Тут, пожалуй, следует уточнить, что мистер Хиггинс отличался своеобразным художественным вкусом: в живописи он предпочитал мужскую обнаженную фигуру женской. Подчеркнутоблагосклонное отношение к мужскому полу и неофициальный развод с женой порождали многочисленные слухи о его сексуальной ориентации. Это придавало пикантную экстравагантность, так необходимую в художественном бизнесе.

– Мистер Хиггинс, а как насчет этой обнаженной? – Альберт показал на прислоненную к стене картину петербургского художника, на которой была изображена спящая обнаженная девушка. Хиггинс глянул на полотно, мелко заморгал злыми глазками и отвернулся: не продается, чёрт. Но нельзя же их всех одеть…

– Я уже показал её Виктору, – неспеша продолжал Альберт, – он сказал, что может здесь кое-что подправить. – Альберт сделал паузу, посмотрел на Хиггинса и добавил: – Он предлагает открыть ей глаза и выпустить вперед волосы.

От неожиданности предложения Хиггинс на секунду замер, но тут же решительно отклонил его:

– Это невозможно. Она уже была выставлена у нас в витрине. Её видели, – Хиггинс ещё продолжал моргать, но теперь, скорее, для важности, чем от досады.

– А мы скажем, что отдали её на реставрацию, и после этого обнаружилось…

Альберт не закончил фразу.

Глаза Хиггинса блеснули азартным огнём.

– Бери её, – сказал он, указывая на картину. – Пойдем на кухню.

Хиггинс зашел на кухню и, придерживая дверь, дал возможность Альберту внести картину.

– Доброе утро, Виктор! Как дела? – Он протянул художнику руку, приветствуя его.

Виктор, чей английский оставлял желать лучшего, что-то промычал в ответ, что, по-видимому, тоже означало приветствие.

Все утро густо пуская дым, Виктор думал, что ни черта они тут в искусстве не понимают, и действительно хорошую живопись не видят. Что все, что он делает, пошло и отвратительно, потому что только сам художник может что-либо изменить в своей работе. С другой стороны, продолжал рассуждать он, эти картины десятилетиями пылились в мастерских и, пусть даже купленные за гроши, – художнику и это деньги – теперь будут выставлены, найдут своего зрителя, покупателя, значит, будут жить…

Виктор снова прищурился, пытаясь поймать тон, и выдавил из тюбика краску на палитру.

Хиггинс поспешил выйти из густого облака сигаретного дыма и направился к холодильнику. Достал бутылку шампанского, ловко откупорил её и с видом сноба посмотрел на белое облачко газа, вздымающееся над горлышком бутылки. Затем разлил шампанское в два бокала. Один предложил Виктору, и, сказав «чирз», с удовольствием отпил искристый напиток на одну треть.

– Послушай, Виктор, мне нравится эта идея, – сказал Хиггинс, показывая на картину. – Ты думаешь, сможешь это сделать?

Вместо ответа Виктор выразительно кивнул.

– Чудесно, – произнес Хиггинс, уже лавируя между расставленными работами к выходу с бокалом и бутылкой шампанского в руках.

Он вернулся в свой кабинет, сел за письменный стол, долил в бокал шампанского и принялся наблюдать через монитор за происходящим в галерее.

Камеры показывали, что все были заняты делом. Джейн печатала письма. Альберт разговаривал с клиентом. В этот момент камера переключилась, и на экране появились две женщины, внимательно рассматривавшие картину. Одна из них вытянула вперед руку, будто собираясь потрогать недавно «отреставрированный» холст.