Астра тоненько заскулила. Она не понимала, почему не цапнула чужую уверенную руку. Ей было стыдно и приятно. От этих противоречивых чувств ей стало не по себе. До сих пор ее осмеливался гладить только один человек – хозяин. И он был явно недоволен поведением своей овчарки.

– Уймись, дрессировщик, – прогудел он раздраженно. – Испортишь собаку – в расход пущу.

– Меня? – невинно осведомился Грин.

– Велика честь, – буркнул Верещагин. – За твоей головой другие в очередь выстраиваются. Скоро их число пополнится. Латышскими стрелками, мать их.

– Значит, все-таки Латвия? – уточнил Грин. – Рад слышать. Не напрасно сайты и блоги штудировал.

– Ну и что за страна? – полюбопытствовал Верещагин. – Слышать – слышал, а лично бывать не приходилось. Юрмалу по телевизору видел. Рыбы у них вроде невпроворот. И еще бальзам этот. «Рижский». Пробовал, не понравилось.

– Его в чай капают, – сказал Грин, – или в кофе. А вы, наверное, из стакана.

– Скажи еще, из горлышка.

Судя по возмущенному сопению генерала, он действительно употребил когда-то «Рижский» бальзам в присущей ему манере, то есть залпом.

Чтобы сменить тему, Грин принялся излагать общие сведения о Латвии, где побывал в начале девяностых, когда там много и часто стреляли. Еще совсем желторотый новичок, он был несказанно счастлив, что ему не пришлось нажимать на спусковой крючок снайперской винтовки – последовал отбой. Редкий случай в практике Грина.

– В Латвии, – тараторил он, – мирно сосуществуют президент и сейм, хотя не ясно, кто кому подчиняется. Государственный язык там латышский, но чуть ли не половина жителей свободно говорит по-русски. На кострах их за это не сжигают, но всячески третируют и унижают. Православным в Латвии живется и того хуже. Протестанты с католиками их вообще за людей не считают.

– Холодно там сейчас небось? – спросил Верещагин, орудуя кочергой, чтобы занять себя чем-то.

– Ниже нуля градусов в Латвии температура редко опускается. Правда, ветер. Море как-никак рядом. – Грин осторожно отставил стакан, надеясь, что тот больше не будет наполнен приторной наливкой. – Время рижское на час от московского отличается. Евро такие же, как и везде, латы – свои собственные. Мне, кстати, сколько на представительские расходы выделят?

– Ты еще шенгенскую визу затребуй, – фыркнул Верещагин.

– И затребую. Нелегально я предпочитаю обратно выбираться. Чтобы янтаря под шумок вывезти. Он там у них под охраной закона.

– Ладно, хватит лирики. Ты не на увеселительную прогулку собираешься, Глеб. Латвия – это тебе не какая-нибудь Швейцария. Чуть ли не единственное государство, где пособники Гитлера ходят в национальных героях.

– Я в курсе, – сказал Грин, незаметно подавляя зевок. – Там фашистский шабаш уже лет двадцать продолжается. Все началось с принятием Декларации об оккупации Латвии советскими войсками в 1940 году. Это позволило тамошним неонацистам и националистам открыто действовать против русских, евреев и их латышских пособников. Ну а дальше пошло-поехало… Стали регулярно открываться памятники гитлеровским «освободителям» и взрываться памятники советским «оккупантам». Кто взрывчаткой не разжился, тот просто гадил на могилы русских солдат или малевал шестиконечные звезды на еврейских синагогах. Пакостные людишки. Плюнут в кофе российскому туристу и в героях ходят.

Грин все-таки зевнул. Верещагин насупился.

– Подвиги у них и похлеще бывают, – произнес он. – Наших полярников молодые националисты перебили, гитлерюгендовцы поганые. Вот тебе и плевок в кофе. – От избытка чувств Верещагин не придумал ничего лучше, чем приложиться к заветной фляге. – Уроды, твари, фашисты недорезанные. У многих еще сопли под носом не обсохли, а они туда же. Народные мстители… Дался им этот фюрер.

– Объективно я их понимаю и даже оправдываю, – сказал Грин, стараясь не вдыхать дым от генеральской сигареты.