Шарлатаны

Сан-Франциско 1900 года отделяло от Флоренции 1350-го более половины тысячелетия — и все же представления о бубонной чуме едва ли поменялись. В XIV веке ученые в Парижском университете говорили о враждебном соединении Юпитера, Марса и Сатурна: «Утверждали, будто теплый и влажный Юпитер влечет к себе злые испарения от земли и воды, в то время как Марс, жаркий и сухой, поджигает эти испарения, вызывая и чуму, и иные природные бедствия. Сатурн, в свою очередь, усиливает зло всюду, куда ни направляется, а в соединении с Юпитером — влечет за собой смерть и опустошение»[502]. В произведении «Совет, как противостоять чуме» (Consiglio contro la pestilenza, 1481) философ Марсилио Фичино примерно так же приписывал Черную смерть «зловредным созвездиям… соединению Марса с Сатурном [и] затмениям». Впрочем, единое мнение, возникшее в эпоху Средневековья, сводилось к тому, что чума связана не с астрологическими, а скорее с атмосферными процессами. Говорили, что чуму распространяют «ядовитые испарения» (vapore velenoso), которые дольше всего задерживаются в «тяжелом, теплом, сыром и зловонном воздухе», способном разноситься «из одного места в другое более стремительно, чем горящая сера». Причину, по которой чума убивала одних и щадила других, связывали с особым «сродством». Если тело находилось в сродстве с ядовитыми испарениями — иными словами, если кто-либо и так был предрасположен к жаре и сырости, — то считали, что он будет более восприимчив к болезни. Впрочем, к концу XV века врачи проверяли мочу, вскрывали гнойные нарывы и пускали пациентам кровь, а также назначали профилактику и терапию. Например, в 1479 году Бернардо, дядя Никколо Макиавелли, получил от врача немало экспериментальных лекарств на основе руты душистой и меда[503].

Ученые эпохи Возрождения, вслед за более ранними мусульманскими авторами, возродили идеи Гиппократа и Галена, в чьих трудах были определены шесть факторов, влияющих на здоровье человека: климат, движение и покой, диета, режим сна, опорожнение и сексуальная активность, а также болезни души[504]. Против чумы все это было бесполезно. Впрочем, столь же бесполезной оказалась и «теория миазмов» (miasmatism). «Чумной костюм», созданный венецианскими врачами и сочетавший промасленное воском одеяние и маску, похожую на длинный клюв (в нем находились травы), помогал не лучше, чем в 1665 году сжигание серы на лондонских улицах. А что до попыток отогнать чуму при помощи религиозных служб, они, как и шествия флагеллантов, были не просто бессмысленны, но и пагубны. Один францисканец-обсервант сказал венецианскому дожу: «Если того желает Бог, то закрыть церкви будет недостаточно. Необходимо излечить причины, вызвавшие чуму, — устранить ужасные грехи, что совершаются повсюду; прекратить хулу на Бога и святых; закрыть школы, где творят содомию; и запретить те нескончаемые контракты, которые ростовщики заключают в Риальто»[505]. В 1625 году архиепископ Кентерберийский говорил английскому послу в Османской империи: «Мы, располагая более глубоким знанием, приняли меры, дабы утолить гнев Господень, явившийся в облике морового поветрия, и потому в парламенте издан декрет о торжественных постах и общих молитвах по всему королевству, и сам король присоединился в церкви Вестминстера к лордам и остальным горожанам»[506]. В 1630 году папа Урбан VIII отлучил от церкви флорентийскую санитарную комиссию за то, что та запретила шествия. На следующий год священник из деревни Монтелупо-Фьорентино, обнесенной стенами и расположенной в 12 милях (ок. 19 км) от Флоренции, нарушил флорентийские запреты на проведение шествий[507]. Но его пастве особой пользы это не принесло.

