14 марта 1918 года с опозданием почти на три часа в зале бывшего Дворянского Собрания начал работу IV съезд Советов. Причиной задержки стала острая борьба в кулуарах, где во многом и был решен результат предстоящего голосования[272]. После того как Брестский мир был всё же ратифицирован, левоэсеровская фракция заявила о выходе их партии из Совнаркома. Решение это далось левым эсерам далеко не просто. Не менее трети фракции высказалось за заключение мира и против выхода из СНК. На II съезде ПЛСР 17–25 апреля такие их лидеры, как М. Спиридонова, Колегаев, Натансон, Трутовский и другие также выступили с примирительных позиций. Тем не менее, уже 15 марта 1917 года министры от Партия левых социалистов-революционеров интернационалистов (ПЛСРИ) покинули свои посты. Правительственный кризис разразился.
В отличие от двух прежних, третий кризис Советского правительства оказался необычайно затяжным. Приобретая вялотекущий характер, он то обострялся, то подавал надежды на скорое его преодоление. Закончился он, как известно, трагически, левоэсеровским мятежом: в Москве вновь слышалась артиллеристская канонада и гибли ни в чём не повинные люди. Вряд ли многие могли предвидеть такую развязку. Сложно было понять логику поведения ПЛСРИ, причину и подоплёку многих событий. Даже сейчас можно лишь обрисовать вопросы, возникающие в связи с третьим кризисом Совнаркома, но дать на них исчерпывающие ответы пока проблематично.
Прежде всего, вызывает недоумение, почему левые эсеры пошли на обострение правительственного кризиса и перевели его решение в плоскость вооружённого мятежа? Правда, левыми эсерами считали себя тогда командующий Восточным фронтом Муравьёв, командующий воинскими частями на Северном Кавказе Сорокин, будущий красный маршал Егоров и многие другие видные командиры Красной Армии[273]. Однако в Москве их силы были более чем скромные. Кроме того, и в рамках советской легальности они могли рассчитывать на скорый успех: до этого их мятежа ПЛСРИ стабильно увеличивала своё представительство на съездах Советов: на III Всероссийском съезде Советов их фракция составляла 16 %, на IV съезде – 20 %, а на V съезде – уже свыше 30 % делегатов. Однако 24 июня ЦК ПЛСРИ всё же принимает решение о вооружённой борьбе за власть с Совнаркомом, ставшее роковым не только для самих левых эсеров, но и для всей революции в целом[274]. Почему для какой-то части левых эсеров так важна была война, за скорейший выход из которой они недавно так горячо агитировали?
В этой связи немалый интерес вызывает, говоря сегодняшним языком, вопрос об агентах влияния зарубежных держав. Причём дело вовсе не в мифических немецких шпионах в большевистском руководстве. Куда больше подводных камней можно обнаружить, если попытаться разобраться не в том, кому был выгоден сепаратный мир, а в том, кому он был невыгоден и кто стремился удержать Россию в состоянии войны. Не меньше вопросов вызывает и тот факт, что начало интервенции по времени как раз совпадает с началом правительственного кризиса, причём в обоснование необходимости высадки союзников на советской территории приводились доводы о необходимости любой ценой сохранить восточный фронт против Германии. Не были ли резкие высказывания и шаги части руководителей Советского блока и высадка «союзников» на Севере скоординированными акциями?[275] Во всяком случае, сохранение целостности России никак не входила в планы «союзников»[276].
Ещё в 70-е гг. некоторые историки усомнились, а верно ли Россией были выбраны союзники в канун войны?[277] Во всяком случае, император Германии Вильгельм II настойчиво добивался партнёрства со своим «кузеном Ники». Однако Николай II, правда, не без колебаний, призывы «кузена Вили» отверг, чем, возможно, и предопределил судьбу династии и свою собственную. Но в годы войны он, похоже, попытался исправить допущенные раньше ошибки и заключить мир. Но «союзники» были не заинтересованы в этом. Вокруг посольств Англии и Франции в России формируются заговорщики, ставящие цель отстранения Николая II от власти. В случае необходимости они не отказывались и от планов физической расправы над ним, о чём не без скрытой насмешки над «демократами» писали советские историки[278]. После же февраля царь становится заложником руководящих кругов Франции и Англии. Они отказываются принять свергнутого монарха. Более того, руками подконтрольного им Временного правительства они готовятся устроить публичное судилище над ним.
