Со времени выхода моего из Технологического института в 1875 году — я проживал в г. Николаеве, занимаясь уроками и отчасти литературным трудом. Сочувствуя революционному движению, выразителем которого был журнал «Вперед!», сочувствуя ему по общей его тенденции — призыв интеллигенции на помощь народу, — я в то же время находил, что теоретическая сторона учения страдает уклонением в чересчур отдаленное будущее, вопросы которого, главным образом, разрабатывал журнал. Это обстоятельство, в связи с сознанием необходимости личного серьезного развития и знакомства с современной русской жизнью во всех ее проявлениях, побудило меня в бытность мою в Николаеве замкнуться и жить отшельником. Совершенно случайно, по литературным отношениям своим к «Николаевскому Вестнику», я столкнулся в 1876 году с корректором его Иваном Ковальским[483] (казненным в Одессе в 1878 году). Это было первое мое основательное знакомство с практическим деятелем. Ковальский также оказался человеком, не разделявшим тенденций лавризма и упрекавшим его теорию в шаткой постановке вследствие кабинетности ее, разобщения с русской народной жизнью. В этом смысле Ковальский нашел во мне единомышленника, так как на «хождение в народ» я смотрел, с одной стороны, как на очистительную жертву за грехи отцов, а с другой — как на депутацию от интеллигенции к народу, представлявшим своего рода «terra incognita». Практическая деятельность Ковальского выражалась исключительно в изучении штундизма как самостоятельного духовно-нравственного движения в малороссийском народе, в отыскании причин возникновения и быстрого распространения этого учения. К этой деятельности примкнул и я после некоторой подготовки в этом направлении. В конце 1876 года Ковальский уехал в Одессу, избегая, как он выразился, «ежемесячных позорных осмотров догола в полиции», а в начале 1877 года я уехал на некоторое время в Одессу, а затем в Калужскую губернию для изучения однородного штундизму учения т[ак] н[азываемых] «воздвиганцев» в среде великорусского населения. В конце этого же года приехал в Петербург для свидания со своим братом и столкнулся у него с Софьей Перовской[484], а потом независимо уже и с некоторыми другими подсудимыми процесса 193-х. Процесс тем более имел глубокий интерес для меня, что большинство подсудимых было арестовано как в бытность свою в народе, так и при деятельности сообразно программе журнала «Вперед!»[485].

Определенного вывода о переломе во взглядах трудно было сделать, но ясно было, что все слабые стороны лавризма оценены по достоинству и что в нарождавшемся направлении исходной точкой программы будет русская жизнь во всем ее отличии от жизни западноевропейской. Первую половину 1878 года я провел в занятиях в Публичной библиотеке и уехал в Одессу ко времени суда над Ковальским, где и проживал легально, не скрываясь, до повальных административных ссылок, введенных ген[ерал-губернатором] Тотлебеном[486]. Возникшая в этот период газета «Земля и воля», хотя и больше, чем «Вперед!», соответствовала моим взглядам, но по своей отчужденности от вопросов чисто политического характера и по преобладанию в ней элементов чисто социалистических не привела к сближению с существовавшими в то время в Одессе кружками «землевольцев». Разногласие коренилось, главным образом, в оценке той роли, которую играет государство в сознании и жизни народа, и тех общих задач, которые партия ставит на очередь. Руководящим взглядом моим было признание за социализмом значения вероисповедания партии и отвести ему соответственное место; ближайшая задача — существующий строй политической жизни видоизменить настолько, чтобы народ получил возможность участвовать в решении вопросов общерусской жизни, т. е. формулировал я: революционная партия не упраздняет ни государства, ни религии, ни собственности, ни семьи, а, исходя из существующего политического и общественного строя, должна все силы направить к введению в России представительных народных учреждений.

