Леди Инфлюэнца

Она идет…

Стихотворение «К моей леди Инфлюэнце» (1906) Руперт Брук написал в шутку еще в студенческие годы[554]. И все же с этой «леди» не стоило шутить. Первые подробно описанные вспышки инфлюэнцы, или гриппа, случились в Европе в XVI веке, хотя самая ранняя, вероятно, произошла в 1173 году. Крупные эпидемии гриппа наблюдались в 1729, 1781–1782, 1830–1833 и 1898–1900 годах, причем общая смертность возросла с 400 тысяч до 1,2 миллиона (от 0,06 до 0,08 % от населения мира)[555]. Но в XX столетии нам предстояло выдержать намного более сильный удар[556]. В мире не только стало больше людей — он стремительно урбанизировался, а его обитатели стали мобильнее, и возможно, именно из-за дурного воздуха промышленных городов повысилась восприимчивость людей к респираторным заболеваниям. Через год после того, как Брук написал упомянутый стих, его старший брат Дик умер от пневмонии в возрасте двадцати шести лет. Жизнь самого Брука была длиннее всего на год: в 1915 году, когда он направлялся к роковым пляжам Галлиполи, неподалеку от греческого острова Скирос его укусил зараженный комар — и начался сепсис. Да, в XX веке возросла средняя продолжительность жизни — но он же погубил необычайно много молодых.

Первая мировая война, предсказуемый «серый носорог» (в том смысле, что опасность общеевропейской войны была всем прекрасно известна), но в то же время и неожиданный «черный лебедь» (если вспомнить, как поразились современники, узнав, что она разразилась), стала истинным «драконьим королем» в свете ее огромных исторических последствий[557]. Начало войны дал террористический акт, совершенный 28 июня 1914 года: больной туберкулезом 19-летний босниец Гаврило Принцип смертельно ранил наследника престола Австро-Венгрии, эрцгерцога Франца Фердинанда, прострелив тому яремную вену, и убил его жену. Эти выстрелы спровоцировали войну, которая уничтожила Австро-Венгерскую империю и позволила одной из ее колоний, Боснии и Герцеговине, стать частью нового южнославянского государства. В сущности, именно этого Принцип и хотел достичь, так что, возможно, он устроил самый эффективный террористический акт в истории, пусть даже и не мог предвидеть такого масштабного успеха[558]. Но у его действий были и не только предполагаемые последствия. Война, сигналом к началу которой стали произведенные им выстрелы, вышла далеко за пределы Балкан и оставила уродливые шрамы и по всей Северной Европе, и на Ближнем Востоке. Поля ее сражений, словно гигантские скотобойни, затягивали и убивали юношей со всего земного шара. В самих боях погибло примерно 10 миллионов человек. Еще война создала предлог для геноцида, устроенного османскими властями против подданных-армян. И более того, даже когда объявили перемирие, война не прекратилась; после 1918 года она переместилась на восток, как будто вырвавшись из хватки миротворцев, и перешла в Арктику, Сибирь, Монголию и другие регионы, где прежде бои не шли. Если говорить о Польше и Украине, например, то нелегко сказать, когда там завершилась Первая мировая война и началась другая — гражданская, порожденная большевистской революцией в России.

Первая мировая война была чрезвычайно разрушительной и в экономическом плане. Летом 1914 года мировая экономика процветала, возможно, довольно знакомым нам образом. Перемещение товаров, капитала и труда достигло уровней, сравнимых с нашей эпохой. Морские пути и телеграфные кабели в Атлантике никогда еще не были так загружены, поскольку капитал и рабочие отправлялись на Запад, а товары и промышленные изделия — на Восток. Война в буквальном смысле потопила глобализацию: немецкие военно-морские силы, прежде всего подлодки, отправили примерно 13 миллионов тонн грузов на морское дно. Международная торговля, инвестиции и эмиграция — все почти остановилось. После же войны произошло возвышение революционных режимов, принципиально враждебных международной экономической интеграции. Рынок сменился планированием; свободная торговля — автаркией и протекционизмом. Потоки товаров сократились, а людей и капитала — почти иссякли. Война преобразила все и в политическом аспекте. Она смела династии Романовых, Габсбургов, Гогенцоллернов и Османов, правившие на протяжении столетий. Власти европейских империй над миром — фундаменту глобализации — был нанесен пусть пока еще и не смертельный, но очень серьезный удар. Возникли национальные государства. Ускорился процесс демократизации: расширились избирательные права, во многих странах женщины получили возможность голосовать. К власти приходили социалисты — через выборы или революции. Росла власть профсоюзов[559].

