Береговский не отрицал сотрудничества, но и не видел в нем преступного деяния. «Ведь „Культур-Лига“ существовала в советских условиях вполне легально. Государственные органы ей доверяли организацию культурных учреждений на еврейском языке», — пояснял он в жалобе, адресованной Генеральному прокурору СССР в 1956 году.

Как видно из этих примеров, в вину человеку вменялись его заслуги, связанные с научной деятельностью, с сохранением и изучением родной культуры, и лишь «плюс» в их оценке менялся на «минус»[579]. Подписывать протоколы следователи заставляли угрозами и насилием. Тем не менее, отвечая на вопросы о коллегах и знакомых, Береговский отрицал их участие в антисоветских разговорах и действиях. Показаний против бывших сотрудников Института еврейской пролетарской культуры от него так и не добились.

Перед самым окончанием следственных действий, 25 декабря 1950 года, Береговский подписал согласие на уничтожение части своего архива. В следственном деле содержатся постановление и акт, согласно которым с согласия заключенного была «уничтожена путем сожжения» разная переписка на 180 листах, 10 блокнотов и три тетради (их объем не уточняется)[580]. Ни имена и адреса авторов писем, ни содержание уничтоженных документов в следственном деле не фигурируют. Скорее всего, дознаватели не нуждались в подтверждении обвинений и не брались за трудоемкий анализ конфискованных материалов, тем более что часть их могла быть на идише. К счастью, значительная часть изъятого при обыске была возвращена жене Береговского. В соответствующем постановлении перечислены 12 фотокарточек, 63 целлулоидных пластинки, 27 книг о фольклоре (на идише), а также 45 папок с рукописями Береговского[581]. В нарушение процедуры, в ходе следствия не было проведено ни одной очной ставки со свидетелями.

Постановлением Особого совещания[582] при МГБ СССР от 7 февраля 1951 года Береговский был приговорен к 10 годам исправительно-трудовых лагерей с конфискацией имущества.

Местом отбывания наказания был определен Озёрный исправительно-трудовой лагерь (Озерлаг, Особый лагерь № 7, особлаг № 7), расположенный в Иркутской области между Тайшетом и Братском. Его заключенные были заняты на строительстве участка БАМа[583] Братск — Тайшет и далее до Усть-Кута, а также на лесозаготовках, деревопереработке, производстве и поставке пиломатериалов, шпал и сборных деревянных домов.

Происхождение названия лагеря объяснялось по-разному:

Лагерный мир оказывается не только замкнут, но как бы выведен за пределы земных географических координат. Заключенному запрещено писать о месте, где он находится, и так же, как его имя заменяется нашитым на одежду пятизначным номером, его адресом становится безликий номер почтового отделения.

Адрес — первое, что сообщает Береговский о себе, хотя из предельно лаконичного послания можно понять, что какая-то связь была налажена и раньше и Моисей Яковлевич уже получал посылки от родных. В дальнейшем указание нового адреса — одна из регулярно повторяющихся в письмах реалий: сначала станция Невельская, расположенная примерно в пятидесяти километрах от Тайшета, затем — дальше на восток — Новочунка, а потом Сосновые Родники. Лишь однажды изменения связаны не с переездом, а с переименованием подразделения[585]. Повторы показывают: арестант не получает писем и посылок на новый адрес и не уверен, что предыдущая корреспонденция дошла до близких.

Сопоставляя эти данные, мы видим, что смена местопребывания происходила ежегодно. О постоянной (и даже более частой, до пяти-шести раз в год) «перетасовке» заключенных говорится во многих воспоминаниях. Чаще всего она объясняется просто: «чтоб не привыкали». В реальности причины могут быть, хотя бы отчасти, иными. Исправительно-трудовой лагерь (А. И. Солженицын называл их «истребительно-трудовыми») являлся организацией, объединявшей большое число лагерных зон. Озерлаг был самым крупным и весной 1951 года включал в себя 55 лагерных пунктов, из них 47 — с «особым контингентом» (то есть с осужденными по политическим статьям)[586]. Лагерные пункты в свою очередь дробились на лагерные участки. Все эти подразделения носили временный характер: они появлялись при возникновении производственной необходимости и могли существовать от двух-трех месяцев до нескольких лет[587]. Перевод заключенного мог быть связан как с изменением его категории работоспособности (пригодности к тем или иным видам работ, болезни и т. п.)[588], так и с формированием новых лагерных пунктов.

В письмах нет никаких описаний. Из характеристик местопребывания — лишь несколько замечаний о погоде: зимних холодах, при которых возможно пересылать скоропортящиеся продукты, а вот лук или яблоки промерзают, и о лете, когда «климат ближе к уфимскому»[589]. В диалоге с внучкой появляется еще одна деталь: «здесь у меня много белок»[590], — в то время вокруг Тайшета были леса.

