Когда Дюрер рисовал путевые акварели, он упорно искал, откуда, с какой точки рассматривать ландшафт. Иногда он отходил далеко от дерева или здания, которое должно было быть главным на рисунке. Тогда глаза охватывали сразу слишком много домов, деревьев, холмов, а выглядели они на большом расстоянии домиками, деревцами, холмиками. Подробности при большом отходе исчезали, а Дюрер привык рисовать их и, рисуя пейзаж с большого расстояния, поначалу выписывал все так подробно, словно видит — вопреки удалению — и ветви деревьев, и камни стен, и переплеты в окнах. Рисунок становился дробным, зоркость — навязчивой, перечисление виденного — монотонным. Отказаться от подробностей? Скоро он так и поступит. Этот шаг кажется нам простым и естественным, но он равносилен открытию. Пока он этого открытия еще не сделал. Иногда, так было во дворе Инсбрукского замка, он выбирал слишком близкую точку и мог рисовать только то, что с этого близкого расстояния видно действительно подробно. Но за стенами здания пропадало небо, рисунку не хватало воздуха, рисунок задыхался. Казалось бы, как просто тому, кто уже не ученик, а мастер, выбрать место, откуда рисовать, но, господи, как это трудно. Как мучительно трудно! У каждого ландшафта есть своя тайна. Дюрер ощутил ее дуновение впервые, когда рисовал в окрестностях Нюрнберга. Теперь, в долгом путешествии, он приблизился к ее разгадке.

Почему так непохожи друг на друга одинаковые деревья? И облик каждого из них тоже меняется. Иначе упал солнечный луч, переменил направление ветер, зелень вспыхнула золотом, листва затрепетала, задрожала, зашептала. Хочешь, чтобы дерево было похоже на тебя, попробуй даже шепот его листвы передать кистью.

Река кажется то смеющейся, то угрюмой, она то манит, то страшит. Горы представляются то дремлющими, то бодрствующими, то дружелюбными, то враждебными. У всего сущего есть душа, и пока ты карандашом и кистью касаешься только внешней оболочки, но не проникаешь в душу дерева, ручья, камня, ты не добьешься даже простого сходства. От пейзажа к пейзажу природа у Дюрера становится все более одухотворенной: она живет, радуется, печалится, говорит с человеком и о человеке.

Горные дороги Швейцарии порой пугали Дюрера, но даже в опасных местах он останавливался, бережно доставал из переметной сумы дорожный чернильный прибор, альбом, затачивал гусиное перо. На одном из путевых набросков: слева утес — грозное нагромождение каменных глыб, справа долина, пышные купы горных дубов, вдали гора с замковой башней. Рисунок закончить не удалось: долина, деревья, гора с башней чуть намечены. Проводник или спутник — в одиночку по этим дорогам не ездили — заторопил Дюрера. И снова впереди крутой подъем: каменная стена — слева, справа — головокружительный обрыв. Рисунок едва начат, в сущности, это набросок. Но Дюрер бережно сохранил его. Достанет дома листок, взглянет на него, и в памяти возникнет этот день в пути: резкий, как родниковая вода, горный воздух; суровые каменные глыбы — в них упираются глаза, если поглядеть налево, и бесконечные дали, если посмотреть направо. Беспредельный огромный мир, через который ведет его дорога, и кажется, что между узкими улочками Нюрнберга, где бродит, нагоняя ужас, чума, и этой дорогой, открытой всем ветрам, не считанные дни, а бесконечность!

Позади остался внушавший Дюреру тревогу перевал Бреннер, впереди показался городок Штерцинг. Гордость здешней церкви — алтарь и статуя Мадонны, вырезанные из дерева и раскрашенные мастером Гансом Мульчером. Было в Мадонне Мульчера нечто отличное от множества других мадонн. Тревожно изломанные складки одеяния были обычными. Живое тело не угадывалось под ними. Такое он видел и раньше. Но простое и прекрасное лицо матери — девы казалось завораживающе спокойным: она знала, что предстоит ее сыну, но ничего не страшилась.

Да, он хорошо поступил, не оставшись дома. Пусть он уже признан самостоятельным мастером, но он еще так мало видел, ему еще так много нужно узнать. Но и издавна знакомое в пути вспоминалось совсем по-другому. Чтобы лучше понять привычное, нужно отойти от него, отдалиться, найти точку, с которой становится видно главное. Перед ним еще много крутых дорог, опасных мостов, узких тропинок. Не только на этом пути, но и в жизни, что лежит перед ним, — никем до него не пройденная. Цокают о камень подковы, выкованные славными нюрнбергскими кузнецами, поскрипывает дорожное седло, сшитое знаменитыми нюрнбергскими седельщиками. Горный ветер дует в лицо, неведомыми запахами пахнут вянущие горные травы, вдали над ущельем, словно указывая путь, исчезает огромная ширококрылая птица — орел. Молодой Альбрехт Дюрер продолжает свой путь: зорко всматривается, надолго запоминает, жадно вбирает в себя контуры, краски, запахи, звуки, думает, думает, думает... Так думается только в…

Дорога была долгой. Приходилось останавливаться, чтобы отдохнуть самому, дать передышку коню, войти в придорожную церковь, возблагодарить бога за избавление от опасностей, оставшихся позади, попросить покровительства перед предстоящими — ненадежными мостами, крутыми перевалами, опасными встречами.

