Новицкий полагал, что исправить необходимо лишь одно — сократить административные расходы. Он указывал на несоответствие «числа лиц, состоящих в Правлении Банка и находящихся постоянно в Лондоне, с действительными размерами его работы» и на чрезмерно высокую оплату служащим банка. В правление входили десять человек, и хотя работа не всех членов правления оплачивалась, на их содержание расходовалось 10 800 ф. ст., то есть больше 2 % основного капитала; расходы на аренду помещения, зарплату служащих и налоги составляли 37 тыс. ф. ст., то есть в совокупности почти 10 % основного капитала.

Удивляться высокой доле административных расходов не приходилось — уж больно много крупных финансистов собралось под крышей сравнительно небольшого банка. Но не только финансистов. Среди служащих банка оказался даже И. И. Сукин, бывший управляющий Министерством иностранных дел Колчака; после крушения Колчака он вернулся в Вашингтон. В российском посольстве в Вашингтоне место первого секретаря, которое занимал Сукин до командировки в Сибирь, было давно занято, и он остался не у дел. Однако при посредничестве Угета ему удалось устроиться в «Истрабанк» на жалованье 50 ф. ст. в месяц.

Так Угет получил источник информации внутри банка; редкие письма бывшего колчаковского фаворита, перепечатанные по указанию Угета и сохраненные им наряду с финансовыми документами, позволяют дополнить представление о непростой атмосфере в банке, которое складывается по официальной переписке.

Сукин писал Угету в начале 1922 года, через несколько месяцев после прихода в банк:

Если Ты мне обещаешь абсолютную дискретность и на меня не будешь ссылаться, то скажу совершенно откровенно следующее (или ничего не говорить или говорить правду): организация банка ниже всякой критики; это какое-то любительское учреждение, в котором директоров чуть ли не столько же, сколько служащих, и они в банковском деле мало что смыслят. Среди них профессиональный банкир один лишь Чаманский, но он, хотя и ловок и сообразителен, но страдает нервностью характера, впечатлительностью, случайностью своих решений и вообще производит впечатление ненадежности. Репутация у него среди русских самая отвратительная, некоторые говорят самые рискованные вещи про его деловую добропорядочность. В чем правда, — разобраться трудно; во всяком случае про него никто хорошо не отзывается; лично же я никому бы не рекомендовал с ним иметь дело. Замен удивительно мил и благороден, Глазберг умен и вежлив, Топпинг безобиден, Шателен вообще никакой роли не играет и здесь был всего 3 недели. При всем этом управление было до самого последнего времени построено на губительном коллегиальном начале. Директора все время совещаются; из-за отсутствия настоящего дела занимаются мелочами; общий тон банка чисто русская бестолковость и хаотическая дезорганизация. Состав служащих преимущественно набран из русских — fait triste figure [9] по сравнению со спокойной и деловой корректностью немногих англичан, которые охотно служат в банке, потому что он платит гораздо более крупные жалованья, чем другие, но в откровенных беседах со мной не скрывают глубокого презрения ко всей суетливости, беготне и противоречивости и нерешительности нашего management’a: it must be a «Russian System» [10] говорят они с улыбкой, когда возникают постоянные для русских организаций заграницей случаи недостаточно корректного и сумбурного управления. Все это тем более печально, что вообще банку и без того трудно пробиться и завоевать себе положение и доверие на лондонском, весьма консервативном, рынке. Если только так будет идти и дальше, то я ожидаю мало хорошего. Сейчас все правление сосредоточено в руках Чаманского, который, впрочем, все время разъезжает, а когда бывает здесь, то сам творит суматоху. В общем «London & Eastern» даже издали не напоминает настоящего банка… Главная беда: слишком много директоров, русская бестолковость и отсутствие опытных английских руководителей. Нужно раз навсегда понять, что русские банкиры были хорошими в России и никуда не годятся заграницей.

Новицкий в письме Угету, отправленном в те же дни, о самом Сукине отзывался нелестно: «Кстати о Сукине. Он совершенно не выдержал той роли, которая была ему поручена, — перессорил многих служащих между собой, поставил ставку на английских служащих против русских и просил уже о прибавке жалованья. Все им недовольны».

Сукин был явно пристрастен, и, вероятно, не последнюю роль в его саркастической характеристике положения дел в банке играло уязвленное самолюбие. Однако отношения между членами правления и совета банка были действительно далеки от идеальных; это объяснялось как расхождениями в деловых вопросах, так и личными качествами финансистов: слишком много медведей собралось в этой лондонской берлоге.