«Внешний» мир в письмах представлен очень небольшим количеством мест. Все письма направлялись в Киев, однако Береговский почти не вспоминал города. Лишь поясняя, как отыскать магазин музфонда, он указал сначала «нотный магазин против оперного театра»[591], а в другом письме уточнил: «ул. Ленина, выше оперного театра (с левой стороны)»[592]. Значительно активнее Моисей Яковлевич упоминал Киев в последние месяцы, пробуя узнать, вернулся ли кто-то из друзей, и особенно повстречав земляка, который затем первым выехал домой.

Второй важный город — Москва. Туда неоднократно ездила Сарра Иосифовна, чтобы подать заявления о пересмотре дела мужа или попытаться ускорить их рассмотрение[593]. В столицу также отправлены два прошения на имя Генерального прокурора, составленные самим Береговским[594]. Оттуда ожидался ответ (и даже — в последних письмах — возможная весть о реабилитации). Соответственно, фраза «Из Москвы я ничего не получал»[595], не сопровождаемая никаким контекстом, читается как отсутствие официальной реакции на жалобы.

Кроме того, Москва — место, где можно заказать ноты и каталог издательства «Музгиз» (через друзей или через службу отдела «Ноты — почтой»)[596]. Здесь также появлялся адрес: Неглинная улица[597]. Наконец, через Москву Береговский планировал возвращаться домой: он обсуждал прибытие на Казанский вокзал, а оттуда — переезд на Киевский. Там можно повстречаться со знакомой и позвонить близким друзьям. Так по мере приближения часа освобождения в письмах все отчетливее проступают реалии «внешнего» мира.

Есть некое место, куда уехали, окончив учебу, младшая дочь с мужем. В письмах его название не фигурирует: это просто одно из направлений поездок Сарры Иосифовны.

В 1951 году муж младшей дочери Эды, Вадим Соломонович Баевский, окончил Киевский педагогический институт и по распределению уехал работать в Донецкую область, в шахтерский поселок при шахте им. Киселева[598] (шахта названа в память о коммунисте Кузьме Ивановиче Киселеве, председателе комитета независимых селян, убитом в 1920 году), находившийся в составе города Чистяково (с 1964 года — город Торез). К мужу после окончания в 1952 году Киевского университета перебралась Эда Моисеевна. Здесь, а затем в ближайшем городе Сталино молодая семья прожила 10 лет.

Позже, весной 1958 года, Береговский сам побывал в Чистяково и в красках описывал его своим друзьям. Это небольшой («В городе одна центральная улица — шоссе, по которому непрерывно взад и вперед шныряют машины — легковые, грузовые и автобусы. Чуть вправо или влево уже „окраина“») и невероятно грязный шахтерский поселок («В галошах невозможно было выходить даже на тротуар, ибо он покрыт слоем липкой грязи, и галоши тотчас же тонут»)[599]. Дом, где жили Эда Моисеевна с мужем и дочерью, отапливался печкой, и Моисей Яковлевич поясняет: «Возни с ней немного — она топится без перерыва и два раза в день нужно засыпать уголь, утром выгрести шлак. Минут 10–15 и вся операция готова»[600]. От лагерных это письмо отличается не только многочисленными подробностями; оно полно жизнерадостного света, любования детьми и внучкой, их распорядком, их умением жить наполненной жизнью. О бытовых трудностях — печке, отсутствии в доме водопровода и туалета — Бреговский узнал из писем жены, еще будучи в лагере: «Из твоего письма от 8/IX у меня осталась царапина — будто Эдочка с Вадиком не так хорошо живут»[601].

Дополняют картину «внешнего» мира Караганда (Карагандинская область) и Красноярский край, упомянутые в письмах 11–19 февраля 1955 года. Это места, куда заключенного могли направить на поселение, лишив его права вернуться в родные места. Но в письмах Береговского они — лишь названия неведомых земель: «Там весна раньше, чем здесь, наступает»[602] и «говорят, что там ветры очень беспокойные, но люди живут ведь»[603].

Сохранилось 37 писем и две телеграммы. Некоторые письма занимают по несколько плотно исписанных страниц. Например, в одном конверте были посланы записи, датированные 25-м и 26-м, дополненные постскриптумом от 28 апреля 1952 года[604]. Другие — лаконичны. «Я писал и пространные письма, но ты их, к сожалению, не получила», — оправдывал Моисей Яковлевич краткость своих посланий.

В особлагах (и в ИТЛ Озёрном в частности) письма разрешалось получать только от родственников. Сами заключенные имели право отправлять по два письма в год. За любое нарушение лагерного режима (например, невыполнение дневной нормы работы) человек мог быть лишен переписки на несколько месяцев (отправленную ему корреспонденцию и посылки также могли задерживать). «Внеочередное» письмо являлось одним из видов поощрения. Береговский получал такое разрешение дважды — за достижения в работе с организованным им хором[605]. Лишь с апреля 1954 года, когда после реорганизации Озёрный утратил статус особлага, заключенным позволили писать домой чаще, и Моисей Яковлевич посылал весточки дважды в месяц (из этой корреспонденции первые месяцы до адресата доходило меньше половины). Таким образом, в нашей подборке два письма от 1951-го, четыре — от 1952-го, три от 1953-го, семнадцать от 1954-го и одиннадцать от января — марта 1955 года.