Флорентийские власти, как и их английские «коллеги», понимали, что, как бы ни распространялась чума — через миазмы или иным путем, — свободное передвижение людей делу помочь не может. В Венецианской республике Черная смерть содействовала нововведениям: прибывающих моряков стали принудительно помещать в специальную лечебницу на определенный период, причем изначально — в 1377 году в порту Рагузы (ныне Дубровник) — он составлял всего тридцать дней[508]. В 1383 году власти Марселя продлили обязательный период изоляции до сорока дней, откуда карантин и получил свое название[509]. (Сам срок принимался с отсылкой к Библии: сорок дней и ночей длился Всемирный потоп, описанный в Книге Бытия; сорок лет странствовал по пустыне израильский народ; сорок дней постился в пустыне Христос[510].) Неоднократные вспышки чумы привели к постепенному развитию четырех принципов, призванных ограничить заражение. Во-первых, устанавливали контроль за границами — морские и наземные карантины удерживали болезнь на расстоянии, а санитарные кордоны не выпускали зараженных. Во-вторых, применяли социальное дистанцирование, запрещая собрания; усопших хоронили в особых ямах; вещи и жилища умерших от чумы уничтожали. В-третьих, вводили «локдауны» (строгую изоляцию и отделение больных от здоровых), во время которых, помимо прочего, заболевшим позволяли пребывать лишь в чумных бараках и лечебницах или же в их собственных домах. И, в-четвертых, следили за состоянием здоровья людей, выдавая карантинные свидетельства, которые подтверждали, что корабль или караван не переносит чуму. Кроме того, Флоренция проводила эксперименты, бесплатно раздавая еду и оказывая медицинскую помощь тем, кто из-за чумы лишился средств к существованию, — так власти стремились воспрепятствовать бродяжничеству и в то же время облегчить людям жизнь[511]. На примере Феррары можно увидеть, как все эти меры применялись совместно. Во время чумы город закрывал все ворота, кроме двух, выставляя у них группы наблюдения, «состоявшие из богатых аристократов, городских чиновников, врачей и аптекарей». Состояние здоровья отслеживалось при помощи санитарных свидетельств (fedi di sanità), которые позволяли удостовериться в том, что люди прибыли из областей, свободных от чумы. Если же у тех, кто хотел войти в город, были симптомы, таких людей силой помещали на карантин в лечебницы, возведенные вне городских стен[512]. Принудительное применение этих и других мер общественной гигиены потребовало усилить охрану порядка. В 1576 году главный чиновник, отвечавший за здравоохранение в Палермо, отмечал, что его девиз — «золото, пламя и виселица»: золотом платят налоги; в огне сжигают зараженные товары; а виселицы уготованы тем, кто не подчиняется приказам санитарного совета.

Нельзя сказать, что хоть какие-то из этих мер имели научную основу. В большей степени их порождали проницательные общие наблюдения и возрастающее нежелание всецело вверять свою судьбу в руки Господа. Следовательно, эти меры никогда не оказывали полного эффекта. В 1374 году Бернабо Висконти, правитель Милана, повелел войскам поставить кордоны вокруг Реджо-Эмилии, подчиненного города. Это не уберегло Милан от чумы. В 1710 году Иосиф I, император Священной Римской империи из династии Габсбургов, решил помешать проникновению заболеваний с Балкан и создать непрерывный «санитарный кордон» вдоль южной границы своих владений с Османской империей. К середине XVIII века границу охраняли две тысячи укрепленных башен, расположенных на расстоянии в полумилю (ок. 800 м) друг от друга. Через границу пропускали только в девятнадцати местах, и каждого, кто прибывал во владения Габсбургов, регистрировали, направляли в специальное помещение и держали в изоляции на протяжении минимум двадцати одного дня. В этих помещениях каждый день проводили дезинфекцию серой или уксусом. В 1835 году английский путешественник Александер Кинглек, пересекавший границу в Земуне, близ Белграда, отмечал:

Чума и страх перед чумой отделяют людей друг от друга… Если вы осмелитесь преступить законы карантина, вас осудят быстро, как на войне: судья выкрикнет приговор, находясь от вас ярдах в пятидесяти[513]; священник вместо того, чтобы тихо прошептать вам на ухо сладостные слова религиозной надежды, утешит издалека, словно противник-дуэлянт; а потом вас аккуратно расстреляют — и небрежно зароют во дворе чумной больницы[514].