Вместе с тем война убедила многих граждан, а среди них и бывших солдат, не только в том, что с династическим правлением покончено, но и в том, что даже либерализм с его представительными парламентскими учреждениями и правовыми процедурами уже устарел. Альтернативные политические отношения, радикально снижающие роль свободных выборов и личных свобод, предлагали не только коммунисты, но и фашисты. И, наконец, усилия, направленные на то, чтобы «перестроить буржуазную Европу» и возродить довоенный порядок, были подорваны структурной неустойчивостью международного порядка, возникшего после войны[560]. Восстановленный золотой стандарт работал очень плохо и в конце концов выродился в глобальный передаточный механизм американской Великой депрессии[561]. Многие важные элементы мирных соглашений так и не удалось претворить в жизнь. Новые институты, отвечавшие за общую безопасность — та же Лига Наций, — оказались слабы перед лицом откровенно непокорных национальных государств. В более широком плане, Соединенные Штаты не смогли сделать так, чтобы геополитическая роль страны оказалась соизмеримой с ее многократно возросшей экономической важностью[562]. Несоразмерная власть осталась в руках победоносных европейских империй — Британской и Французской, — но у обеих было так много проблем с финансами и во внутренней политике, что они не сумели сохранить плоды своей победы.

Но если говорить о потерянных жизнях, то сколь бы многих ни погубила война, по прямому воздействию в этом смысле она уступила пандемии гриппа, начавшейся в последний год боевых действий. Где именно появился новый штамм N1H1, неизвестно, но обычно считается, что это произошло на военной базе в Форт-Райли, штат Канзас, а точнее — в Кэмп-Фанстоне, одном из тренировочных лагерей, где обучались сотни тысяч юных американцев, призванных сражаться в Европе в составе Американского экспедиционного корпуса. Впрочем, есть и свидетельства того, что пандемия зародилась в британской армии в 1917 году, хотя изначально состояние больных определяли как «гнойный бронхит с бронхопневмонией»[563]. В этом и был ключ к торжеству гриппа в XX веке. Еще никогда и никто не мобилизовал армии с таким размахом — военную форму надели более 70 миллионов человек. Никогда еще так много юношей не отрывали от родины и работы, не заставляли жить в примитивных постройках и не отправляли в дальний путь на кораблях и в поездах. Была идея, что вирус впервые появился у свиней, но ее опровергли (скорее всего, истоки инфекции следует искать у птиц)[564]. И, если уж на то пошло, вирус, наоборот, передавался от людей к свиньям[565]. А почему бы и нет? Ведь не просто так немецких новобранцев называли «фронтовыми свиньями» — Frontschweine!