Война между тем всё более обескровливала и без того далёкую от изобилия страну. В этих условиях отношение к миру становится краеугольным камнем в определении подлинной политической физиономии многих политиков. Неверно, конечно, уверять, что все политики, ратовавшие за войну, были связаны с разведками стран Антанты. Но то, что многие из них были членами масонских организаций, ориентированных строго в западном направлении, – факт общеизвестный. Получалось так, что вчерашний интернационалист и даже пораженец, придя к власти, вдруг становился «ястребом». Война отечественная или революционная, но война. Показателен в этом отношении пример Бухарина и тех же левых эсеров.
В свете этих соображений неожиданный поворот приобретает вопрос о судьбе царской семьи. Сторонники войны, готовые на всё ради её продолжения, пошли на убийство германского посла Мирбаха. Но в России была ещё одна особа, убийство которой могло дать немцам повод вмешательства во внутренние дела России. Нетрудно догадаться, что речь идёт о царице-немке по крови. Французский историк М. Ферро в этой связи настаивает на интересной, по его словам «кощунственной» версии. Согласно ей, большевики пошли на казнь царя лишь для того, чтобы предупредить шаги левых эсеров. Жертвуя жизнью свергнутого монарха, большевики рассчитывали спасти этим жизни другим членам его семьи. Официально же было объявлено о казни всей семьи[279]. Во всяком случае, логическая цепочка, включающая в себя казнь Александры – убийство Мирбаха – мятеж с целью открытия фронта против Германии, вполне вписывается в линию стран Антанты и её агентов в России.
В этом смысле характерно, что в это же время, когда часть левых эсеров, во многом вопреки собственному высшему руководству, провоцирует разрыв с большевиками, усложняется ситуация и в самой большевистской партии. Сюжет, о котором здесь идёт речь, практически не исследован. Лишь в работе о Брестском мире Ю. Фельштинского имеется несколько кратких размышлений о событиях, приоткрывающих покров секретности над одной из самых сложных страниц истории РКП(б) и всей русской революции. В это время, непосредственно примыкающее ко времени заключения мира, позиции Ленина в руководстве вдруг начинают резко ослабевать. И одновременно вдруг начинают укрепляться позиции до этой совершенно незаметной фигуры – Я. М. Свердлова.
На съездах и конференциях того времени Свердлов всё чаще и чаще оставляет Ленина в тени. В частности, он председательствовал на VII партсъезде и выступал там с отчётом ЦК, что в будущем по должности станут делать генсеки. В протоколе заседания ЦК 18 мая Свердлов в списке присутствующих стоит первым. Заседание ЦК 19 мая становится, по мнению Ю. Фельштинского, «полным триумфом Свердлова». На нём все партийные дела поручаются именно ему, тогда как Ленин выступает лишь с одним, да и то второстепенным вопросом[280].
Еще более показательный случай происходит на заседании ЦК 26 июня 1918 года. На нём обсуждался вопрос о подготовке проекта Конституции РСФСР к V съезду Советов. ЦК поначалу признало работу комиссии (т. е. по сути Свердлова) неудовлетворительной. Ленин с группой сторонников предложил «предложил снять этот вопрос с повестки дня съезда Советов». Однако Свердлов вопреки реальному положению дел с проектом Конституции «настоял на том, чтобы вопрос остался». Как пишет Ю. Фельштинский, Свердлов пошёл против Ленина и других членов ЦК и победил. По словам историка, в эти недели Свердлов был как бы комиссаром, приставленным к Ленину. По сути, в это время Свердлов всё больше сосредоточивал в своих руках не только законодательную, но и исполнительную, и партийную власти. Во всяком случае Ленин, сторонник некоторой либерализации строя и мирной передышки, постепенно утрачивал свои позиции.