Все эти меры были приняты слишком поздно, чтобы спасти того, кто их придумал: Иосиф I умер от оспы в апреле 1711 года, заразившись от своего премьер-министра, у которого заболела дочь[515]. В 1720 году, когда чума свирепствовала в Марселе, регент Франции, Филипп I Орлеанский, направил туда Шарль-Клода Андро, маркиза де Молеврье-Ланжерона — принимать командование. Новый совет по охране здоровья прервал все связи Марселя с Арлем, Эксом и Монпелье, вокруг которых возвели «чумные стены». Если подозревали, что зараженные чумой могли быть на корабле, всю команду задерживали на карантин в море. Кроме того, было организовано массовое убийство собак и кошек — должно быть, к великой радости прованских крыс[516].

Наука значительно отставала от этих экспериментов, которые, при всем своем несовершенстве, хоть понемногу, но разрывали сети распространения инфекций. Удостовериться в этом нам поможет трактат, который в 1546 году опубликовал Джироламо Фракасторо, утверждавший, что эпидемические заболевания, подобные оспе и кори, вызываются семенами (se minaria) и передаются при прямом контакте, по воздуху или через зараженные вещи. Впрочем, идеи Фракасторо не получили широкого признания в обществе[517]. Книга Джорджа Уотсона «Излечение заболевших в отдаленных областях» (The Cures of the Diseased in Remote Regions, 1598) стала первым произведением на данную тему, изданным на английском языке, но и она не слишком помогла, поскольку предписанное лечение ограничивалось кровопусканием или изменением питания[518]. Настоящий прорыв в западной медицинской науке случился лишь в XVIII веке. В 1747 году Джеймс Линд провел первое клиническое испытание, позволившее установить эффективность цитрусовых как лекарства от цинги. А Уильям Уизеринг чуть позже открыл, что дигиталис (наперстянка) при верно подобранной дозе лечит водянку. Кроме того, в Европе познакомились с восточной практикой вариоляции, которую в Китае применяли против оспы еще в X веке. В 1714 году двое врачей, Эммануэль Тимони и Джакомо Пиларини, независимо друг от друга отправили в Лондонское королевское общество письма, где описали «прививание» здоровых людей возбудителем инфекции из оспенных пустул, с которым оба познакомились в Стамбуле. Леди Мэри Уортли-Монтегю, блистательная жена посла Британской империи в османской столице, в 1715 году лично пережившая оспу и потерявшая из-за нее брата, стала ревностной сторонницей упомянутой процедуры; в 1718 году был привит ее пятилетний сын, а в 1721-м — дочь. Вернувшись в Лондон, леди Мэри убедила медика Ганса Слоана провести пробные инокуляции десяти сиротам и шести осужденным. Процедура была рискованной, поскольку дети, в сущности, получали легкую дозу инфекции. Но королевское покровительство (сторонницей стала принцесса Уэльская) позволило практике распространиться, причем не в последнюю очередь на другие королевские семьи. Привились, помимо прочих, Мария Терезия, эрцгерцогиня Австрии, ее дети и внуки; Людовик XVI с детьми; Екатерина II, императрица России, и ее сын, будущий император Павел I; а также Фридрих II, король Пруссии. Впрочем, безопаснее было брать коровью оспу и использовать для вакцинации (от лат. vacca — корова) именно ее. Впервые этот эксперимент осуществил фермер Бенджамин Джести в 1774 году, хотя история распорядилась так, что почести воздаются Эдварду Дженнеру, который провел свою первую вакцинацию двадцать два года спустя и затем опубликовал выводы в труде «Исследование причин и действия коровьей оспы» (An Inquiry into the Causes and Effects of the Variolae Vaccinae, 1798)[519].

