Светлана начала работать в Стэнфордском госпитале в августе 1992. Её английский за год стал заметно лучше и общее самочувствие тоже, – появилась уверенность, приспособленность к местной жизни. Но контракт подходил к концу, нужно было искать новую работу.

Занял у Светланы этот процесс месяца три. Задержка происходила, на мой взгляд, из-за того, что у неё не было четкой картинки, понимания, что она может и что хочет делать. Кончилось это очень странным трудоустройством в громадной компании с жуткими интригами, подсиживаниями и прочими атрибутами корпоративного мира. Начальница, нанявшая мою жену на работу, на тот момент сама была объектом выживания более молодыми и энергичными коллегами по цеху. Это сказалось и на позиции моей супруги. Проработала она там 4 месяца, но нехороший привкус оставался еще долго.

Но нет худа без добра. Ладно, сказала она, стану тестировщиком! Это было весной 1994 года, буквально за месяц до моего сокращения в ТрайСофте.

Я начал на жене шлифовать мою методу перековки: дал ей книжки, объяснил, что именно оттуда надо выудить, пару-тройку часов сам рядом с ней посидел, показывая, как делать те или иные вещи, а дальше она сама довольно резво понеслась вперед. Но нужно было еще преодолеть академичность учебного процесса. Нужна была практика. Я договорился в ТрайСофте, что Светлана со мной недельку посидит в лаборатории. Народ малость скривился, но возражать не стал. И через неделю Светлана была готова к выходу на рынок труда в новой упаковке.

Первая работа не заставила себя долго ждать. Это был постоянно продлеваемый контракт в компании Xerox. Тестировался программный продукт, распознававший рукописный текст, что довольно интересно само по себе. Месяцев через 9–10, когда супруга сказала менеджеру, что уходит, а очень удивилась: чего тебе в хорошем месте не сидится? Но пора пришла уже двигаться вперед. А тогда мы имели на руках 27 с полтиной в час и довольно много сверхурочных. Если часовая ставка ниже определенной суммы, то сверхурочные по закону оплачиваются в полуторном размере. Чтобы этого не произошло (а про сверхурочные было известно заранее), Светлане предложили на пару центов больше этой критической ставки, чтобы сверхурочные оплачивать по обычной шкале, а не полуторной. Но, когда жена моя получила первый чек, мы минут пять не могли прийти в себя. Я как сейчас помню эту немую сцену.

Мы сидим за кухонным столом, напротив друг друга. Светлана достаёт чек из запечатанного конверта, смотрит на него слегка замутненным взглядом, пожимает плечами и отдает мне. Я смотрю на чек: там семь с лишним тысяч за месяц! Это слишком много. Сознание с трудом переваривает сумму. Чек переходит из рук в руки. Состояние ошалелости долго не проходит. Вдруг это ошибка? И надо вернуть, пока не поздно?

Первое собеседование в Борланде (всего их было два) меня напрягло очень сильно. Во-первых, туда доехать – целое приключение, по серпантину, по горной дороге. Я им кто, горец с Военно-Грузинской дороги? Чуть концы не отдал по пути с непривычки. Да и машина у меня о четырех цилиндрах, экономичная, она не тянет, если на обгон в гору переть.

В самой компании собеседование началось с утречка, и так меня до четырех часов дня по цепочке с рук на руки передавали. Самая стыдуха была, когда пришли в столовую. Там всё за наличные, а у меня карточка банковская, но я пин-код не помню: не пользуюсь сам. Мне собеседник одолжил пятерку. Я купил то, что люблю покушать, а это вышло боком. Взят был пухлый французский батон с ветчинкой, сырком и всякой всячиной внутри. А его в рот просто так не впихнешь. Нужно сжать обеими руками, только тогда он в рот пролезает. А теперь представьте, что вы в рот ЭТО впихнули, откусили, а в этот момент от вас ждут ответа на вопрос. Ну почему, думаю, я не взял чего-нить мелкого по размеру, там же было?! Не сообразил. Те двое, что со мной на ланч ходили, с сочувствием смотрели, как я ем. Даже, не побоюсь сказать, с сопереживанием. Влюбленными глазами на меня смотрели. Как бы то ни было, позвали меня на второе интервью и положили 30 долларов в час, что было фантастически много. Начиная с мая-июня 1994 мы с женой вдвоём зарабатываем хорошо: за стольник в год.

В рассказе о моей самой первой работе тестировщиком я упоминал кандидата наук лет под сорок, который получал жуткие по тем меркам деньги – более 60 тысяч в год. Пришло время рассказать о нём подробнее. Для определенности назовем его Золотарёвым.

