В эту пору Дюрер написал портреты матери и отца. Он задумал эту работу в подарок родителям, прежде всего отцу. Она была благодарностью за то, что отец не воспрепятствовал сыну стать художником. Она была доказательством, что, оставив семейную профессию для иной, сын не обманет отцовских надежд: то, что он хотел делать, он научился делать по-настоящему.

Один из двух портретов — отцовский — сохранился. Он висит теперь во Флоренции в галерее Уффици. В портрете еще чувствуется влияние Вольгемута и Плейденвурфа. Они тоже писали модель обычно до пояса в повороте в три четверти, на темном фоне. Внешние эти приметы сохранились, но характер человека раскрыт несравненно глубже, чем это прежде удавалось нюрнбергским мастерам.

Старый человек со спокойным усталым лицом задумчиво перебирает четки. У него умные глаза. Их взгляд кажется направленным вовнутрь. У него большие руки. Они сильнее и моложе лица. Мастер одет в простой костюм из красной ткани. Даже на зеленом фоне красный цвет костюма кажется приглушенным. Портрет молчалив и сдержан, как молчалив и сдержан был в жизни Дюрер-старший. Мимо этого портрета можно пройти в картинной галерее, не заметив его, как можно было пройти в Нюрнберге мимо скромного мастера Альбрехта Дюрера-старшего. Но, узнав этого человека ближе, его нельзя было забыть — спокойное достоинство, несуетность, серьезность обладают притягательной силой. Чувствуется, что художник верен натуре, что он стремился к сходству и добился его.

Портрет отца, написанный Дюрером, интересен не только потому, что это его первая живописная работа, дошедшая до нас. Это еще и сильное, искреннее, чистое выражение сыновней любви. Скромная картина обладает и художественной и нравственной ценностью. Это первая работа, которую Дюрер пометил и своеобразной монограммой: написав портрет отца, он окончательно осознал себя художником.

В 1490 году зима была холодной. Но в начале апреля установилась теплая погода, после пасхи дороги просохли. Дюрер попрощался с близкими и отправился в путь.

В «Семейной хронике» Дюрер уложил историю своих странствий в несколько коротких строк: «...послал меня мой отец путешествовать, и четыре года я не был дома, покуда отец снова меня не потребовал. И после того как я уехал в 1490 году, после пасхи, я вернулся, когда считали 1494 год после Троицы» [6].

Странствия подмастерьев, закончивших учение, были издавна в обычае у европейских ремесленников и художников. Молодой человек отправлялся в путь — нередко далекий и долгий, чтобы познакомиться с собратьями по профессии в других городах и даже странах, чтобы добавить к тому, что он знал и умел, то, что знали и умели в других мастерских, овладеть незнакомыми приемами и непривычными материалами, разведать секреты, поглядеть, где лучше, прежде чем решить, где обосноваться окончательно. И еще: молодому человеку надо перебеситься вдали от родного дома. Вслух этого, конечно, не говорили, но подразумевали.

Перед отъездом Дюрер помолился св. Тобиасу, покровителю и заступнику путешественников.

Путешествие в ту далекую пору было делом трудным и опасным, но обычным, Из города в город постоянно кочевал император со своим двором. Странствующие монахи и паломники тянулись пешком по дорогам. Верхом, окруженные надежной охраной, ехали сборщики налогов и продавцы индульгенций. Выезжали на большую дорогу рыцари — разбойники со своими бандами. Скакали гонцы — императорские, королевские, княжеские...

Из одного университетского города направлялись в другой студенты, странствующие школяры и поэты. Многие из них вообще никогда не сидели на месте — их университетом была дорога. Главными путешественниками были купцы. Скрипели колеса торговых обозов, тяжело переваливались с ухаба на ухаб кареты. С одной ярмарки на другую тянулись нищие, ковыляли калеки, брели слепые, уцепившись друг за друга, ощупывая землю палочками, поспешали ярмарочные фокусники, жонглеры, предсказатели, цирюльники, бродячие лекари. Непрерывно звоня в колокольчик, предупреждая о себе, проходили прокаженные — встречные в ужасе шарахались от них.

В пути приходилось останавливаться на постоялых дворах. Это было нелегким испытанием. О том, каковы были постоялые дворы в Германии того времени, рассказал писатель и ученый Эразм Роттердамский. Когда входишь в такой дом, сетовал он, тебя не приветствуют, а на твое приветствие едва отвечают. Хмурый хозяин молча покажет, куда привязать лошадь, если ты приехал верхом. А если прибрел пешком, вообще не удостоит тебя словечком. Нагруженный вещами, войдешь в общую комнату. А там такое общество — страх берет. Тут у всех на глазах тебе приходится стащить грязные сапоги, почиститься, переодеться; хочешь умыться, к твоим услугам таз — один на всех. Общая комната наконец наполнилась. Тогда запирают двери и затапливают печь, да так жарко, будто попал в баню. Угрюмые слуги с разбойничьими рожами накрывают на стол: с грохотом ставят деревянные тарелки, швыряют деревянные ложки, приносят вареное мясо и рыбу, разливают по глиняным кружкам дешевое вино. Не вздумай пожаловаться, что еда и питье тебе не по вкусу, обругают. Шумное застолье затягивается до полуночи. Встать из-за стола и уйти в комнату, отведенную для ночлега, нельзя. Случайные соседи боятся, что тот, кто уйдет раньше, угонит лошадь или украдет вещи других постояльцев. Деньги за ночлег полагается платить вперед. Наконец, совсем замученный, попадаешь в комнату, где тебе предстоит делить кровать с одним или двумя соседями.

