Вот отчего этот блуждающий, рассеянный взгляд, эта спокойная интонация. Но какой ангельский голосок! И упрекнуть не в чем – ну что ты, кисик, все превосходно – и немое презрение к его пустословию. Как же мне всему этому научиться? Как освоить эту чертову науку семейных отношений?
Мне захотелось поцеловать ее, не сейчас, а когда мы будем прощаться. Но я не была уверена, что это желание сохранится до отъезда.
В этот момент где-то вдалеке у речки раздался голос Миши.
– Чего? – откликнулась Алла.
Он продолжал звать ее, скорее всего, просто для того чтобы привлечь внимание.
– Чего тебе? – снова крикнула она, уже поднимаясь со стула, грациозно направляя свое тело на его голос.
Через полчаса они мокрые и почти счастливые возвращались с речки. Воистину, чужая семья – потемки!
Быстро пробежали две недели – и вот мы уже сложились и почти готовы к отъезду. После ужина Алла налила себе бокал вина, взяла книгу и вышла на улицу. Вскоре я тоже вышла, примостилась на лавочке и наслаждалась медленно наступающим летним вечером, пытаясь, словно губка, впитать его неповторимое состояние и удержать в себе на какое-то время. Глянула на Аллу – читает, ну и пусть. Я-то вышла так, воздухом подышать, и уже собиралась уйти, как внезапно она сказала:
– Я ведь никогда не хотела этих детей. Я вообще ребенка иметь не хотела. И это после двенадцати лет супружеской жизни! Так мы и жили… А потом мне вырезали аппендикс, а был он у меня каких-то несусветных размеров. После этого врач мне сказал, что я и не могла иметь детей, потому что «all my eggs were scrambled»[30].
Ну-ну, хрюкнула я про себя… Потом мы поехали в Израиль и пошли в Храм тела Господня. Я не то чтобы религиозный человек, вовсе нет, но к Богу отношусь с уважением. И вот, стоя там, в этом храме, на святом месте, я подумала, что мне уже тридцать семь, и что я не то чтобы хочу ребенка – нет, прямого желания у меня не было, а не возражала бы, чтобы он у меня родился. И вот – ирония судьбы – у меня их теперь двое.
Еще она говорила о своем отце, которого безумно любила, о своей матери, которая после его смерти осталась одна и не знала, как жить дальше. Вспомнила бабушку, которой после смерти ее родителей кто-то из их друзей, уже когда она стала взрослой, показал портрет Юденича и сказал: «Ты знаешь, кто это? Нет? А зря, вы очень похожи…»
Я молча слушала, смотрела на ее красноватое от загара лицо, рыжие волосы, маленький симпатичный носик, большие выразительные глаза – и думала, как природа наделяет и красотой, и умом – это был как раз тот случай, а остальное она сумела от жизни взять, а что не сумела, еще возьмет, не упустит…
И как бы в оправдание себе она сказала:
– Знаешь, я никогда не даю советы. Чужие советы никому не нужны. Но все-таки скажу: если ты научишься на все смотреть так, – она слегка ударила себя пальцем пару раз по кончику своего маленького курносого носика, будто смахнула соринку, – тогда тебе будет значительно проще жить. Я это уже давно поняла. Так и живу…
Она поднялась и ушла: аудиенция была окончена.
В последний день небо затянуло тучами. Сосны и ели стояли мрачные в своем безмолвии и, казалось, чего-то ожидали, и тут начал сеять мелкий дождь, почти незаметный глазу, какая-то дождевая пыль, и все вокруг наполнилось влагой. Сразу стало серо, мокро, холодно и неуютно.
Настроение мое испортилось. Я почувствовала, что устала. Устала от деревни, овечек-лошадок, от детей, их родителей, почувствовала свое одиночество, и так у меня защемило где-то внутри, так непреодолимо захотелось домой, в Англию, как когда-то в детстве, когда меня одну отправляли из дома.
Обострение отпускного синдрома закончилось. На следующий день мы возвращались в Лондон.
Еще один блюз
Софка лежала на диване в позе Олимпии с одноименной картины знаменитого французского импрессиониста. Этим, пожалуй, сходство и ограничивалось, потому что в отличие от обнаженной натурщицы, она была в цветастом домашнем халатике и без шлепок. Но несовпадение некоторых деталей с избытком компенсировалось кокетливым выражением миловидного лица и привычным постреливанием маленьких черных глазок. Пышные, иссиня-черные волосы с отдельными серебряными волосинками ранней седины, ставшей появляться в тридцать лет, украшали её смуглое пухлое личико с аккуратным прямым носиком, тонкой линией розовых губ, над которыми темнела полоска мелких черных усиков, но они не бросались в глаза и не портили её, а вместе с намечающейся полнотой и небольшим ростом являлись неотъемлемой частью её женской индивидуальности.