Эти подвижки внутри верхушки большевиков не могли не быть напрямую связаны с третьим кризисом Советского правительства. Во всяком случае, когда 18 марта, через день после окончания IV Съезда Советов, Совнарком рассматривает вопрос «об общеминистерском кризисе», с основным докладом по этому вопросу выступал не Ленин, а не имеющий никакого отношения к Совнаркому Свердлов. Именно он, а не Ленин на этот раз диктовал позицию большевиков по вопросу организации власти. В частности, похоже, по его инициативе СНК принял решение начать переговоры с вышедшими из него членами Московского областного комитета РКП(б). Он же начал переговоры с С. Середой и другими большевиками, намечавшимися на посты наркомов вместо ушедших левых эсеров[281].
Много неясного остаётся и в событиях 6–7 июля. Дискуссионно сегодня само их определение как мятежа левых эсеров. Высказываются версии, что большевики сами подтолкнули левых эсеров на мятеж. Другие считают даже, что мятежа не было вовсе, а какие-то разрозненные события были искусственно объединены большевиками с целью обвинения левых эсеров в том, чего те на самом деле и не замышляли. На эту мысль наводит странное поведение высших постов ВЧК, прежде всего самого Дзержинского. В частности, действительно странным кажется мягкость, проявленная к одной из ключевых фигур тех событий, сотруднику ЧК Я. Блюмкину. Блюмкин одновременно был и соратником Дзержинского, и левым эсером. В каком из этих двух качеств он подготавливал убийство Мирбаха и участвовал в нем? Наказание-то его было чисто номинальным…
Однако все эти действительно неясные стороны левоэсеровского выступления заставляют задуматься и над другими вопросами. Вина Ленина в произошедшем в Москве кровопролитии более чем сомнительна. Стоило Ленину рисковать полным подрывом своего авторитета в партии, чтобы потом неуклюже провоцировать обострение русско-германских отношений? С другой стороны, известно, что Блюмкин после его перехода на сторону большевиков был одним из самых твёрдых последователей Троцкого. Самого Троцкого безоговорочным сторонником войны назвать, пожалуй, нельзя. Но именно Троцкий был близким партнёром Я. Свердлова, о неясной роли которого во внутрипартийных делах мы уже говорили.
Кроме того, известно, что левые эсеры обращались к левым большевикам с далеко идущими предложениями. Цель их была спровоцировать войну. Допускалось, что при этом придётся арестовать Совнарком во главе с Лениным. Переговоры с Радеком и Бухариным велись в форме «шутки», но так было по свидетельству самих участников этих переговоров. Насколько это соответствовало действительности, сказать трудно. Как известно, на процессах 30-х гг. обвинения в подготовке покушения на Ленина предъявили только Бухарину, причём группа эсеров подтвердила их. Как писал «собиратель» чужих тайн Николаевский, разговоры о подобных вещах велись, но реальных планов ареста Ленина не было[282]. По мнению одного из наиболее добросовестных биографов Бухарина венгра М. Куна, левые коммунисты отвергли все подобные предложения с гневом[283]. Следовательно, о «шуточном» характере переговоров уже говорить сложно. Ю. Фельштинский, в частности, приходит к заключению, что убийство Мирбаха, а следовательно, и все события 7–8 июля 1918 года могли стать результатом деятельности радикалов не только в ПЛСРИ, но и левых большевиков.
Небезынтересным могут оказаться и ещё некоторые факты, приводимые М. Куном. Он, в частности, утверждает, что по дошедшим до нас сведениям Н. Бухарин в подавлении мятежа личного участия не принимал. Зато именно он со Свердловым проводили «фильтрацию» фракции левых эсеров на V съезде Советов, отсеивая «неблагонадёжных». Именно на основе списков, составленных Свердловым и Бухариным, латышские стрелки производили аресты в Большом театре. («Когда во время левоэсеровского мятежа разорвалась случайно обронённая в Большом театре бомба, товарищ Свердлов не повёл даже бровью, не поднялся со стула, – вспоминал некоторое время спустя Бухарин, – он продолжал вести собрание, будто ничего не случилось»)[284].
