По существу главным становится вопрос о будущем Российского государства. А если при этом учесть, какую роль в судьбах России и населявших её народов на протяжении веков играло государство, то станет понятным, что по существу речь шла о будущем страны. В ходе работы над проектом Конституции тенденции, которые объективно вели к краху российской государственности, проявились со всей определённостью.

Так, представитель НКВД А. П. Смирнов, ведавший в то время местным управлением, настаивал на том, чтобы органы власти в Конституции рассматривались снизу вверх. Смирнова в разной форме поддержали Ю. М. Стеклов, М. Н. Покровский, А. А. Шрейдер. Дальнейшая полемика показала, что этот, казалось бы, чисто технический вопрос имеет принципиальное значение и сводится к тому, будет ли сохранено государство как целое или оно будет распылено на множество мелких обломков. Серьёзная дискуссия развернулась вокруг нормы, позволявшей центральным органам решать любые вопросы, в том числе относящиеся к компетенции нижестоящих советских учреждений. В этом сторонники децентрализации увидели угрозу местным Советам. Но в условиях полнейшего развала государственного организма такая мера была естественной и отвечала потребностям самосохранения нации. Другое дело, что в последующем следовало бы законодательно более чётко отрегулировать те условия, и те механизмы, которые позволяли бы центральной власти вмешиваться в прерогативы местной, защищая последние от произвола центра. Но этот вопрос следовало решать по мере стабилизации положения в стране.

Большую угрозу целостности государства представляли также синдикалистский уклон, отрицание национального вопроса и попытки превратить Россию в экстерриториальный очаг мировой революции. Анархисты, к примеру, видели Советскую Россию в качестве «федерации профсоюзов». Отдельные фракции анархистов сразу же после принятия Конституции заявили о своем стремлении бороться против самого понятия «социалистическое отечество» как вздорного и опасного[318]. Тот же организационный принцип был положен в основу проекта, подготовленного П. П. Ренгартеном, работником Отдела законодательных предположений. В нём предусматривалась федерация пяти «государств-членов», каковыми, по его мнению, должны были являться «основные профессиональные объединения в виде пяти профессиональных федераций». Среди них Ренгартен называл федерацию земледельцев, промышленных рабочих, служащих торговых предприятий, служащих у государства (чиновников), служащих у частных лиц (прислуги)[319].

Проекты Ренгартена и отдельных анархистских групп не рассматривались как не принадлежащие членам комиссии. В этом смысле гораздо более серьёзную роль играл проект члена комиссии Рейснера. Он стоял за федерацию коммун. Под коммунами Рейснер понимал территориально-хозяйственные единицы, объединяющие местные организации трудящихся, организованных профессионально. Местные коммуны должны были объединяться в провинциальные, областные, наконец, – в Российскую Федерацию. Проект Рейснера имел чёткую интернационалистическую парадигму в рамках перманентной революции. Он, в частности, предусматривал вхождение России в Мировую коммуну – «Великий Интернациональный союз трудящихся мира»[320]. С позицией Рейснера по существу солидаризовался А. А. Шрейдер[321]. Позже, уже накануне открытия V съезда Советов, на котором планировалось принять Конституцию с позиций, по целому ряду вопросов близких позиции Рейснера, выступила Коллегия Наркомюста в целом. Так, в подготовленном ими документе критиковались ленинские подходы к национальному вопросу и национально-государственному устройству[322].

Принципиальность и острота поднятых при подготовке проекта Конституции вопросов вскоре стимулировала жаркие дебаты за пределами Комиссии ВЦИК. Тем более что подготовка Конституции с самого начала велась открыто и широко освещалась в партийной и советской печати. К примеру, уже 3 и 4 апреля 1918 года в «Правде» публикуется интервью Сталина «Организация Российской Федеративной Республики». Тогда же со статьями «Русское гражданство» и «Конституция Советской России» в «Известиях ВЦИК» выступил Стеклов. «Известия ВЦИК» публиковали и те проекты фрагментов Конституции, которые появлялись в подкомиссиях Комиссии ВЦИК. Местная печать часто перепечатывала материалы центральных газет, посвящённых Конституции, инициируя их обсуждения среди широких кругов общественности[323].

