Пока конница скакала, а пехота шагала по каменистым дорогам, пока крепости осаждались, сдавались на милость победителей и освобождались снова, пока из города в город пробирались лазутчики в монашеских рясах и студенческих плащах, пока, загоняя коней, мчались гонцы из дворца во дворец, по Адриатическому морю по-прежнему плавали венецианские корабли, по-прежнему паломники и путешественники шли и ехали по дорогам Италии. По-прежнему тянулись в Италию торговые караваны. Иногда им, правда, приходилось делать неожиданные остановки: дорога была перерезана боевыми действиями. Среди всех этих воинов, паломников, купцов продолжал свой путь в Италию и Дюрер. Последнюю часть пути предстояло плыть морем. Дюреру жаль было расставаться со своим конем. Несмотря на все объяснения, он не мог понять, что это за город Венеция, по которому на коне не проедешь, а придется плавать на лодке. Впервые в жизни он ступил на борт морского корабля, не такого, как те, что плавали по Рейну. Ночью он долго лежал без сна, глядел в черное небо, не похожее на небо над Нюрнбергом. Звезды тут были большими и казались мохнатыми. Над ним вздувались паруса, а верхушка мачты упиралась в одну и ту же неподвижную звезду. Дюрер проснулся на рассвете и увидел, как в голубой воде кувыркаются черные лоснящиеся чудища. Кто это?! «Дельфины», — объяснили ему. Странное чувство охватило его. Он не мог представить себе, что все это происходит с ним. Вместе с этим чувством пришло нетерпение, жгучее, как жажда: он спешил в Венецию и силился представить себе ее.
Дюрер знал, куда ему идти, когда корабль причалит. Нет, не идти, а плыть, пересев на лодку, которые здесь назывались гондолами. В Венеции уже не первый век существовало Немецкое подворье. Это и склад товаров, и гостиница для приезжающих из Германии, и место, где встречаются немцы, живущие в Венеции. Во главе Немецкого подворья стоит нюрнбержец из патрицианского рода Имгоффов.
Дюрер встретил здесь соотечественников, которые взяли его под свое покровительство. Он стал знакомиться с Венецией. Город потряс его. Прежде всего тем, что существовал дважды. Дворцы, дома, мосты не только возвышались над водой лагун и каналов, но отражались в ней. Рябь от набегающего ветра колебала опрокинутые отражения, солнечные блики придавали ему живую изменчивость. Рядом с Венецией, прочно утвердившейся на островах и сваях, существовала вторая, зыбкая, отражающаяся в воде. По лагуне скользили лодки с цветными парусами — желтыми, синими, оранжевыми, темно — коричневыми, оранжево-красными. Краски и освещение этого города были непохожи на краски и освещение его родины. У венецианских восходов цвет апельсиново — розовый, у закатов — жемчужно — голубой, черны платки на золотоволосых венецианках и ослепительно бел снег альпийских вершин, видных из города.
Город невелик, но густо заселен. Жизнь на его улочках и площадях, особенно на площади Сан Марко, бурлила. Здесь толпились приезжие: испанцы, французы, немцы, евреи, турки. Бронзовые лица, яркие плащи, отороченные мехом, оружие, усеянное драгоценными камнями, шляпы с перьями, сложные прически, пышные тюрбаны, затейливые бороды. Всюду звучала разноязычная речь.
По сине — зеленой воде лагуны плыли рыбачьи лодки под пестрыми залатанными парусами, по каналам скользили бессчетные черные гондолы с бронзовыми украшениями и бархатными подушками на скамьях. Мост Риальто, тогда еще деревянный, был застроен лавочками, где продавали все на свете.