Кстати, столь активная опора большевиков в дни выступления эсеров именно на интернациональные части, прежде всего латышей, также вызывает много не совсем приятных для большевиков вопросов у некоторых из современных историков и публицистов. С другой стороны, не меньше вопросов вызывает и тот факт, что начало интервенции по времени как раз совпадает с началом правительственного кризиса. Не были ли резкие демарши части левых эсеров и высадка «союзников» на Севере скоординированными акциями?
Оценивая последствия третьего кризиса Советского правительства и особенно спровоцированного им мятежа левых эсеров на складывание советской системы, историки, как правило, бескомпромиссны. В последние время появилось мнение, что его результатом стало формирование в стране однопартийной большевистской диктатуры[285]. Вряд ли, однако, подобные подходы могут считаться оправданными. Революция – процесс всегда сложный и противоречивый. Одни и те же события в ходе её развития могут нести как ограничение свободы, так и вести к утверждению новых форм демократии. Нельзя забывать, что V съезд Советов вошел в историю не только «случайно» рвавшимися на нём бомбами, но и принятием на нём первой Российской Конституции. Она готовилась совместно с левыми эсерами. В неё вошли многие положения, предложенные этой партией. Самое главное, что Конституция 1918 года нигде не оговаривала, что новый революционный режим есть режим однопартийный.
Отказавшись от сотрудничества с ПЛСРИ как с партией, большевики, тем не менее, продолжали сотрудничать с отдельными её представителями. Даже в рядах РККА продолжали сражаться отдельные левоэсеровские части. Так, левоэсеровская дружина принимала участие в подавление мятежа в Ярославле. Продолжали левые эсеры работать и в низовых Советах. Именно поэтому левых эсеров обвиняли в те дни не в попытке свержения Советской власти, а в терроризме. Таким образом, говорить, что именно тогда в Советской России восторжествовала однопартийная диктатура, не приходится.
Вместе с тем последствия третьего кризиса Советского правительства были для революционного режима наиболее тяжёлыми. Разрыв с эсерами серьёзно подорвал продовольственную и аграрную политику правительства. Именно ко времени борьбы вокруг Брестского мира относятся первые мероприятие по установлению продовольственной диктатуры[286]. В это же время намечаются существенные сдвиги в рабочей политике. Идеи левых коммунистов о рабочем контроле оказываются отброшенными. Сигналом изменения курса послужила речь Л. Троцкого 28 мая 1918 года, которая, по определению Р. Пайпса, имела «странный, совершенно фашистский заголовок»: «Труд, дисциплина и порядок спасут Советскую Социалистическую Республику». Он призывал рабочих к «самоограничению», к смирению перед фактами ограничения их свобод, возвращению управляющих из числа прежних «эксплуататоров» и т. п.[287] Представляется, что именно эти тенденции, а не лишение депутатских мандатов нескольких левых эсеров на V съезде Советов несли в себе наибольшую угрозу демократическим тенденциям Русской революции.
К лету 1918 года заканчивается процесс формирования Советов как государственных органов. Революционная власть получает свой законченный вид не только в центре, но и на местах. Длительный процесс перехода от прежней структуры земств и городов к Советам всех уровней получает законодательное закрепление. В ходе него «историческую апробацию» получили всевозможные промежуточные и коалиционные органы управления. Но они быстро проявили нежизненность[288]. В тех городах, на которые распространялась власть Москвы, господство Советов становится безоговорочным. Все другие типы государственных учреждений оттесняются на окраины бывшей Империи и становятся очагами сепаратизма. Принятие Конституции, таким образом, как бы подытожило целую эпоху в становлении Советской политической системы.