Если в Комиссии ВЦИК и её подкомиссиях критика основ нового революционного государственного устройства России в основном велась с левых позиций, то в ходе газетной полемики обозначилась позиция и критиков справа, разнообразно представленная в небольшевистских изданиях. Её суть, которая в основном будет сводиться к отрицанию диктатуры пролетариата, позже будет обозначена, к примеру, одним из идеологов русского религиозного ренессанса правоведом И. А. Покровским[324]. По его мнению, понятие диктатуры пролетариата разрывало представление о народе и государстве как о едином целом, что вело к самым пагубным последствиям[325]. Покровский и другие авторы отмечали неопределенность самого понятия «пролетариат», что, по их убеждению, создавало условия для произвола. Делались намёки, что большевики как бы возвращаются к правовой практике самодержавия, только перевёрнутой наоборот[326].

Как это часто случается, между правыми и левыми обнаружилось немало общего. К примеру, в проекте левых эсеров понятие диктатуры пролетариата также не признавалось. Внесение ими предложений в текст Конституции РСФСР совпала с работой по принятию ими программы собственной партии. В обоих документах левые эсеры выступали за то, чтобы понятие «диктатуры пролетариата», была заменена понятием «диктатурой трудового народа»[327].

Вместе с тем (и это обстоятельство следует выделить особо, поскольку мимо него исследователи, как правило, проходят), в § 9 гл. 5 установление «диктатуры городского и сельского пролетариата и беднейшего крестьянства» провозглашалась непосредственно, установление диктатуры пролетариата объявлялось в ней лишь основной задачей, рассчитанной на предстоящий переходный момент. Фактически это означало, что установление диктатуры пролетариата отодвигалось на неопределённое время, поскольку продолжительность переходного периода в тексте Основного закона никак не оговаривалась. Диктатура пролетариата рисовалась лидерам Советской России как идеальное государственное устройство, существенно более гармоничное чем то, что можно было видеть на практике в начальный период Гражданской войны.

Уже поэтому идея диктатуры пролетариата не несла и не могла нести угрозы авторитаризма. Как справедливо подчёркивал Э. Карр, термин «диктатура пролетариата» не имел конституционного характера. Он обозначал не форму правления, а господствующий класс – пролетариат. Соответственно, слово «диктатура» не несло на себе моральной нагрузки[328]. С переходом к мирному строительству оно вполне заменялось словом «народоправие», а сам термин «диктатура пролетариата» своим синонимом «рабочая демократия». Не случайно в Конституции 1918 года прямой формулировки диктатуры пролетариата не содержалось[329].

Не означала в тот момент идея диктатуры пролетариата и угрозы ослабления российской государственности. Наоборот, в конкретной обстановке хаоса и распада она позволяла сделать реальные шаги к укреплению государства. И дело вовсе не в том, что в основе новой политической системы России оказались органы, созданные революционным творчеством рабочих, прежде всего Советы. Впрочем, значимость этого обстоятельства тоже очевидна. Но важнее было другое. Рухнувшее российское государство нуждалось в опоре, социальной силе, способной вытянуть на себе колоссальную задачу восстановления. Какой же класс российского общества того периода был в наибольшей мере заинтересован в сильном, централизованном государстве? Какой класс был способен стать твёрдой опорой российской государственности?

Известен патриотизм русского крестьянства. Но крестьянство как общественная сила слишком распылена. Кроме того, всегда имея под рукой продукты своего хозяйства, крестьянин экономически не слишком заинтересован в сильном государстве. Тем более, когда государство стремится усилить налоговое бремя (а как в условиях войны иначе?). Интеллигенция? Но интеллигенция понимала интересы государства чересчур экстравагантно. Её усилия были направлены на то, чтобы насадить в России тип общественного устройства, более или менее эффективно работающего на Западе, но совершенно непригодного для нашей страны. Некоторые историки силой, заинтересованной в жёстком государстве, называют бюрократию, в том числе партийную[330]. Но с этим тоже сложно согласиться. Даже тот факт, как легко чиновники отказались от тактики саботажа против большевиков, показывает, что им было всё равно кому служить. В воспоминаниях одного из служащих, перешедших на сторону Советской власти, А. Гуровича, нарисован яркий образ чиновника лета 1918 года. Многие из них «ругательски ругали большевиков» и не без злорадства повторяли слухи, что немцы, несмотря на заключенный в Бресте мир, вот-вот готовы ввести в Москву войска[331].