В Америке болезнь впервые зафиксировали в Кэмп-Фанстоне 4 марта[566]. Неделю спустя в госпиталь попал солдат из пищеблока Форт-Райли, а в последующие дни вслед за ним хлынул настоящий поток зараженных. К концу месяца было зарегистрировано уже более тысячи случаев, 48 человек умерли. Как будто насмехаясь над попытками людей убить друг друга, вирус стремительно распространился по Соединенным Штатам, а потом отправился в Европу на битком набитых американских военных кораблях. Возможно, именно из-за пандемии доля немецких солдат, летом 1918 года доложивших о болезни, почти удвоилась, что сыграло ключевую роль в грядущем падении рейхсвера[567]. И, конечно, мы располагаем отчетами, подтверждающими грипп у немецких военнопленных с июля[568]. К тому времени болезнь достигла Индии, Австралии и Новой Зеландии. Несколько месяцев спустя вторая, еще более смертоносная волна почти одновременно захлестнула французский Брест, Фритаун в Сьерра-Леоне и Бостон[569]. Вирус снова явился в США, «высадившись» на бостонском пирсе Содружества 27 августа 1918 года, когда в больничном листе были отмечены три случая. На следующий день их стало уже восемь, еще через день — пятьдесят восемь, а пятнадцать человек заболели настолько сильно, что их перевели в военно-морской госпиталь в Челси. 8 сентября грипп добрался до лагеря Кэмп-Девенс. За десять дней тысячи больных, охваченных лихорадкой, заполнили лагерные госпитали; прошло всего несколько недель, а морг уже был набит посиневшими трупами солдат, умерших от удушья. (Некоторым пациентам с характерным гелиотропным цианозом удалось выжить.) Потом эпидемия устремилась на запад и юг страны, достигнув апогея — если судить по цифрам, отражающим смертность, — 4 октября и в соседние дни[570]. Третья волна, которая пришлась на начало 1919 года, снова охватила целый ряд регионов мира, прежде всего Англию, Уэльс и Австралию. Нечто похожее на четвертую волну случилось в Скандинавии в 1920 году. Воюющие страны пытались скрывать все новости, связанные с пандемией, чтобы те не ослабляли боевой дух солдат; и это вряд ли могло способствовать осведомленности общества о болезни. Ее прозвали «испанкой», поскольку только пресса соблюдавшей нейтралитет Испании, практически не подвергаемая цензуре, сообщала об этом гриппе хоть что-то похожее на правду.

Пандемия привела к смерти от 40 до 50 миллионов человек. Почти все из них задохнулись от скопления крови и других жидкостей в легких. Если говорить в абсолютном выражении, то больше всего людей погибло в Индии (18,5 млн) и в Китае (от 4 до 9,5 млн), но уровень смертности широко варьировался в зависимости от места. Болезнь унесла примерно половину (44,5 %) населения Камеруна и четверть (23,6 %) жителей Западного Самоа. В Кении и Фиджи умерло более 5 % людей. Другие страны к югу от Сахары, данными по которым мы располагаем, потеряли от 2,4 % (Нигерия) до 4,4 % (Южная Африка) населения. Высокой была смертность и в Центральной Америке: погибло 3,9 % жителей Гватемалы и 2 % мексиканцев. Многие умирали и в Индонезии (3 %). Что до Европы, то самый высокий уровень смертности наблюдался в Венгрии и Испании (около 1,2 %); Италия чуть отставала. Северная Америка, напротив, отделалась относительно легко: умерло от 0,53 до 0,65 % населения США и 0,61 % жителей Канады. Примерно так же справилась Бразилия; Аргентину и Уругвай «испанка» по большей части пощадила[571]. Как показывают цифры, грипп был совершенно равнодушен к военному статусу стран. Возможно, изначально распространение болезни действительно было связано с расквартированием и переброской войск, но потом все стало иначе.

В Соединенном Королевстве, по официальным данным, умерло 150 тысяч человек, но современные оценки дают иную цифру — 250 тысяч; сюда входят и сопутствующие случаи смерти от летаргического энцефалита, а также пять тысяч абортированных младенцев (среди беременных смертность была ужасающе высока)[572]. В США от испанского гриппа, как считалось, умерло 675 тысяч человек, и из них 550 тысяч случаев относились к избыточной смертности (иными словами, сверх того, что ожидалось за определенный период при нормальных условиях). Эквивалентный уровень смертности в 2020 году означал бы гибель 1,8–2,2 миллиона жителей США. «Испанка» убила на порядок больше американцев, чем погибло на полях сражений (53 402). Согласно цифрам, которые приводились в отчетах Военного министерства США, грипп отправил на больничную койку 26 % американской армии — больше миллиона человек — и убил почти 30 тысяч новобранцев, не позволив им даже добраться до Франции[573].