Если королевские семьи Европы были готовы рискнуть и сделать прививку от оспы, то простой народ в Новой Англии отнесся к ней с куда большим сомнением. Вспышки оспы случались в Бостоне и его окрестностях в 1721–1722, 1730, 1751–1752 и 1764 годах, на протяжении 1770-х, в 1788-м и в 1792-м, причем первая из всех была самой тяжелой[520]. Сторонники прививки — пуританский священник Коттон Мэзер, врач Забдиэль Бойлстон и преподаватель из Гарварда Томас Роби — столкнулись с упорным сопротивлением даже несмотря на то, что смогли показать снижение уровня летальности среди трехсот пациентов, подвергнутых вариоляции[521]. Во время эпидемии 1730 года Сэмюэл Дэнфорт, школьный учитель и выпускник Гарварда, начал проводить инокуляции в Кембридже. Однако на городских собраниях сочли, что он «подверг город величайшей опасности и разрушил несколько семей» и что ему следует «удалить таких привитых людей в какое-то подходящее место, где они перестанут быть для всех угрозой». Помимо этого, городские чиновники попросили Гарвард прекратить инокуляции — но один из преподавателей, Натан Принс, продолжил прививать тех, кто к нему обращался. К 1790-м годам, когда подобная практика считалась уже более приемлемой, Гарвард начал поощрять студентов к прививкам[522]. В Массачусетсе вакцинация от оспы стала обязательной в 1809 году. В 1816 году, первой из европейских стран, ее сделала широкодоступной, а потом и обязательной Швеция; вслед за ней, в 1853 году — Англия; в 1864-м — Шотландия, в 1873-м — Нидерланды, а в 1874-м — Германия[523]. В Соединенных Штатах же вакцинация была — и остается по сей день — яблоком раздора. К 1930 году ее противникам удалось запретить обязательную вакцинацию в Аризоне, Юте, Северной Дакоте и Миннесоте, в то время как тридцать пять штатов оставили решение этого вопроса в компетенции местных властей. Только девять штатов и округ Колумбия последовали примеру Массачусетса. В них к вакцинации принуждали: могли наложить штраф или допускали в школу только привитых детей, причем этот подход был одобрен Верховным судом в деле «Джейкобсон против штата Массачусетс» (1905). Еще в 1840-х годах американские врачи, леча больных холерой, пускали тем кровь, давали огромные и ядовитые дозы ртути и ртутных соединений (таких как каломель), делали клизмы с табачным дымом, били электрическим током и вводили в вену солевые растворы. Президент Медицинского общества штата Нью-Йорк рекомендовал затыкать прямую кишку пациента пчелиным воском или промасленной тканью, чтобы остановить диарею[524]. И, конечно же, находилось множество священников, всегда готовых признать причиной болезни Божью кару, а не прискорбную антисанитарию американских городов.

Нам прекрасно знакома история медицинской науки, повествующая о героических викторианских исследователях с микроскопами. Чарльз Дарвин еще в 1836 году понял, что болезнь могут передавать крошечные инфекционные агенты, а их носителями порой становятся даже внешне здоровые люди. Луи Пастер, поместив фильтры над колбой с бульоном, доказал, что плесень переносится по воздуху. В 1861 году Игнац Земмельвейс показал, что к родильной горячке у рожениц приводят грязные руки врача. Джозеф Листер в своей операционной развил методы антисептики, предотвращающие заражение ран. Роберт Кох определил бактерии, которые вызывают сибирскую язву, туберкулез и холеру; а другие микробиологи, обратившись к методам из его основополагающего труда «Этиология туберкулеза» (Ätiologie der Tuberkulose, 1882)[525], вскоре выделили микробы, ответственные за дифтерию, чуму, столбняк, брюшной тиф, проказу, сифилис, пневмонию и гонорею[526]. В определении бактерии, вызывающей пневмонию, соревновались в 1880-х годах Карл Фридлендер и Альберт Френкель[527]. Однако все эти события становятся понятными только в имперском контексте, ведь лишь потому, что европейцы были уязвимы перед тропическими болезнями, и существовал интерес к подобным исследованиям и на них выделялись средства. Именно во время работы в Британской Индии Кох в 1884 году изолировал холерный вибрион, за год до того убивший в Александрии его конкурента, француза Луи Тюилье[528]. Швейцарский бактериолог Александр Йерсен открыл и назвал бациллу, вызывающую бубонную чуму, в Гонконге, вслед за вспышкой чумы. Рональд Росс, впервые полностью объяснивший этиологию малярии и роль комара в передаче болезни и сам ею переболевший, был медиком в Индийской медицинской службе. Три голландца — Христиан Эйкман, Адольф Вордерман и Герри Грийнс — установили, что причина бери-бери — нехватка в очищенном рисе витамина B1, когда работали на Яве. А итальянец Альдо Кастеллани, который выяснил, что сонную болезнь вызывает паразит Trypanosoma brucei, живущий в мухе цеце, провел свое исследование в Уганде. Были испытания, были ошибки. Туберкулин, предложенный Кохом как лекарство от туберкулеза, оказался неэффективным. В 1906 году лекарство, которым Кох предполагал лечить сонную болезнь, привело к необратимой слепоте каждого пятого пациента. Впрочем, если судить в целом, то человечество в те годы одержало череду великих побед.