Мои воззрения вышеизложенные ставили меня в положение, изолированное от всей «землевольческой» одесской публики, и отсюда же проистекает целый ряд знакомств, имевших задачей выяснить и отстоять эту точку зрения. Так, в конце 1878 года я познакомился с Михаилом Грачевским, а потом и с Андреем Желябовым[487]; были беседы, не приведшие, впрочем, к соглашению по основным вопросам программы; знакомство это было непродолжительно, так как Грачевский был сослан, а Желябов скрылся. Деятельность моя в Одессе за все время пребывания посвящена была пропаганде идеи политического переворота в том его смысле, как я выше упомянул, вплоть до июля 1879 года я не приобрел никаких новых знакомств с лицами уже осужденными, — и, кажется в июле, я познакомился с Николаем Колодкевичем, и через него я впервые имел возможность ознакомиться с характером тех взглядов, которые были преобладающими в С[анкт]-Петербурге; он же сообщил мне, что новое направление имеет выразиться в органе «Народная воля», программу которого он изложил на словах и в общих чертах. Частые разъезды его мешали близкому знакомству с программой. С получением лишь 1-го № «Народной воли» и с поселением Колодкевича на жительство в Одессе знакомство с ним и его взглядами приняло было деятельный характер. Солидарность во взглядах лично с Колодкевичем оказалась полная, хотя полученная впоследствии программа Исп[олнительного] ком[итета] несколько нарушила эту солидарность ввиду отсутствия прямого заявления о политическом перевороте как о задаче, не сопряженной непосредственно с насильственным осуществлением социалистических идеалов; посещая квартиру Колодкевича, я встречал разных лиц, разновременно, причем ни фамилии их, ни деятельность их мне не известны. К этому же периоду относится знакомство с Колодкевичем Герасима Романенко чрез мое посредство; знакомство это состоялось ввиду заявленного со стороны Романенко желания поговорить с «иноземцем», разделяющим необходимость представительных учреждений в России. В августе месяце 1879 года приехал в Одессу Гольденберг, с которым я был знаком еще в Петербурге в 1874 г.; на бульваре меня свел с ним Колодкевич, и встреча эта ограничилась самым обыкновенным разговором. По каким делам приехал Гольденберг, я не знаю, и больше я его не видел за этот приезд. В начале ноября он опять приехал в Одессу — прямо на квартиру Колодкевича, о чем я узнал на другое утро при свидании с Колодкевичем, заявившим мне, чтобы я принес данные им чрез меня на хранение 500 рублей; явившись на квартиру, я не застал Колодкевича, а одного только Гольденберга, а затем пришел Романенко, в присутствии которого завязался разговор обыкновенного революционного содержания, причем продолжался до прихода Колодкевича, которому я и вручил деньги. (Романенко был с Колодкевичем познакомлен мной незадолго до приезда Гольденберга.) Больше я не виделся с Гольденбергом в присутствии Романенко, а в отсутствие последнего я видел его в ресторане «Славянской гостиницы» вместе с Колодкевичем, куда последний приходил обыкновенно ужинать. Таким образом, встреча с Гольденбергом в ноябре месяце ничем по характеру своему не отличалась от встречи в августе месяце, и показание Гольденберга относительно бывшего у него со мной и Романенко разговора о приготовлениях к покушению в Москве является с его стороны ложным оговором, вызванным, вероятно, неприязненным его ко мне отношением. Что же касается Романенко, который Гольденбергом оговорен так же ложно, как и я, то указываю на то обстоятельство, что Романенко приехал в Одессу и познакомился с Колодкевичем уже после поселения последнего на квартире в доме Волконского и, следовательно, незадолго до приезда Гольденберга. Деятельность Колодкевича в Одессе была мне известна лишь со стороны близости его к организации «Нар[одной] воли», так [как] от него первого исходили получаемые издания и всякого рода сведения. Относительно участия его в приготовлениях к одесскому покушению, равно как и о факте самого замысла, мне ничего не было известно. Лишь в конце марта я получил от него из Петербурга письмо, в котором он извещал меня о Гольденберге и о его оговоре; вскоре по получении письма я уехал из Одессы (кажется, в апреле [18]80). Период времени от апреля [18]80 года до начала августа я выяснить не желаю, а в августе [18]80 г. я приехал в Петербург, где и жил до начала ноября. За этот период времени я виделся сначала с Грачевским, а потом с Колодкевичем на квартире в Троицком переулке, которая в мою бытность там служила, очевидно, для свиданий, ввиду того что я встречал там много разных лиц, мне незнакомых, а также и Меркулова, которого я неоднократно видел еще в Одессе, имеющим какие-то деловые отношения с Колодкевичем. Лично я с Меркуловым, как в Одессе, так и в Петербурге, никаких деловых отношений не имел; в квартире Троицкого переулка я не видел никаких принадлежностей типографии и ни в каких типографских работах не участвовал; если же, вопреки моему соображению, что в квартире Гельфман не помещалась, таковая тем не менее находилась там, то предъявленное мне показание Борейши и справедливо, так как я на квартире Гельфман бывал, а следовательно, он мог меня видеть, как выражается сам, в типографии «Народ[ной] воли». В ноябре я уехал в Киев ввиду необходимости, характера которой я выяснить не желаю. Во всю мою бытность там до марта месяца я виделся очень часто с Левинским, через которого я добывал разного рода нужные мне справки и сведения; свидания эти происходили на разных квартирах, указания коих я получал от него же; ни хозяев, ни попадавшихся в квартире посетителей я фамилий не знаю, да и не интересовался знать; помню лишь одного Маслова, который, вероятно по просьбе Левинского, свел меня к Саранчову — так как я с Масловым никаких личных столкновений не имел и не обращался к нему ни за какими услугами, какие соображения руководили Масловым, когда он заочно рекомендовал меня Саранчову, я не знаю; не знаю также и того, откуда почерпнул обо мне Маслов сведения, когда я не имел с ним даже разговора; о себе я ни с кем в Киеве не говорил, так как на эту тему разговоры, по-моему, более чем неуместны. С Саранчовым я желал познакомиться по интересу чисто техническому — получить от него сведения о киевских процессах, материалы которых проходили через его руки. Как всегда бывает при встрече с новоприезжим из Петербурга (я Саранчову этого не объявлял вовсе) — Саранчов обратился ко мне с вопросом относительно взглядов, господствующих в Петербурге. Я очень охотно изложил их ему, но далеко не в том виде, как он представляет, он упустил самое существенное, именно — преобладание в партии «Народной воли» стремления исходить из поступательного развития существующего политического строя к идеальному, и в этом смысле ближайшая задача партии заключается в осуществлении Земского собора как представительного учреждения страны, с правами высшей решающей инстанции, без косвенных посредников между ним и особой монарха. Такая постановка вопроса составляет необходимейшее условие правильного понимания принципов партии «Нар[одной] воли» и ее практических задач. Что же касается остальной части показания Саранчова, то она настолько противоречива в сопоставлениях, что я не нахожу возможности иначе объяснить ее, как продиктованной побуждениями чисто личного свойства, а потому и безусловно ложной. Никаких опасений относительно совершенного Саранчовым предательства у меня не было и никаких угроз я не делал ему; о денежном состоянии революционного фонда я ему ничего не говорил и никаких денег от него не получал ни лично, ни через посредство кого бы то ни было.