«Так это делали немцы в Шато-Тьерри» (Во время недавней войны в боях погибло около 1000 человек из Северной Каролины.) и «Так это жители Северной Каролины делают у себя дома» (13 644 жителя Северной Каролины умерли прошлой осенью и зимой в результате эпидемии гриппа — болезни, передающейся через слюну!)

В этом есть жестокая ирония, но в отличие от других подобных эпидемий грипп 1918 года лишил жизни непомерно многих молодых — как и война, которая ему предшествовала и позволила распространиться. Из 272 500 мужчин, погибших от гриппа в США, примерно 49 % были в возрасте от 20 до 39 лет; только 18 % были моложе 5 лет и 13 % — старше 50[574]. Конечно, самые молодые — и самые старые — были (как обычно) весьма уязвимы перед болезнью, так что все страны, для которых доступны возрастные коэффициенты смертности, зафиксировали примерно W-образную кривую распределения; это справедливо для Австралии, Индии, Новой Зеландии, Южной Африки и Соединенного Королевства, где 45 % всех погибших граждан были в возрасте от 15 до 35 лет[575]. Убивал не столько сам вирус гриппа, сколько иммунная реакция на него. Это казалось противоестественным, но у людей с более сильной иммунной системой риск умереть был выше, чем у тех, у кого она была слабее. Хорошую иллюстрацию того, как пандемия повлияла на молодых людей, а также яркое описание мучительных галлюцинаций, которые переживали больные, можно найти в повести Кэтрин Энн Портер «Бледный конь, бледный всадник» (1937), краткой истории любви военных лет, жестоко прерванной вирусом-убийцей[576].

Холера имела классовые предпочтения. Грипп, как считалось, — нет. В Англии начальник центрального бюро регистрации актов гражданского состояния утверждал, что частота встречаемости испанского гриппа менялась «в явной зависимости от социального класса, хотя и не слишком сильно». Его коллега, занимавший такую же должность в Шотландии, уверял, что «самой неординарной чертой распределения смертности» стала ее «универсальность»[577]. В Times писали так: «…участь горожан была не легче той, какая выпадала крестьянам; белые справлялись с болезнью не лучше черных или желтых; жители заснеженных гор — не успешней обитателей тропических джунглей. Иммунитетом к этому умерщвлению — и то относительным — обладали только самые юные и самые старые. Казалось, они, и только они, не возбуждали у чудовища аппетита»[578]. На самом деле в Британской империи жертвы болезни весьма различались, но к разделению на классы это не имело почти никакого отношения. Отмечалась более высокая смертность в беднейших, наименее благоприятных для здоровья районах Лондона, но корреляция с нищетой вовсе не была сильной. В Тайнсайде самый тяжелый удар пришелся на города Хебберн и Джарроу — но в них просто жило много моряков и рыбаков, работающих на кораблях и лодках и в силу своих занятий более уязвимых перед вирусом. Впрочем, в Новой Зеландии маори погибло примерно вдвое больше, чем белых[579]. Среди инуитов и других представителей коренного населения Канады смертность также была намного выше, чем среди канадцев с европейскими корнями.