Прорывы случались даже на периферии Российской и Американской империй. В 1892 году Дмитрий Ивановский обнаружил «фильтрующиеся агенты» — патогены меньшего размера, чем бактерии, — в то время когда изучал болезнь, губившую урожаи в Крыму, Украине и Бессарабии (позже возбудителя болезни назвали вирусом табачной мозаики)[529]. Достойным примером ярчайшего самопожертвования, часто ассоциируемого с подобной работой, была попытка американских ученых, работавших на Кубе — Уолтера Рида, Джеймса Кэрролла, Джесси Лэзира и Аристида Аграмонте, — установить точную причину желтой лихорадки. Следуя примеру Карлоса Финлея, кубинского врача, написавшего диссертацию по данной теме, Кэрролл, Лэзир и Аграмонте добровольно подвергли себя укусам комаров, которые предположительно были переносчиками болезни. Кэрролл серьезно заболел, но сумел выздороветь (это побудило Рида на радостях «выйти в свет и напиться так, что все внутри прокипятилось»). А вот Лэзир умер примерно через три недели. К концу 1900 года Рид и его коллеги подтвердили, что комары переносят небактериальный агент от человека к человеку. Но только в 1927 году Адриан Стоукс изолировал вирус у заболевшего ганца по имени Аcиби[530]. Сам Стоукс в скором времени умер от этой же болезни — как и двое других исследователей из злополучной комиссии по изучению западноафриканской желтой лихорадки[531]. И тем не менее Уильям Горгас, главный санитарный врач Гаваны, довольствовался тем, что комаров признали посредниками, и принял контрмеры — среди которых, помимо прочего, было и заливание керосина в водоемы со стоячей водой. Позже те же меры применяли в Панаме, оберегая рабочих, строивших знаменитый канал.

Эти и прочие прорывы, совершенные в период с 1880-х по 1920-е годы, сыграли ключевую роль в том, что европейцы, как и весь колониальный проект, выжили в тропиках. Африка и Азия стали для западных врачей гигантскими лабораториями. И чем успешнее шли исследования, чем больше было найдено таких лекарств, как хинин, противомалярийные свойства которого открыли в Перу, тем дальше расширялись западные империи, а с ними и важнейшее благо — увеличение продолжительности человеческой жизни. Время «перехода к здоровью» (health transition) — начало устойчивых улучшений в продолжительности жизни — определить достаточно легко. В Западной Европе оно наступило в период с 70-х годов XVII века до 90-х годов XIX века, сперва в Дании, а под конец — в Испании. Накануне Первой мировой войны в Европе практически покончили с брюшным тифом и холерой, а дифтерию и столбняк обуздали с помощью вакцины. В двадцати трех современных азиатских странах, для которых доступны данные — за единственным исключением, — это время пришлось на период с 1890-х по 1950-е годы. С 1911 по 1950 год средняя ожидаемая продолжительность жизни в Индии поднялась с 21 года до 36 лет (хотя за тот же период в Великобритании она возросла с 51 года до 69 лет). В Африке «переход к здоровью» произошел с 1920-х по 1950-е годы, лишь с двумя исключениями из сорока трех стран. Таким образом, продолжительность жизни населения почти всей Азии и Африки начала расти еще до прекращения европейского колониального владычества[532]. Для этого потребовался немалый прогресс в институционализации научных исследований. Парижский Пастеровский институт, основанный в 1887 году, послужил примером для школ тропической медицины, открывшихся в Ливерпуле (1898) и Лондоне (1899), а в Гамбурге появился Институт морских и тропических болезней (1901)[533]. Учреждения в колониальных центрах, особенно Пастеровские институты в Дакаре и Тунисе, продолжали находиться в авангарде исследований. И именно их сотрудники — а также возглавляемые Максом Тейлером их коллеги из Рокфеллеровского института медицинских исследований — наконец изобрели безопасную и эффективную вакцину от желтой лихорадки[534].