В этих условиях только русские рабочие были силой, способной и готовой выступить за сохранение национального государства. И этому есть вполне материалистические объяснения, без патетики и идеализации. Рабочий класс является продуктом современного индустриального общества. Существование этого общества невозможно без поддержания развитых экономических связей. Крушение сильного государства означало для рабочих, таким образом, не только потерю работы, но и голодную смерть. Рабочие были заинтересованы в такой власти, которая бы смогла сохранить промышленность и наладить доставку в города хлеба. За подтверждением далеко ходить не надо. Выступая против бюрократизма, рабочие, тем не менее, ещё до революции часто выступали за национализацию своих предприятий, если их владельцы оказывались не способны наладить производство, о чём пишут многие исследователи, в том числе зарубежные[332]. К примеру, рабочие московских заводов Бари и Бромлей, после того как владельцы пошли на их закрытие, обратились к Временному правительству с просьбой принять закон, по которому дезорганизация производства объявлялась бы преступлением[333]. После Октября количество таких обращений резко возрастает, поскольку в глазах рабочих государство становится более справедливым и «более своим», примером чего может служить позиция рабочих текстильной фабрики В. И. Агафонова подмосковной станции Химки, просивших «объявить ее собственностью Российской республики» – традиционная формулировка для подобных обращений[334]. Таким образом, временная диктатура класса, заинтересованного в сохранении сильной власти, объективно способствовала сохранению национального существования России.

Понятно, что в условиях консолидации правого и левого радикализма, одинаково разрушительных для страны, необходимо было появление идеологии, которая объединила бы реалии периода революции с вековыми традициями прежней российской государственности. Носителем такой идеологии становится первоначально слабо оформившееся, но массовое течение, которое в последующие годы будет условно определено как «национал-большевизм». Национал-большевизм – течение не только партийное. Оно, в частности в начале 1920-х гг., станет идеологическим каркасом сменовеховского движения среди тех кругов эмиграции, которые начнут принимать революцию и возвращаться на Родину, чтобы своим трудом способствовать её процветанию. Что же касается национал-большевистских настроений в правящей партии, то их появление условно может быть отнесено к периоду дискуссий о Брестском мире и судьбах рабочего самоуправления в условиях «пролетарской диктатуры», т. е. к концу 1917 – началу 1918 года. Известно, к примеру, какую непримиримую позицию в тот момент занял Ленин по отношению к тем, кто готов был пожертвовать властью Советов в России для разжигания пожара мировой революции[335].

Появление национал-большевистских настроений было закономерным явлением. К началу – середине 1918 года происходят и другие важные сдвиги в судьбах революционной государственности. На протяжении всего предшествующего периода русской революции власть была ещё достаточно слаба, чтобы взять на себя ответственность за страну. Сперва буржуазное, а потом и большевистское правительства называли себя временными. Теперь же, после укрепления власти Советов, приставка «временное правительство» из названия Совнаркома исчезла. Вторым важным обстоятельством явилась стабилизация в низах. Неустойчивость власти в предшествующее время подпитывалась шедшим снизу импульсом недоверия и неудовлетворённости. Теперь этот импульс сходил на нет: к середине 1918 года основные требования масс были удовлетворены. Бытовые же неудобства не могли служить достаточным дестабилизирующим фактором, и выступления протеста против государства (теперь уже Советского) не носили того размаха и не были столь остры, как летом – осенью накануне 1917 года Красного Октября[336]. Понятно, что новое, окрепшее и почувствовавшее свою ответственность государство требовало и новой государственной идеологии. Ею и становится национал-большевизм.

В период подготовки проекта Конституции национал-большевистские взгляды наиболее ярко проявились в позиции Сталина, критиковавшего сторонников превращения Россию в трудовую коммуну без границ и национального содержания[337]. Как полагает венгерский специалист по истории русской революции Т. Краус, уже в те годы Сталин, похоже, приходит к убеждению, что стихийный патриотизм масс может стать наиболее надёжной опорой революционной власти[338]. Для Сталина такая позиция не была чем-то неожиданным. Ещё на VI съезде партии он, в отличие от левых коммунистов Преображенского и Бухарина, называл резервом социалистической революции русское крестьянство, а не западный пролетариат[339]. Конституция 1918 года, закрепив представление о Советской республике как о едином государстве с чёткими границами и внутренним устройством, имеющим свой флаг, гимн, герб, столицу, – стала реальным воплощением зарождения национал-большевистской идеологии.