Альбрехт Дюрер-старший не зря тревожился, когда отпускал сына в дальнюю дорогу. Смолоду он сам проделал немалый путь. Предстоящее странствие сына страшило его. Может быть, сын также не вернется в отчий край, как не вернулся когда-то он. А если и вернется, свидятся ли они — он, отец, уже стар...

Дорога, которую выбрал Дюрер, покинув отчий дом, нам неизвестна. Предполагают, что он отправился на северо-запад и побывал во Франкфурте-на-Майне. Может быть, добрался до Нидерландов. Но это лишь догадки. От его первого путешествия не осталось ни дневника, ни писем. До нас, по счастью, дошло несколько рисунков этой поры, и среди них главный — автопортрет, нарисованный пером.

С листа смотрит в упор юноша с такими пристальными, такими проницательными глазами, что становится не по себе. Лицо его нахмурено. Напряженная, неотвязная мысль прорезала на лбу две резкие складки, наморщила кожу над переносицей. Голову подпирает рука — большая, тяжелая. Все это создано немногими штрихами — резкими, сильными, нервными. Всего лишь набросок, но он приковывает взгляд не меньше многих, куда более подробных портретов. Позади один, может быть, два года странствий. Дюреру на этом автопортрете лет двадцать. Лицо его, когда вглядываешься, кажется то моложе, то старше. Оно живет, меняя на наших глазах свое выражение. Взгляд то пронзительно устремляется на нас, то обращается внутрь. А может быть, он вглядывается в то, что пришлось ему увидеть за годы странствий. Вот так однажды, где-то в пути, в мастерской ли художника, куда нанялся на время, на постоялом ли дворе, присев перед тусклым зеркалом, сделал он этот набросок. Мы не знаем, далека ли была дорога Дюрера первых лет его странствий. Но рисунок говорит — она была огромной. Лицо его стало взрослым, серьезным, угрюмым. Человек, который так смотрит, должен был уже многое повидать. Автопортрет времен первого путешествия надолго и смело опережает свое время.

Весной 1492 года Дюрер добрался до городка Кольмара, что лежит на неширокой речке Лаух, впадающей в Рейн. Городок был красив и зелен, окружен виноградниками, густыми зарослями хмеля, вьющегося по высоким шестам. Отсюда рукой подать до Рейна. В городке и вокруг все цвело, благоухало, дышало весной, предчувствием лета.

Дюрера давно влекла к Кольмару слава Мартина Шонгауэра. Его поразила сходность их судеб. Отец Мартина Шонгауэра тоже был златокузнецом, и очень известным. Он тоже обучал сына своему ремеслу с детства. Однако сын предпочел профессию живописца и гравера по меди — решение, в котором он особенно укрепился после долгих странствий по Нидерландам и Испании. Современников восхищали своей топкостью и выразительностью его гравюры на меди. Они даже имели обыкновение называть его не Мартин Шонгауэр, а Мартин Шон, что значит — Мартин Красивый. Гравюры его были известны и в Нюрнберге. Альбрехт Дюрер смолоду видел их у Пиркгеймеров и у Кобергера. К Мартину Шонгауэру — мастеру из Кольмара — он сохранял интерес и уважение всю жизнь.

На рисунке Шонгауэра, который Дюрер купил, когда сам стал знаменитым художником, он сделал примечательную надпись: «Сие нарисовал Красивый Мартин в 1470 году, когда был еще молодым подмастерьем. О чем узнал я, Альбрехт Дюрер, и ему в честь записал в 1517 году». Эта надпись говорит о любви к предшественнику, о гордости за него, пожалуй, о некотором удивлении: мне еще предстояло появиться на свет, а он уже рисовал так!

В Нюрнберге жило воспоминание, что Дюрер хотел учиться именно у Мартина Шонгауэра, но это ему не удалось. Отец уступил, согласился, чтобы он по примеру Шонгауэра сменил ремесло златокузнеца на ремесло живописца, но учиться отдал его в мастерскую, до которой пройти сотню — другую шагов по собственной улице. И вот теперь Дюрер решил продолжать учение у Шонгауэра. Увы! Опоздал. Шонгауэр умер почти год назад, когда Дюрер был в пути и не знал об этом. Теперь он горько скорбел о скончавшемся мастере, чье имя чтил с детства. Они разминулись. Это непоправимо. Мастер Мартин умер, но в Кольмаре остались трое его братьев. Они могли рассказать о Мартине, показать его работы, объяснить его приемы. Да и мастерская продолжала действовать: заказы надо было завершить, учеников доучить и сделать все это так, конечно по возможности, как делал Мартин.