Любознательность была у Дюрера в крови: он любил долгие пешие прогулки в окрестностях родного города и дальние путешествия по чужим краям. Попадая в новое место, он не только вглядывался во все зорким взглядом — «орлиным взором» назовут этот взгляд его современники, — но расспрашивал обо всем, о чем хотел узнать. Познания в латыни облегчили ему первое знакомство с итальянским. Да и немцев в Венеции было немало. Ему показывали город, рассказывали про его историю, какой она сохранилась в преданиях и книгах. Места, на которых возник город, были то мостом между Востоком и Западом, то полем сражений между ними. Долгая история Венеции складывалась из войн, морских экспедиций, военных и торговых договоров, заговоров, восстаний, пожаров. Острова, на которых была расположена Венеция, заселялись, отстраивались, укреплялись в течение долгих веков. На острове Торичелло сохранилась церковь — одна из самых старых в Венеции. В ее апсиде была изображена Мария с младенцем. Это была вытянутая бестелесная фигура с маленьким узким лицом, в темно — синем одеянии, которое лежало плоскими и жесткими складками. Мария словно парила на фоне из золотой мозаики. Дюрер повидал в Венеции много подобных изображений с непременным золотым фоном. Они вели свое происхождение из Византии, подчинялись строгим византийским правилам. Правила эти показались Дюреру странными и чужими.
Как все жители города, Дюрер часто проходил по площади Сан Марко, шел к собору или Дворцу дожей. Огромная тень от прямоугольной островерхой башни Кампанилы медленно, как стрелка огромных солнечных часов, скользила по камням площади, ложась на вытянутое здание Старых Прокураций, постройка которого была завершена лет пятнадцать назад. Осматривать Дворец дожей, с тяжелыми стенами, с прорезанными окнами и лоджиями, опирающимися на два яруса аркад, можно было бесконечно. Под теми аркадами, что обращены к воде, веял ветер с лагуны — прохладный и влажный. Дюрер медленно шагал по гулким каменным плитам, покуда не упирался в капал. Иногда он смотрел, как во внутреннем Дворце дожей работают каменотесы, завершая парадную мраморную лестницу. Эта лестница отделяет от большого двора маленький тенистый дворик. Здесь можно отдохнуть, посидеть, прикрыв глаза, которым, кажется, не вместить всего, что они видят. Потом Дюрер снова обходил дворец снаружи. На одном углу дворца при нем высоко над землей установили мраморную статую Евы скульптора Риццо. Никогда прежде не видывал он ничего пленительнее. Изваянное из мрамора тело было прекрасно юной чистотой. По нему скользили тени от облаков. Оно казалось живым и теплым, задумчиво были полуприкрыты глаза, а губы чуть тронула зовущая полуулыбка. Он навсегда запомнил эту скульптуру. Он входил в собор Сан Марко, и множество алтарей, пол, выложенный из агата, ясписа и мрамора, многоцветные мозаики, картины, закрывавшие стены, подобно коврам, резные исповедальни, огромные чеканные подсвечники, чередование полумрака и света — все нестерпимо обжигало глаза несходством с тем, что он знал прежде, поражало яркостью, иногда пестротой, порой такой, что хотелось зажмуриться. Бесполезно, увиденное все равно стояло перед глазами.
Вдоль Большого канала и морской набережной стояли прекрасные дома и дворцы — «палаццо». Зодчие не жалели драгоценных материалов — зеленого, белого, красного мрамора, позолоты, смальты. В Венеции было много прекрасных старых церквей, но постоянно строили новые. При Дюрере близилась к завершению церковь Сайта Мария деи Мираколи. Каменщики облицовывали ее стены мраморными плитами, а наверху мастеровые заканчивали круглый купол. Было увлекательно следить, как ловко они работают, слушать, как перекликаются.
Неисчислимые произведения античного искусства свезли венецианцы в свой город. Неутомимо добывали они и христианские реликвии. Сочетая благочестие с дерзостью, они похитили в Александрии реликвии св. Марка, привезли их в Венецию, где они стали главной святыней города. Во времена дожа Энрико Дандолло ограбили Константинополь.