В США обстановка разнилась в зависимости от регионов[580]. Уровень заболеваемости варьировался очень широко, от 18,5 % в Нью-Лондоне, штат Коннектикут, до 53,5 % в Сан-Антонио, в целом же он составлял 29,3 % — тем самым коэффициент летальности при заражении равнялся 1,82 %[581]. В Индиане и штате Нью-Йорк уровень смертности втрое превышал уровень обычного года, в котором не случалось пандемии, а в Монтане в 1918 году он был в шесть раз выше нормы. Серьезно пострадали также Колорадо, Мэриленд и Пенсильвания. Все города с самым высоким в том году уровнем смертности (Питтсбург, Скрэнтон, Филадельфия) располагались в Пенсильвании, а с самым низким (Гранд-Рапидс, Миннеаполис, Толедо) — на Среднем Западе. По непонятным причинам в Дариене и Милфорде, штат Коннектикут, ни один человек не умер. Если считать по всем городам, то уровень смертности от гриппа в 1918 году более чем вдвое превышал норму, но в Мемфисе, Сент-Луисе и Индианаполисе он оказался примерно втрое выше, а в Нэшвилле и Канзас-Сити — вчетверо. Среди белых людей смертность, как правило, была ниже, чем среди чернокожих, но в дни пандемии гриппа в 1918 году эта разница сократилась. Исследование, проведенное Службой общественного здравоохранения США в девяти городах летом 1919 года и затронувшее более 100 тысяч человек, показало, что уровень смертности белых людей среди «очень бедных» был примерно вдвое выше, чем среди «состоятельных» и тех, кого относили к имеющим «средний достаток»[582].

Насколько эти отличия отражали государственную или муниципальную политику? Было высказано предположение, что немедикаментозные меры, проводимые в США на местном уровне, не только ослабили влияние пандемии на здоровье общества, но и ускорили восстановление экономики; впрочем, при более внимательном рассмотрении картина становится менее ясной[583]. По всей стране, за исключением Нью-Йорка и Чикаго, государственные и местные власти закрывали школы и церкви. С другой стороны, кампания, нацеленная на продажу Четвертого заема свободы (Fourth Liberty Loan) — $6 миллиардов военных облигаций, — привела к тому, что в сентябре и октябре неоднократно проводились публичные собрания и массовые митинги. Рестораны не закрывались[584]. В Нью-Йорке открытыми оставались не только школы, но и театры. Принципиальным новшеством стали введенные в городе скользящие графики работы, что позволило избежать столпотворений в метро[585]. А вот что помочь не могло, так это беззаботность доктора Ройяла Коупленда, главы нью-йоркского Департамента здравоохранения, который в августе настаивал на том, что «Нью-Йорку совершенно не грозит никакая эпидемия „испанки“». Оптик по профессии, в здравоохранении он особо не разбирался и считал, что обязан преуменьшать риск при каждой возможности. Когда в августе из Норвегии прибыли первые заболевшие, Коупленд не стал отправлять их на карантин и лишь безмятежно спросил: «Вы не слышали, чтобы наши солдатики болели? Спорим, что нет. И не услышите… Нечего нам здесь беспокоить людей». В конце сентября, когда зараза уже разошлась, Коупленд все твердил, что «ситуация под контролем во всех пяти районах, и… совершенно незачем опасаться, будто болезнь распространится хоть в сколько-нибудь большом масштабе». Когда за двадцать четыре часа (тогда же, в последних числах сентября) число новых случаев удвоилось, он все так же не принимал почти никаких мер — разве что советовал воздерживаться от кашля и чихания в общественных местах. А когда в октябре за один день было зарегистрировано 999 случаев, Коупленд отказался закрыть школы даже вопреки совету коллеги из Филадельфии.

