«Как Маина дочка? — спрашивал Моисей Яковлевич. — Хороша ли? Где теперь дедушка их?»[626] Первые два вопроса подводят к третьему, по-видимому, основному в этой череде. «Дедушка» (вероятно, кто-то из бывших сотрудников Украинской академии наук, а может быть, просто из киевских знакомых) не называется, но однозначно опознается людьми из ближнего круга по имени дочери.

А вот два фрагмента из писем Сарры Иосифовны к дочери Эде:

«Жена Моисея» — это сама Сарра Иосифовна. Письмо сообщает о встрече Береговского с тем, кого он в письме именует Кивович. Она же, в свою очередь, говорит о нем как об «отце Оси» (Иосифа? — по-видимому, ровесника дочери, хорошо ей знакомого). Во втором письме она называет мужа «Ирин папа» (по своей старшей дочери). Здесь появляется имя знакомого: Аврум. Полностью сочетание его имени и отчества (и имени сына) мы находим в записке, посланной Саррой Иосифовной дочери также из Москвы: «Завтра утром приезжает Авр. Кивович. С ним обо многом сумею посоветоваться, поэтому жду его с нетерпением. <…> Сегодня приезжает Ося встречать отца»[629].

Собрав многочисленные детали этой головоломки, мы установили, что земляка Береговского звали Абрам Кивович Козодой[630]. Моисей Яковлевич познакомился с ним в 1926–1927 годах. Они были близкими приятелями, дружили семьями, несколько раз выезжали вместе на дачу. Козодой с женой Софьей Исаевной жил в доме 15 по улице Саксаганского, недалеко от детской музыкальной школы № 3, в которую Береговский устроился после закрытия института и увольнения из консерватории, так что Моисей Яковлевич часто заходил к нему в перерыве между занятиями[631].

В процитированных фрагментах упоминаются больница и лечение. В этом случае больница была реальной. В нее в январе 1955 года положили партию заключенных для обследования и «актирования» — определения их статуса. Люди, негодные к работам по состоянию здоровья, подлежали освобождению. Одновременно «выздороветь» — означает во многих письмах «выйти из заключения». Сообщая о загадочном Сарисмане, который «вздумал переехать» (то есть высланном на поселение), Сарра Иосифовна использует тот же язык, что и ее муж[632].

Подобным же образом шифруется информация о подаче прошений о пересмотре дела: «От папы письма получаю 2–3 раза в месяц. Он собирается написать брату в Москву [то есть Генеральному прокурору. — Е. Х.], чему я очень рада»[633].

А вот как Сарра Иосифовна извещает дочь о новых попытках попасть на прием в Генеральную прокуратуру: «Жду 8-го, чтобы побывать у того врача, у которого я бываю обычно. Если же выяснится, что это необходимо, то побываю и у его профессора. Сам-то профессор, к сожалению, уже месяц болен. Пойду, верно, к его заместителю»[634].

По-видимому, весь январь 1955 года приема у Генерального прокурора СССР Р. А. Руденко не было.

В апреле, вернувшись с мужем в Киев (где Моисею Яковлевичу проживать воспрещалось), Сарра Иосифовна излагала примерный план действий:

В июле, когда Береговский, вернувшись, хлопотал о восстановлении в Союзе композиторов, чтобы иметь возможность проживать в Доме творчества в Ворзеле, под Киевом, Сарра Иосифовна делилась с дочкой последними новостями: «Папа завтра едет в Ворзель. Как будто это уж должна быть окончательная поездка. А числа 22-го поедет в Москву. Я его записала к врачу»[636] (то есть на прием к Генеральному прокурору).

Несколько позже в переписке «больничная» тема была заменена и Береговский стал ездить «к Главному редактору».

Из дневниковых записей В. С. Баевского, сделанных по следам разговоров с Моисеем Яковлевичем, известно, что сначала Береговский работал на лесоповале, вручную перетаскивал бревна[637]. Каторжники просыпались в пять утра, а возвращались с работы в шесть вечера. Десятичасовые смены были сокращены в 1953 году. Как становится очевидно из письма, отосланного летом 1952 года, в котором вместо обычного перечня продуктов Береговский просил прислать набор разных лекарств, он тяжело заболел и, вероятно, был переведен на другие работы. Позже он пояснял, что в случае сердечных приступов «дают какое-то лекарство» и ему «нужно полежать, пока сердце приходит в норму»[638]. В дальнейшем выясняется, что речь не о кратковременном перерыве: «В случае припадка я полежу день-два и прихожу в себя»[639]. Тем не менее болезнь не освобождала от высоких нагрузок. «В большие морозы (больше 30°) я мало гуляю. Таких дней не так уж много. Чаще всего здесь 12–29 градусов, и я гуляю много», — писал он зимой 1954 года[640].

Сообщать что-либо о своей работе заключенный не имел права. Впрочем, Береговский и не называет так подённый изнурительный труд. Слово «работа» у него относится в первую очередь к занятиям близких, как профессиональным, так и творческим, о которых он расспрашивал с настойчивым интересом, стараясь давать советы[641].

Применительно к себе Моисей Яковлевич чаще всего пишет о работе с хором, причем она составляет предмет гордости[642]. Именно за эту деятельность Береговский дважды получал поощрение — разрешение на внеочередное письмо. Нам неизвестно, была ли это сформированная культбригада, куда собирали попавших в лагерь профессионалов, или руководство самодеятельными коллективами (члены «профессионального» коллектива не освобождались от тяжелых лагерных работ, но все-таки получали некоторые послабления).

Возможно, сперва Моисей Яковлевич попал в более комфортные с этой точки зрения условия. Дальнейшие же «места работы» были самодеятельными: с каждым переездом, в очередном лагерном пункте, ему приходилось начинать все сначала. По-видимому, от места к месту менялся социальный состав заключенных. Поначалу среда была достаточно творческой: только что собранный коллектив смог интенсивно выступать. «Мне приятно сообщить вам, что хор сделал большие успехи. До сих пор мы дали 26 концертов (6 программ). У нас готова новая программа, с которой выступим в майские дни»[643], — делился новостями с близкими Моисей Яковлевич.

«У него в хоре пели первая скрипка оркестра Большого театра, литовские музыканты», — записал в дневнике В. С. Баевский[644]. Воодушевленный успехом, Береговский попросил родных прислать ему одежду для выступлений: «галстук и одну верхнюю рубаху (цветную)»[645], а также летние брюки. По-видимому, для тех же целей ему были нужны «гуталин и 2 пары черных шнурков»[646]. (Ношение гражданской одежды на зоне было запрещено[647], и само разрешение — пусть ненадолго — переодеваться в цивильное платье тоже было поощрением и свидетельствовало о статусе коллектива.)

В том же письме есть еще необычная просьба: прислать пять струн «ми» для скрипки. Возможно ли, чтобы в лагере были в наличии пять столь хрупких и требовательных к уходу инструментов — и что у всех недоставало лишь верхних струн? В то же время играть одноголосную мелодию скрипач способен и на одной струне. Тогда речь идет об изготовлении монохордов (при этом могли использоваться как подсобные материалы, так и корпусы фабричных инструментов). В этом случае просьба о струнах выступает еще одним подтверждением планов создания культ-бригады. Береговский просит не жильные, а стальные струны: они долговечнее, лучше держат настройку, звучат ярче. Менее вероятным (в контексте письма — рядом с просьбой о галстуке, шнурках, гуталине) является вариант, при котором струны требовались для каких-либо бытовых нужд (например, как замена ножей).