И все же «практическое завоевание… тропического мира», о котором говорил Бойс, строилось не только на самопожертвовании. Одно дело — постичь причину инфекционного заболевания и совсем другое — убедить обычных людей принять меры, рекомендованные медицинскими специалистами. Во многих европейских городах это стало очевидным уже в 1830–1831 годах, когда на должностных лиц, пытавшихся не допустить людей к зараженной воде, пал гнев общества. В крымском Севастополе ужесточение карантинных мер в мае и июне 1830 года привело к кровопролитному восстанию на Корабельной стороне, в котором погибли несколько государственных чиновников (в том числе и военный губернатор) и были уничтожены полицейские управления и карантинные помещения. Годом позже в Санкт-Петербурге народный гнев обрушился уже на иностранцев, докторов и опять же полицейских[535]. В 1892 году подобные волнения произошли и в Юзовке (Донецк), шахтерском и промышленном городе в украинском Донбассе, — там врачам опять угрожали те же самые рабочие-мигранты, которым врачи и пытались помочь. В беспорядках, как и в 1340-х годах, проявлялся антисемитский элемент. Сперва восставшие бились с казаками и жгли кабаки, а потом все перешло в полномасштабный погром[536]. Но инфекция усугубляла этнические разногласия не только в России. В Милуоки в 1894 году случилась вспышка оспы, поразив прежде всего немецкие и польские кварталы на юге города, и это привело к яростным столкновениям между недоверчивыми гражданами и местными службами. Все закончилось отставкой Уолтера Кемпстера, главы Департамента здравоохранения[537]. В 1900 году, во время вспышки бубонной чумы, дискриминационные меры предпринимались против азиатского населения — скажем, в Гонолулу сжигали принадлежащие им здания, и 20 января 1900 года это обернулось большим пожаром. В Сан-Франциско доктор Джозеф Киньюн сознательно применял карантинные меры именно против китайского квартала[538].

Возможно, неудивительно, что попытки международного сотрудничества в XIX веке имели лишь ограниченный успех. Первая Международная санитарная конференция прошла в Париже в июле 1851 года, но представители двенадцати стран так и не смогли договориться о стандартных карантинных мерах, призванных справиться с холерой, желтой лихорадкой и чумой[539]. Конечно, свою роль сыграли и различия во взглядах медицинских экспертов на причины холеры. Но прежде всего в спор вступили Великобритания, считавшая традиционные карантинные меры средневековыми препятствиями для свободной торговли, и средиземноморские государства — Франция, Испания, Италия и Греция, — винившие англичан в том, что те принесли в Европу холеру из своей непомерной Восточной империи[540]. «Английская система» предпочитала не всеохватные карантины, а осмотр судов, изоляцию больных пассажиров и отслеживание зараженных. Вероятно, эти меры на самом деле были лучше — но их явно не хватало, чтобы справиться с возрождением бубонной чумы. Международная санитарная конференция 1897 года, прошедшая в Венеции, рекомендовала сдерживать чуму, изолируя больных и сжигая их вещи. К сожалению, пока дома горели, крысы тут же устремлялись искать себе новое жилье[541].