Коупленд не мог совладать с проблемой, и вскоре в дело открыто вмешался доктор Сигизмунд Голдуотер, бывший глава Департамента здравоохранения, сообщивший в New York Times, что все «гораздо хуже, чем о том известно широкой публике, и если не придет помощь от правительства, то в случае распространения эпидемии возникнет опасность, что из-за беспечности пострадают многие». Две недели спустя мэр города, Джон Хайлан, публично пожаловался, что «Департамент здравоохранения допустил распространение заболевания», не став отправлять на карантин первых больных в городе. К тому времени (27 октября 1918 года) Комитет по здравоохранению Медицинской академии Нью-Йорка установил, что «418 781 человек заболел гриппом с тех пор, как тот впервые появился в городе». Население Нью-Йорка составляло примерно 5,6 миллиона человек, а значит, «испанкой» заболел каждый тринадцатый. Когда пандемия завершилась, она успела убить примерно 33 тысячи горожан[586]. И вряд ли стоит сомневаться, что закрытие школ сократило бы эти потери. Те города, которые не только закрыли школы, но и ввели запрет на публичные собрания — например, Сент-Луис, — справились значительно лучше, чем те, что промедлили с мерами, как Питтсбург[587]. В Сан-Франциско по настоянию доктора Уильяма Хасслера, главы местного Департамента здравоохранения, в октябре и ноябре 1918 года — а потом также в январе 1919-го — все были обязаны носить маски, и это вызывало знакомую реакцию у разношерстных защитников гражданских свобод, сторонников «Христианской науки» и экономически заинтересованных групп, объединившихся в «Лигу противомасочников»[588].

Здоровью общества «испанка» навредила больше, чем экономике[589]. Хотя, конечно, без негативных экономических последствий не обошлось, особенно в наиболее пострадавших странах[590]. Индия, пусть ей и выпала по-настоящему ужасная участь, во многом пошла по мальтузианскому пути: в областях, пораженных болезнью сильнее прочих, выжившим досталась лишняя земля, благодаря чему возрос уровень благосостояния на душу населения, и это позволило семьям не только рожать больше детей, но и серьезней вкладываться в их образование[591]. А вот на межвоенное экономическое развитие Бразилии пандемия, напротив, оказала стойкое негативное влияние[592]. В США газеты писали о резких спадах в секторе розничной торговли (если не считать аптек) в городе Литл-Рок и об убийственной нехватке рабочих рук на промышленных объектах Мемфиса[593]. Но «нетто-эффект», согласно обзору американских бизнес-циклов, составленному в 1946 году, заключался в рецессии, «необычайно краткой и умеренной по амплитуде», — не в последнюю очередь потому, что вмешательство в экономику было очень непродолжительным (оно длилось примерно месяц)[594]. Отмечалась также послевоенная рецессия 1920–1921 годов, но объяснялась она не пандемией двухлетней давности, а ужесточением денежно-кредитной и налогово-бюджетной политики[595]. Ежемесячные отчеты Второго федерального резервного округа, охватывающие Нью-Йорк, Чикаго и Новую Англию, показывают, что экономическая активность в 1919 году была относительно высокой. Доля предприятий, терпящих крах, в 1918–1919 годах сократилась. В 1919 году в Нью-Йорке и на севере Нью-Джерси начался строительный бум. Все показатели свидетельствуют о том, что сокращение экономики произошло именно в 1920–1921 годах. Единственная четкая связь пандемии с рецессией прослеживалась в том, что количество смертей от гриппа среди мужчин в расцвете сил, превысившее средний уровень, ассоциировалось с банкротством предприятий, которые тоже случались в 1919–1920 годах чаще обычного. И это покажется парадоксальным, но эпидемия показала положительную корреляцию с последующим экономическим ростом за десятилетие[596]. Впрочем, такие корреляции упускают из вида другой негативный эффект пандемии, намного более продолжительный: у тех американцев, которые во время нее находились в утробе матери, на протяжении всей жизни уровень образования и дохода были меньше, а уровень физической нетрудоспособности — выше, чем у тех, чье внутриутробное развитие пришлось на период, либо непосредственно предшествовавший вспышке заболевания, либо последовавший сразу за ней[597]. Тем, кто родился на гребнях трех волн, также была свойственна повышенная восприимчивость к респираторным и сердечно-сосудистым заболеваниям[598]. Подобное влияние «испанки» на внутриутробное развитие отмечалось и в других странах, в том числе в Бразилии, Италии, Норвегии, Швеции[599], Швейцарии и на Тайване[600]. Есть подтверждения и тому, что эпидемия гриппа подорвала социальное доверие в тех странах, которые больше всего от нее пострадали[601].