Во время одного из свиданий с Левинским я встретился на квартире с каким-то рабочим, как оказывается, с Яковом Петлицким; я расспрашивал его о занятиях, знакомствах, удовлетворив меня по вопросам, ему предложенным, он заявил мне, что намерен добывать средства для партии путем конфискации частного имущества. Я всей силой своего негодования разъяснил ему преступность подобных намерений, после чего он как будто бы в свою защиту объяснил, что равным образом намерен совершить террористические факты, что уже следил за Гессе[488] и Судейкиным[489], надеясь под видом извозчика совершить факты удачно. Я счел своей обязанностью выяснить ему всю непозволительность такого образа действий, при котором всякий по своему единоличному усмотрению и желанию будет совершать террористические факты — невозможно уловить нигде единоличного почина. В конце концов я ему посоветовал вернуться к своим обычным занятиям, оставив в стороне всякого рода слежения и планы, никоим образом не мотивируя своего совета отсутствием денежных средств у Петлицкого для совершения указанных фактов. Виделся я с Петлицким один раз, а не два, как указывает он в показании. Вообще в беседе с Петлицким я не приводил никаких посторонних доводов к тому, чтобы он отказался от своих террористических замыслов, и не упомянул, что эти замыслы могут помешать «чему-то в Петербурге». Это обстоятельство, вероятно, его личное предположение, не более.

В марте месяце 1881 года я приехал в Петербург на короткое время — всего на несколько дней; а в период до конца июня месяца, когда я вновь приехал в Петербург — я разъяснить не желаю. С июня 1881 года до начала марта 1882 года я находился безвыездно здесь, в Петербурге, занимаясь пропагандой принципов партии «Народной воли». В начале марта я выехал в Москву по обстоятельствам личного характера, где и был арестован 19 апреля 1882 года.

Относительно всех предъявленных мне фотографических карточек привлеченных лиц я к сказанному уже мной прежде ничего добавить не имею, равно как и по отношению к тем обстоятельствам, относительно которых был допрашиваем.

В настоящем протоколе приписанные сверху строк слова, а также зачеркнутые принадлежат собственноручно мне.