В книге «Хинд сварадж» («Индийское самоуправление»), написанной в 1908 году, Махатма Ганди назвал западную цивилизацию «болезнью» и с презрением отозвался о западной «армии врачей». «Цивилизация не является неизлечимой болезнью, — провозгласил Ганди, — но никогда не следует забывать, что в настоящий момент ею поражены англичане»[542]. В 1931 году, давая интервью в Лондоне, он говорил о «победе над болезнями» как об одном из исключительно «материальных» критериев, согласно которым западная цивилизация измеряет прогресс[543]. Такие жалобы кажутся странно нелепыми, но только до тех пор, пока мы не посмотрим, насколько жестоко колониальные правительства претворяли в жизнь меры по охране общественного здоровья. В Кейптауне во время третьей эпидемии бубонной чумы чернокожих жителей попросту собрали и отправили из окрестностей порта в Уитвлугт (Ндабени), ставший первым из «туземных районов» города. Когда бубонная чума поразила Сенегал, французские власти были беспощадны. Дома заболевших предавали огню; жителей силой выселяли и помещали на карантин под вооруженной охраной; мертвых без последних почестей хоронили в креозоте или извести. Вряд ли стоит удивляться тому, что коренное население ощущало от политики здравоохранения скорее не пользу, а вред. В Дакаре произошли массовые протесты и даже первая в истории Сенегала забастовка[544].

На самом деле реальное развитие в XIX и начале XX века не было научным в том смысле, в каком оно виделось многим современникам. На каждое достижение бактериологов и вирусологов приходились и шаги в неверном направлении — скажем, френология и евгеника. Прогресс принимал более банальные формы. Здравоохранение сильно выиграло, когда улучшились жилища, — иными словами, когда Европа перешла от деревянных стен и соломы к стенам из кирпича и черепице, — а также после принятия таких нормативных положений, как, например, «Акт о благоустройстве домов ремесленников и рабочих» от 1875 года[545]. Ложные идеи — та же теория о миазмах — могли приносить и положительный результат: люди осушали болота, топи, канавы и другие водоемы со стоячей водой, внедряли гидравлические устройства для циркуляции воды в каналах и цистернах; из жилых районов убирали мусор; вентилировали жилые помещения и места собраний; а также использовали дезинфицирующие средства и инсектициды в домах, больницах, тюрьмах, конференц-залах и на кораблях. Такие меры — верные действия, предпринятые по неверно понятым причинам, — значительно сократили непосредственный контакт американцев и европейцев с патогенами и их носителями[546].

Имя Джона Сноу в Сохо по-прежнему произносят с почтением, ведь именно он проследил истоки возникновения холеры, поразившей Лондон в 1854 году, до конкретной водяной колонки на Брод-стрит, куда вода поступала из заполненной нечистотами Темзы. Но не обязательно даже было принимать доводы доктора Сноу о связи холеры с человеческими экскрементами, чтобы увидеть преимущества фильтров для воды и отдельной сети канализационных труб. В 1866 году в Нью-Йорке создали Городской департамент здравоохранения, что позволило применить беспрецедентные меры против очередной вспышки холеры: с пустырей убрали 160 тысяч тонн навоза; помещения, в которых жили зараженные, в кратчайшие сроки продезинфицировали хлорной известью или каменноугольной смолой; а одежду, постельное белье и утварь, принадлежавшие больным, сожгли[547]. В одном исследовании, где проводился анализ смертности в американских городах в первые четыре десятилетия XX века, говорилось, что технологии очистки воды (фильтрация и обработка хлором) были «ответственны» за половину общего снижения смертности; за три четверти снижения младенческой смертности и примерно за две трети снижения детской смертности[548]. Улучшение санитарных условий сработало. В 1906 году драматург Бернард Шоу в предисловии к книге «Врач перед дилеммой», без особой доброты отзываясь о медицинской профессии, все же писал так: