идти.