– Пейики, в желтых, – произнес Энцо. – Тоже гвардия, ближайшие соратники Мехмеда. Часть с алебардами, остальные с лестницами.

– А вон там, – добавил Ласкарь, указывая рукой, – люди в плащах из леопардовых шкур. Серденгечти. Если все прочие просто умрут ради Аллаха, эти страстно, с радостью жаждут смерти.

– Хватит, – проворчал Джустиниани. – Пусть приходят, мы сожрем их. Люди, которые ищут смерти, легко тратят свои жизни. Сражения выигрывают хладнокровные солдаты. А остальные… – Он пожал плечами. – Гвардия султана ни гордостью, ни умениями не лучше анатолийцев, которых мы отбросили. – Прищурился, всматриваясь в вершину холма. – Посмотрим, кто пойдет за ними.

– Посмотрим, – хором пробормотали Григорий и Энцо.

И тут они увидели. Ибо неровная толпа воинов дошла и остановилась у края рва, чудовищный барабан ударил еще раз, и одинокий голос выкрикнул одно слово:

– Вперед!

В безупречном порядке, выверенными рядами, с вершины холма начали спускаться янычары. Они шли молча, шеренга за шеренгой, по четыре сотни в каждой; первые уже дошли до воинов, стоящих на краю рва, а последние ряды только показались на гребне.

– Святая Матерь Божия, защити нас…

Никто не отозвался «аминь» на тихую молитву Энцо. Никто не мог говорить; они просто смотрели, как останавливается последняя шеренга. Перед ними молча стояли десять тысяч человек. Отборные воины турецкой армии, лучше обученные, лучше накормленные, лучше ведомые и самые опытные солдаты из всех. До сих пор их использовали редко, всего в паре штурмов. Их приберегали – до этой минуты.

Какая-то рябь пробежала в самой середине первой шеренги. За двумя высокими воинами, несущими огромные щиты, показался человек. В такой толпе его было трудно разглядеть целиком. Но Григорий разглядел алый кафтан, увидел, как солнце блеснуло на золотых застежках кирасы, заметил серебряный шлем, украшенный золотом. Но даже без этой роскоши, даже если бы на нем был обычный доспех янычара, Григорий все равно узнал бы его по лучникам-солакам рядом – один с луком в левой руке, второй в правой.

И выдохнул имя:

– Мехмед.

Он привел их так далеко, как мог. Он бы повел их и дальше, готовый погибнуть за свое дело, как они были готовы погибнуть за своего султана, и все – за Аллаха. Но ближайшие отговорили его. Хамза-паша, который сейчас, где-то в водах Мраморного моря, атакует береговые стены. Заганос-паша, который яростно штурмует дворцы на севере. И последний, как того следовало ожидать, его духовный наставник, Аксемседдин, предостерегавший от суетности таких действий. Хотя они оба знали, что султан владеет ятаганом не хуже любого янычара, что его гибкое тело борца пригодно для боя не хуже их тел, что он так же молод и быстр, как любой из его гвардейцев, имам напомнил ему о важнейшей обязанности полководца командовать, принимать решения, стоящие выше ударов и выпадов.

Но одно среди своих сомнений Мехмед знал наверняка – прежде чем солнце поднимется к зениту, он все равно может броситься к стенам города, которого так жаждал, и подставить свою жизнь под мечи. Ибо если его главная атака захлебнется, другой он командовать уже не будет. Все те, кто предостерегал против этой войны и брюзжал, пока она шла, окажутся правы. «Иншалла» – так они скажут. Кандарли Халиль и другие старики, окружавшие его, будут радоваться отступлению, роспуску армии, возвращению в Эдирне. А потом, довольно скоро, они найдут способ избавиться от молодого и беспокойного султана.

«Лучше я, – подумал Мехмед, – одолжу леопардовый плащ у одного из моих серденгечти и вручу свою жизнь Аллаху, милостивому и милосердному. Лучше подставить горло греческому клинку этим днем, чем турецкой шелковой тетиве какой-нибудь ночью».

В тишине, которая еще держалась, он еще раз взглянул на стоящих перед ним мужчин, на их сверкающие доспехи, луки, шлемы, копья, мечи. Они – самые яростные воины в мире. Однако султан знал, что всей их ярости, всех умений может сегодня не хватить. Греки и их союзники-латиняне сражались уже семь недель. Отбивали каждый храбрый и продуманный приступ, выбирались из каждой уловки и случайности, которые подбрасывала им война. В двух сотнях шагов отсюда ждет другой монарх, такой же убежденный, пускай ошибочно, что Бог, которому он поклонялся, стоит за его плечом. А еще ближе по-прежнему ревет лев Джустиниани. Какие земли, какие богатства он отдал бы, чтобы этот генуэзец сражался под полумесяцем, а не под крестом… Он удерживал центр в течение всей осады, остановил даже последний ночной штурм. Отбросил тысячи башибузуков, сломал гордую анатолийскую знать. И все еще стоял, ждал последнего броска костей в тавли.

Мехмед вглядывался, надеясь хоть на мгновение увидеть этого вождя, этого несравненного воина. Однако он знал, что, увидев, вырвет лук у одного из своих солаков и попытается выстрелить. «Убить Командира, – подумал он, – и я перережу глотку их обороне».

Разочарованный, султан отвернулся от темного вала и темных людей на нем и посмотрел на светлеющее небо. Все закончится сейчас, знал он, прежде чем солнце поднимется к своей самой высокой точке.

Его разум бездействовал. Он видел, что ага янычаров смотрит на него, ждет. Это молчаливое наступление, эта задержка, все было идеей Мехмеда. Но нельзя долго удерживать борзых на поводке или ястреба в путах.

Мехмед сосредоточился. Сначала на командире, потом на стягах: зеленом Пророка, красном с желтым янычарского корпуса, с раздвоенным мечом Али посредине. И наконец, на собственном мече, который он выхватил. Он перевел дыхание, напел, не открывая рта, чтобы убедиться – голос не подведет. Готов. Мехмед воздел ятаган над головой – все надписи на нем, изысканная вязь его имени, бисмиллы и других молитв, исчезли во вспышке утреннего солнца, превратившей клинок в стержень чистого белого света – и вскричал то, что всегда кричал, что кричали они все. Разорвал тишину всеобъемлющим объявлением их веры: