Янычары шли и шли, не замечая обрушенной на них ярости, не считая потерь. Они шли, как львы, каковыми и были, по грудам своих мертвецов, под взглядом своего султана и вечно глядящего на них Бога, с двумя именами на губах, которые выкрикивали даже перед смертью. И Григорий изу-млялся им, этому неослабевающему мужеству, даже когда убивал их, закрывая бреши, когда этого не мог другой, нанося удары в шлем, в тюрбан, в рычащее лицо. Все звуки – труб, колоколов и пуль, стали о сталь, рева, вызовов и молитв – слились для него в один непрерывный пронзительный вопль. Его рука поднималась, опускалась и убивала, пока он не перестал ее чувствовать, пока рука и зажатое в ней оружие не превратились в цельную дубину, которую он ухитрялся поднимать и опускать, снова поднимать и снова опускать. В какой-то момент – и Григорий не помнил как – шестопер исчез, его место занял фальшион; он падал иначе, но с тем же результатом. Турки гибли, Ласкарь не представлял сколько, – кто-то на лестницах, на пути вверх; другие, залезшие на палисад или вытолкнутые за него, умирали на земле, истоптанной ногами и скользкой от крови.
Он делал это, видел, как это происходит. Видел гибнущих соратников, которые слишком устали, чтобы поднять щит или меч, и опускали головы, как быки под молотом мясника.
Времени не существовало. Было только убийство, и оно длилось и длилось.
А потом Григорий почувствовал – даже когда уклонялся от ятагана, летящего в голову, и втыкал кончик меча в чужую шею, между кольчужной рубахой и подбородком, – почувствовал, как раньше с анатолийцами, небольшую податливость, крошечную заминку, мысль, которая проявляется в одном разуме и разбегается по многим. Люди, ведомые тем же инстинктом, что и птицы, вдруг разом засомневались. Горло Григория не давало выразить это в словах – голос пропал в дыме, криках и крови. Пригнувшись, он взглянул в обе стороны вала и увидел сброшенные знамена
«Неужели мы выиграли? Несмотря на все… неужели мы спасли город?»
Он повернулся к палисаду. Накатывалась новая волна. Ему показалось или они и вправду кричали уже не с тем рвением?
Ласкарь поднял щит, посмотрел поверх кромки. Еще несколько убийств, а потом… он поклянется больше никогда не убивать.
Этого будет достаточно. Милосердный Отец в небесах, пусть этого будет достаточно.
Он только недавно овладел этим искусством, ибо отчасти искусством оно и являлось. Выбранный за свою меткость с арбалетом, молодой янычар должен был иметь хороший глаз для совсем другого оружия. Не для заряжания, этим занимался другой человек в их парном расчете. И пока тот трудился, янычар мог только ждать, лежа ничком в неглубокой траншее, над которой иногда пролетали греческие стрелы.
Порох забит в казенник. Теперь пришло время снаряда. Маленький каменный шар заложен в ствол, выпущен, катится вниз, и даже сквозь жуткий шум юноше кажется, что он слышит, как журчит, будто струйка воды, круглый камень, сбегающий по металлу.
Пришло его время. Приподнявшись над краем траншеи, напарник воткнул в землю короткую раздвоенную подставку. Молодой янычар глубоко вздохнул, потом поднял кулеврину – само по себе подвиг, ибо металлическая труба была длинной и толстой. Он делал все быстро, желая присоединиться к своему напарнику, который сейчас растянулся в грязи. Посмотрел поверх голов своих сражающихся товарищей, в неожиданно открывшийся проем. Там поднялась рука. Она держала меч. Прицелившись чуть ниже и правее, юноша выдохнул, поднес тлеющий конец фитиля к казеннику, зажмурился, опустил голову…
…и послал ядро, которое изменило историю, в тело Джованни Джустиниани Лонго.
– Они слабеют! Они подаются! Еще раз за Господа! За Константина! За Геную!
В таком гвалте слышали только те, кто стоял рядом. Но Григорий был одним из них, видел, как Джустиниани поднимает над головой меч. Это давало ему силы поднять свой. Джустиниани чувствовал то же, что и он, – атака слабеет.
– Еще раз! – крикнул Григорий, шагнул к генуэзцу, встать у правого плеча, как Энцо встал у левого, и призрак Амира в шафрановом плаще завершал троицу, оберегая спину их предводителя.
Потом все изменилось. Джустиниани выпустил меч. Яростная усмешка исчезла, свет битвы ушел. Его лицо озадаченно сморщилось, огромное тело начало оседать, колени подогнулись. Григорий и Энцо были рядом и только поэтому успели подхватить Командира и не дать ему рухнуть на землю. Огромным усилием им удалось удержать генуэзца, подставить плечи ему под руки. Внезапная тяжесть сблизила мужчин, их головы были совсем рядом, как у заговорщиков, нашептывающих какую-то измену.
Но прошептал ее Джустиниани.
– Святая Мать, – прохрипел он. – В меня попали. – Потом зашипел: – Поднимите меня. Они не должны видеть, что я падаю.
Люди уже оборачивались. Григорий и Энцо подперли Джустиниани, поставили его на ноги – и генуэзец издал ужасный стон.
– Ах, Христос! Назад! Оттащите меня назад!