Окончательная доработка проекта Конституции была связана с деятельностью Комиссии, созданной ЦК большевистской партии с целью ускорить и качественно улучшить работу над Конституцией, хотя формально Комиссия ВЦИК продолжала существовать до V съезда Советов. Протоколы Комиссии ЦК РКП(б) не обнаружены, однако известно, что в основу её деятельности был положен проект Комиссии ВЦИК, от имени которой Комиссия ЦК РКП(б) печатала разработанные ею материалы.

В очень сжатые сроки, с 28 июня по 2 июля, комиссией ЦК РКП(б) была проделана титаническая работа, о чём можно судить по косвенным свидетельствам. Прежде всего, следует отметить, что по предложению Ленина была снята подготовленная комиссией ВЦИК «Декларация прав и обязанностей трудящихся». Вместо неё предполагалось включить «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа»[340]. Также по настоянию Ленина в текст конституции был внесен ряд статей, в которых содержался комплекс прав и свобод советских граждан. Были подробно проработаны положения, связанные с деятельностью центральных и местных органов власти. В таком виде проект Конституции и был опубликован в печати для обсуждения[341].

Но и в этом виде проект многих не удовлетворил. С критикой в его адрес 4 июля выступила Коллегия Наркомюста. Руководители Наркомюста увидели в нём множество противоречий, главное из которых сводилось к тому, что в одном случае проект Конституции говорил о социализме как о цели развития, а в другом – социализм провозглашался уже «вполне осуществленным». Отмечались и многочисленности неясности в системе устройства органов власти. Конституция, например, не определила основной принцип деятельности экономических ведомств: то ли это единоначалие, то ли коллегиальность. Ещё хуже были прописаны положения об органах власти и управления на низовом уровне. Руководство Наркомюста отмечало, что проект создаёт настоящую анархию на местах, провозглашая в республике шесть высших властей, кроме центральной, так что получалось, что в одном городе могло оказаться четыре – пять «высших властей». Не обошлось в документе Наркомюста и без левацких выпадов. В нём, в частности, говорилось о существовании в Конституции «непозволительных неясностей». В качестве примера критиковалось одно из ключевых положений – «не трудящийся да не ест». Означает ли это смертную казнь через обязательную голодовку для нерабочего населения страны? – не без иронии писали деятели из Коллегии Наркомюста[342], не понимая, видимо, общеизвестной моральной истины, века назад подкреплённой в народном сознании авторитетом Библии.

Видимо, предвидя критику и упреждая её, а может быть, и решая какие-то свои политические задачи, Свердлов уже в день опубликования проекта Конституции, 3 июля, поручил окончательную его доработку двум своим сторонникам – Стеклову и председателю Казанского губисполкома, делегату V съезда Советов, бывшему председателю Следственной комиссии Петроградского Военно-революционного комитета Я. С. Шейнкману. По воспоминаниям самого Стеклова, Свердлов запер их в номере «Метрополя» и поручил переделать проект практически с нуля, что за сутки сверхспешной работы и было осуществлено[343].

V Всероссийский съезд Советов начал свою работу 4 июля 1918 года в столице Советской России Москве. В начале первого заседания по предложению Свердлова съездом была сформирована Комиссия для предварительного рассмотрения проекта Конституции. Она формировалась пропорционально имеющимся фракциям и должна была состоять из 9 человек (6 – от большевиков, 3 – от левых эсеров). Также, как и в случае Комиссии ЦК, протоколы конституционной Комиссии съезда не обнаружены. Нет полных данных и по вопросу, кто входил в неё. Из её состава достоверно известен только Стеклов, поскольку именно он выступал от её имени на заключительном заседании съезда. Косвенные свидетельства позволяют предполагать, что в состав Комиссии входил Ленин[344]. Имеются сведения, что в её работе могли участвовать член ВЦИК А. X. Митрофанов и председатель Уфимского губисполкома Б. М. Эльцин[345].