Венеция казалась могущественной, как никогда прежде. Она гордилась своей славой, своим грозным флотом, своей обширной торговлей, своими всемирными связями. Не жалея денег, республика продолжала отстраивать и украшать город, заказывать все новые скульптуры ваятелям, все новые картины художникам. Работа эта вознаграждалась столь щедро, что на родине Дюрера о подобном никто и не слыхивал.
Он выходил из гостиницы в ранние рассветные часы. Улочки, площади и мостики были совсем пустынны, по каналам плыли только лодки с товарами, двигавшиеся в направлении рынка, а первые гондольеры дремали в гондолах в ожидании ранних пассажиров. Иногда ему не хотелось подзывать гондолу, и он решал пройти по городу пешком. Это значило — шагать по узким переулкам, то и дело упираясь то в один, то в другой канал, отыскивать крутой мостик для перехода, постоянно сворачивать. Достаточно было, чтобы внимание отвлекла стена, заросшая вьющимся виноградом, дворик, где лежала густая тень, старая скамья, высеченная из камня бог весть когда, и чужестранец тут же сбивался с пути. Казалось, среди этой путаницы каналов и канальчиков, крохотных площадей, улиц, оборачивающихся тупиками, дорогу найти невозможно. Он никогда не доберется туда, куда идет, никогда не вернется туда, откуда вышел. А рядом по каналу плыли гондолы, гребцы лениво гребли, чтобы не отставать от пешеходов. Там, где канал становился особенно узким, так что весло могло задеть за стену дома, гондольер ловко отталкивался от нее босой ногой. Вначале настойчиво, потом насмешливо зазывал он пешехода в лодку. Дюрер покорялся и входил в гондолу. На канале пахло застоявшейся водой, сыростью, замшелыми камнями, подгнивающим деревом причальных столбов. Нужно было привыкнуть выходить из гондолы на каменную набережную канала так, чтобы не оступиться на скользком, покрытом зелеными водорослями камне.
Когда Дюрер бродил по Венеции пешком, он шел, часто оборачиваясь назад, иногда почти пятясь, чтобы запомнить приметы для возвращения — какую-нибудь часовню, непохожий на другие мостик, редкое здесь дерево — плакучую иву, напоминавшую о родных краях.
Иногда он отваживался выйти из дома ночью. Город волшебно преображался. На дворцах и домах знати пылали, отражаясь в черной воде, рыжие смоляные факелы. Бесшумно скользили лодки с фонарями на носу мимо темных зданий. В некоторых домах были отворены двери, виднелись освещенные парадные залы, огни множества светильников, звучали музыка, пение, раздавались веселые голоса. Дюрер проходил или проплывал мимо чужой жизни, ощущая ту горечь, которую дано испить на чужбине каждому путешественнику, — сколько ни всматривайся в эту жизнь, она никогда не раскроется тебе до конца, не станет тебе понятной.
Иногда он бродил по городу с земляками из Немецкого подворья. Те рассказывали о богатствах Венецианской республики, о ее огромных торговых оборотах. Порой спутники жаловались, что дела с венецианскими купцами вести трудно, что нелегко привыкнуть к здешней кухне: тут едят таких морских тварей, на которых и взглянуть страшно! Видно, хитрили — уезжать отсюда они не собирались, немецкая торговля в Венеции процветала. Понизив голос, рассказывали о суровости венецианского правосудия, о том, что в стене Дворца дожей устроена особая щель для доносов. Она привлекает бесчестных и бессовестных обвинителей. Шепотом толковали о том, что, живя в Венеции, надобно многого оберегаться. Государственная власть вникает тут во все, что может угрожать ее политическим интересам и торговым выгодам, следит за расходами, за порядком, за увеселениями, ведет строгий счет грехам граждан, не упускает из внимания их дружбы с жителями других городов, приглядывает за иноземными путешественниками, сует свой нос на каждую кухню, посылает соглядатаев на похороны и празднества, берет на заметку пьяную болтовню и слухи. Еще больше понижая голос, говорили о тюрьме во Дворце дожей. Узкие каменные темницы под свинцовыми крышами немилосердно раскалялись от солнца. Народная молва наделила эти камеры хлесткими названиями: самую мрачную прозвала — «Новая радость».