Еще дальше на юг. Немецкая речь звучала здесь уже совсем непривычно. В ней часто появлялись итальянские слова. По-другому были одеты те, кого он встречал на дороге, по-иному выглядели их лица. Они были смуглее, волосы чернее, мимика подвижнее. Все сильнее чувствовалось, как далеко он от дома.

На одном из постоялых дворов Дюрер услышал, что неподалеку, в зеленой долине Пустерталь, есть монастырь францисканцев, а в нем алтарь работы мастера Михаэля Пахера — самого знаменитого в Тироле резчика по дереву и живописца. Слава его доходила и до тех мастерских, где прежде работал Дюрер. Францисканцы привыкли, что путешественники не минуют их монастыря. Дюрера пустили в церковь. Он преклонил колена перед алтарем, помолился, а потом стал внимательно его разглядывать. В этот ранний час алтарь был закрыт. Смысл картин на внешних сторонах створок Дюрер сразу уловить не смог. Вот некое странное существо, подобное огромному зловещему насекомому (видно, дьявол), покорно держит перед человеком в епископском одеянии раскрытую книгу... Подошел монах — францисканец, объяснил, что это св. Вольфганг, который силой молитвы заставил нечистого прислуживать ему, держа раскрытый молитвенник.

Дюрер пропустил это пояснение мимо ушей. Его внимание приковала другая картина: в глубине — улочка, с обеих сторон застроенная домами. Чем дальше, тем меньше они. Улочка уходит вдаль, увлекая за собой глаза в глубь пространства. Где-то там, далеко — далеко, противоположные стороны улицы сходятся, и она исчезает на горизонте, как бы втянутая далью. Так написанной улицы Дюрер прежде не видывал.

Потом алтарь открыли. Внутри оказались четыре узкие высокие картины. Торжественное облачение, пурпурные, фиолетовые, почти черные одеяния.

Отцы церкви, пояснил монах, — святые Иероним, Августин, папа Григорий Великий, епископ Амвросий.

Дюрер пугается своих неблагочестивых мыслей. Он думает не о том, что перед ним отцы церкви, а о том, как они написаны. Улочка на внешней створке алтаря уходила вдаль, в глубь картины. А отцы церкви словно выступали вперед, в пространство перед картиной. Их взгляды устремлены в некую единую точку. Если стать перед алтарем на то место, которое указал францисканец, эти взгляды скрещиваются на тебе, они устремлены на тебя снизу вверх и как бы заставляют тебя поднять глаза, а все линии на картинах, где написаны святые, ведут, увлекают за собой, подчиняют себе твой взор.

В мастерских Кольмара, Базеля, Страсбурга Дюреру уже случалось слышать слово «перспектива». Оно пришло из Италии. Немецкие художники еще плохо представляли себе, что оно значит. Одни говорили, что это тайное искусство придавать глубину плоской стене, доске или холсту. Искусство, почти равносильное волшебству. Другие бранили загадочную перспективу как фокусничество и шарлатанство. Святые были вмещены в узкие, перегруженные украшениями ниши. Балдахины и ниши выглядели как на картинах мастеров, которые работали задолго до Пахера. Людям, написанным по-новому, было тесно в этих нишах. Старое умение, которое художнику дали немецкие мастерские, и новые приемы, которым его научила Италия, пришли в резкое столкновение: они громко противоречили друг другу. И другой художник — молодой, зоркий, наблюдательный — заметил это и не мог над замеченным не задуматься. Да, у Дюрера были серьезные причины, чтобы надолго задержаться в долине Пустерталь...

Дюрер уставал в дороге, но когда останавливались на ночлег, долго не мог уснуть. Засыпал, перед глазами все мелькали дорога, путники, дома, церкви. Часто они возникали в сновидениях очерченными еще резче, окрашенными еще ярче, чем наяву. Снова перевал. После него немецкие названия окончательно сменились итальянскими, кругом слышалась уже только итальянская речь, и Дюрер сам стал вставлять в разговор итальянские слова, поначалу самые простые: «хлеб», «мясо», «вино», «ночлег».

Теперь он ехал быстрее, дорога стала легче и все чаще шла под гору. В Триенте по-настоящему почувствовалось приближение к югу. Светящаяся голубизна неба, голубоватые, розоватые, зеленоватые горы, словно тающие в солнечной дымке осеннего дня, белые вспышки каменных башен, коричневые стены домов — таким он увидел и таким нарисовал этот город. Что это за деревья по другую сторону реки, на низком берегу? У них листья темно — зеленые сверху и серебристые снизу. Издали их зелень кажется синевой, а когда ветер колышет листву, в синеве появляются серебристые вспышки. Это маслины, которые теперь будут сопровождать его на всем пути. Путешествие подходило к концу. Никогда за месяцы, проведенные на месте, не повидал бы он столько, сколько за недели пути.

В это время в Италии шла война. Четыре могущественных государства — Папская область, Флоренция, Милан и Венеция, которые давно и яростно соперничали, вовлекли в свою междоусобицу мелкие княжества и герцогства. Этим воспользовался французский король. Войска его вторглись в Италию в том самом году, когда Дюрер отправился в свое путешествие. Разобщенная страна сопротивляться не смогла. Пришлось, забыв на время внутренние распри, призвать на помощь Германию и Испанию. Понадобился год, чтобы заставить французов уйти. За освобождение было заплачено огромной ценой. Большая часть страны надолго попала в зависимость от Испании. Всех этих сложностей Дюрер не знал, но о том, что в Италии идет война, слышал. Он решил пренебречь опасностью. Слишком многое влекло его сюда.