Сокращение административных расходов было все-таки проведено, и бывший министр финансов колчаковского правительства П. А. Бурышкин потерял место в Совете банка. В свое время именно Бурышкин накануне крушения Колчака распорядился о переводе казенных сумм на личные счета финансовых агентов; теперь же его вышвырнули из Совета банка, треть основного капитала которого состояла из государственных денег, переведенных этими агентами (Угетом и преемником фон Замена Новицким).

Тем временем угроза для банка и финансовых агентов, весьма довольных наличием своего банка, через который можно было проводить операции, не опасаясь ареста денег кредиторами, и который мог послужить неплохим местом для «трудоустройства» (вскоре примеру фон Замена последовал Новицкий), возникла с неожиданной стороны. Ситуация с государственными деньгами, помещенными в частный банк, который мог распоряжаться ими в своих собственных, а не национальных интересах, все более смущала автора «Положения» о Национальном фонде Маклакова.

В обширном письме Бахметеву, датированном 25 апреля 1922 года, Маклаков напомнил другу, что «создание банка более Ваше дело, чем наше». Вернувшись из США после подписания Вашингтонского протокола, Новицкий рассказывал, что если к способу хранения государственных средств Бахметев отнесся отрицательно, то идею создания банка для будущей работы с Россией, наоборот, приветствовал и решил поместить в него гораздо большую сумму, чем мог предположить кто-либо из «европейцев». Маклаков, по его словам, изначально относился к затее сдержанно и, составляя «Положение» о Национальном фонде, не случайно «совершенно устранил» от ведения фондом Совещание послов.

Осторожный адвокат писал:

Откровенно скажу, что не хотел брать ответственность за то, что будет делать Новицкий; если Новицкий, храня деньги, как он сам говорил, считал своим долгом играть на курсовой разнице, я предпочел это не знать, а, следовательно, не быть обязанным это знать; я лично не стал бы этого делать с чужими деньгами и считал бы себя не вправе так делать… Каюсь, что если худо ли, хорошо ли, но мы разрешили вопросы, которые перед нами стояли, т. е. возможность злоупотребления со стороны финансовых агентов, их смерти и т. д., то я ни разу не ставил того вопроса, который стал сейчас, о характере деятельности самого банка… О том, что банк может вести сомнительные операции, я не подумал. Когда теперь обнаружилось, что это так и что ответственность за такие операции лежит на нас, я не хочу прятаться за то, что это нас не касается; с большим сожалением вижу, что кто сказал «а», должен сказать и «б» и что мы должны принимать на себя эту ответственность…

Через три дня после отправки этого письма на заседании Совещания послов 29 апреля 1922 года с участием Бернацкого, Шателена и Новицкого Маклаков выступил с речью, выразив сомнения в прочности банка и предложив подумать о другой форме хранения. Маклакова тревожило, что банк, хотя и не понес убытков, не принес прибыли, что, с его точки зрения, означало потерю «веса» его акций, то есть убытки для казны.

«Хотя Маклаков и оговорился, — с раздражением писал о выступлении посла Новицкий, — что он отличается чрезмерной трусостью в денежных делах, трусостью, которая однажды заставила его отказаться от наследства из боязни лишних для себя осложнений, где он, сопоставляя себя с ролью рабов в притче о талантах, является рабом ленивым и лукавым, предпочитавшим зарывать таланты в землю, тем не менее проявленное им в первой части его речи отношение к делам не только Банка вообще, но и финансов в частности, поразило всех присутствующих своей невероятной наивностью и предвзятостью».

Однако дружный отпор со стороны финансовых агентов не успокоил Маклакова, и он продолжал бить тревогу. В начале следующего, 1923 года он вновь выразил сомнение в целесообразности хранения денег в лондонском банке. Причем, по его словам, впечатление ошибочности принятого решения сложилось также у Бирса и Бернацкого: «Тревожное чувство, что В. И. [Новицкий] заманил со своим банком нас в сомнительную сделку, не улеглось, а пока только усилилось».

Банк сотрясали внутренние кризисы, связанные с конфликтом между московской группой, точнее — группой Московского купеческого банка во главе с Г. Д. Чаманским, и остальными участниками дела. Внутренняя борьба закончилась не в пользу Чаманского, и его сменил британец Энгус Макфейл.

В ответ на тревожные послания Маклакова Бахметев уверенно писал, что «разговоры о неурядицах в Банке сущий вздор». Ему импонировал новый управляющий Макфейл, которого он считал полезнее «десяти представителей казны».