Тюрьма, расположенная в самом Дворце, наводила на размышления: видно, властители Венеции могли спать спокойно, только если знали, что возможные бунтари и посягатели на установленный порядок содержатся под замком рядом, в нескольких шагах от залов, где заседают правители.
Любознательный путешественник записал однажды со слов здешней красавицы рецепт состава, которым венецианки красили волосы, добиваясь золотистой рыжеватости. В состав входили трава золототысячник, гуммиарабик и самое лучшее твердое мыло. Варить состав надобно на несильном огне, красить волосы на солнце, сушить на ветру. Похоже, что Дюрер попробовал этот состав на самом себе, и он ему понравился. На многих автопортретах Дюрера рыжеватые волосы отливают венецианским золотом.
В Венеции работало много художников. Они хорошо помнили мастера Антонелло да Мессина, сицилианца родом, сына каменщика. Когда на далеком севере в Нидерландах после долгих и упорных поисков был открыт секрет масляной живописи, итальянских художников взволновала весть об этом открытии. Антонелло, страстно желавший узнать о нем, поехал в Нидерланды, узнал там секрет, волновавший его собратьев, и вернулся в Италию. Он работал тут в разных городах и подолгу жил в Венеции, а венецианским художникам тайна масляной живописи была важнее всех прочих. Во влажном воздухе другие краски оказывались недолговечными. Глядя на картины венецианцев, написанные маслом, Дюрер видел, как сильно преуспели они в том искусстве, в котором он сделал только первые шаги. Дюрер не только слышал об Антонелло да Мессина, но и видел его работы, написанные в Венеции, например алтарь церкви Сан Кассьяно и искусные портреты. Рассказы об Антонелло да Мессина укрепили Дюрера в убеждении, что художник, если он хочет преуспеть в своем искусстве, непременно должен видеть разные страны, разные города, работы разных мастеров. В ту пору самыми знаменитыми в Венеции были два живописца — сводные братья Джентиле и Джовашш Беллини. Впрочем, начать нужно, пожалуй, с их отца Якопо. Он умер лет за пятнадцать до приезда Дюрера в Венецию, но сыновья бережно сохранили его бесчисленные ландшафтные и архитектурные рисунки, зарисовки памятников античной древности и руин.
Джовании работал для Немецкого подворья и часто бывал там. Здесь с ним и мог познакомиться молодой любознательный мастер из Германии и получить доступ в его мастерскую, где хранились рисунки старого Беллини. Роскошную мастерскую и дом другого брата, Джентиле, в Венеции знали все. С изумлением услышал Дюрер, что Джентиле — обладатель двух высоких титулов. Титула пфальцграфа его удостоил германский император, титулом герцога почтил турецкий султан. В Германии такого не случалось.
Джентиле Беллини носил еще и звание официального художника Венецианской республики и получал высокое жалованье. Он слыл чрезвычайно богатым человеком. Интерес к этой стороне дела был не чужд Дюреру. Он хотел знать, как живут здесь художники, сравнивал с тем, что видел на родине, запоминал, принимал решения на будущее.
Дюрер внимательно вглядывался в огромную картину Джентиле Беллини «Процессия святого креста на площади Сан Марко». Площадь и здание были изображены во всех подробностях, быть может, даже излишних. Дюрер уже знал, сколь велик соблазн подробного письма, и понимал, что многословность не всегда достоинство. Однако многолюдство процессии, многоцветность торжественных одеяний, праздничность толпы пленили его. Его заинтересовали и портреты работы Джентиле Беллини, написанные не маслом, а темперой, положенной тонким слоем. Среди рисунков Дюрера этого времени есть изображения турков в национальных костюмах, возможно, копии с константинопольских зарисовок Джентиле. Видно, венецианец показал приезжему свои альбомы.