Был Золотарёв мягким, симпатичным человеком, москвичом. Мы сдружились семьями. У него жена очаровательная, детки замечательные. Они и квартиру недалеко от нас снимали в Маунтин-Вью, пока не купили собственный дом.

В помещении пало-альтовской «Джуйки» Золотарёв вел курсы по программированию на С. Вначале вообще на доске мелом, потом у него появилось 6 полуживых «писишек», пожертвованных компанией Гузика. Я говорил Золотарёву, что надо обучать тестированию, но он не разделял моей убеждённости, что обучать надо в Сан-Франциско, где много людей. Далеко, говорил он, мы не выдержим туда-сюда мотаться. А я-то был совсем свеженький, прямо из города, и мыслил пока еще тамошними категориями.

Буквально через неделю после моего сокращения в ТрайСофте мне позвонил Золотарев с неожиданным предложением: пока я ищу работу, не проведу ли я курс машинописи для его студентов? Всё-таки я методист, а не препод. Никакой самоценности в проведении курсов для меня нет. Тем более надо ещё материалы подготовить. И я вышел со встречным предложением: попросил выделить мне кандидата, которого обучу моим методам преподавания на примере этой группы (которую я, конечно, возьмусь обучить), а потом этот человек уже самостоятельно будет преподавать машинопись другим группам. Мысль Золотареву понравилась, и он обещал подумать.

Так в нашей истории появляется женщина средних лет, назовем её Руфина. Она была приставлена ко мне Золотаревым на предмет освоения науки преподавания машинописи. Руфина была грузинской еврейкой из Баку. Было ей 34 года, но я этого поначалу не знал и думал, что ей лет 45. Двое маленьких деток от второго брака. На тот момент она состояла в третьем браке, возможно, гражданском, поскольку муж ее работал в строительстве, а сама она сидела с детишками на велфере и подрабатывала за наличку, чем могла: убирала дома и исполняла у Золотарева административные функции. Он ей платил 100 долларов в месяц, то есть скорее символически. Да и не было никаких реальных возможностей больше платить. Студентов у него было 5–6 человек в классе. Они платили какие-то гроши. А еще за использование помещения нужно рассчитываться с «Джуйкой». Так что денег этот бизнес действительно не приносил, но Золотарев надеялся, что дело пойдет и во что-то вырастет.

Нищета не делает человека красивее ни внешне, ни внутренне. Поскольку в то время беженская эмиграция была совершенно нищей первое время, плюс мало кто владел английским, мало кто имел конвертируемую профессию, да ещё и экономика находилась в рецессии, то новички, живущие в нищете, вызывали гораздо меньше удивления, чем живущие в достатке.

Это затянувшееся вступление предваряет мой рассказ о Руфине, какой я её увидел тогда, в апреле-мае 1994 года. И объясняет, почему никакого отталкивающего впечатления на меня её нищета не произвела, – я видел много людей в таком состоянии в наши первые два года эмиграции, особенно когда работал в Корейском центре. Более того, я на собственной шкуре узнал, что людям требуется немножко жизненной удачи, чтобы выпрямиться во весь рост и стать сильными, красивыми, щедрыми, привлекающими к себе хороших людей.

Нищета материальная – ничто по сравнению с подорванной верой в себя, в свои возможности. Без денег ты не натянешь на себя крутое платье от модной фирмы. Без веры в себя ты и выглядишь, как стоящий одной ногой на погосте, и чувствуешь себя так же. И все вокруг, только взглянув на тебя мельком, начинают это не столько даже понимать, сколько физически ощущать на подсознательном уровне. Даже вслух говорить ничего не надо. Достаточно невербального общения – твоего взгляда, вялого рукопожатия, убитого выражения лица.

Мы практически закончили вводную часть 20-летней истории нашей жизни в иммиграции. В этой вводной части, занявшей почти 4 года, новые иммигранты без копейки за душой, без ходовой профессии, практически без знания английского языка проделывают путь к финансовой самостоятельности в новой стране. В принципе первичная адаптация закончена, и тема, казалось бы, исчерпана. Но поскольку рассказ ведется ретроспективно, то, зная, что будет дальше, я могу сказать, что он ещё и не начинался. Мы пока только загрунтовали холст и написали на нём грубыми мазками фон.

Многие спрашивают, где я беру время, чтобы все это описывать при такой занятости. Время найти несложно, при желании. Сложно заставить себя заново прожить то, о чем не хочется ни говорить, ни вспоминать, о чём невозможно в полную мощь (то есть без утайки) рассказать в силу самых разных обстоятельств. А мы вступаем именно в эту часть повествования. Я соберусь немного с духом и продолжу.