«Ты очень точно описал те мучительные чувства, которые переживаешь при расставании с чем-то очень близким твоему сердцу. Должно быть, поэтому мне столь тяжело. Впрочем, теперь я уже более-менее оправился. В моем случае все, наверное, должно было протекать еще более мучительно, поскольку я оторвал от себя не какое-то абстрактное достояние, а собственные переживания. До появления книги об истерии еще очень далеко[160]. В это время к работе у меня нет никакого стремления.
Быт и болезни вновь заявляют о себе. Впрочем, их первая жертва – Эрнст [старший сын Фрейда] – уже снова здоров. В остальном пока все хорошо.
Мое настроение по-прежнему бодрое. Когда произойдет очередной срыв, я дам тебе очередные сведения для твоих вычислений. Судя по тем периодическим колебаниям, что с нами в последнее время происходят, появляются вполне достаточные основания, чтобы говорить о внешней этиологии».
Уже в этом письме вполне определенно проглядывают зачатки тех идей, которые позже привели Фрейда к акцентированию внимания на понятии страха разлуки, влиянии потери эмоционально близкого объекта на развитие депрессии и специфике состояния матерей после родов, чьи эмоциональные реакции на окончание беременности могут быть представлены в широком спектре, начиная от чувства легкой грусти (независимо от чувства радости из-за появления ребенка) до тяжелой послеродовой депрессии[161].
Глава 6
Смерть дружбы
Дата написания письма, рассмотренного в последней главе, имеет важное значение. Отец Фрейда, как известно, умер в октябре 1896 г. В октябре 1897 г., то есть годом позже, Фрейд сообщил Флиссу о своих революционных открытиях, опиравшихся на реконструкцию событий детских лет. Тогда он забыл о 39-м дне рождения Флисса. Октябрь 1898 г. был для Флисса наиболее критическим – сорокалетие, операция, сон «non vixit». Наконец, в октябре 1899 г. Фрейд подготовил первый экземпляр книги о сновидениях как подарок к 41-му дню рождения Флисса. При этом в последнем абзаце письма Фрейд допустил не слишком тонкий намек на истинную ценность проводимых Флиссом вычислений.
Несомненно, было бы интересно узнать об ответной реакции Флисса. Фрейд сам озаботился этим вопросом. Молчание Флисса показалось ему подозрительно долгим. Возможно ли, что того могли обидеть некоторые фрагменты книги? Однако Фрейд вскоре узнал, что Полина, маленькая дочь Флисса, серьезно заболела. Флисс, как это следует из последующих писем, видимо, связывал ее болезнь с влиянием некоторых фатальных периодов, которые, как он полагал, способствовали и смерти его сестры Полины. Фрейд пытался переубедить его, стараясь указать на наличие рациональных медицинских оснований и укоряя за то, что он не разделяет его беспокойства. 9 ноября 1899 г. он писал:
«Я всегда вел себя иначе. Неделями я жаловался тебе на разные пустяки, рискуя вызвать у тебя недовольство. Однако я рассчитывал, что ты не рассердишься, хотя я определенно предпочел бы поговорить с тобой о чем-нибудь более приятном и обнадеживающем».
Фрейд научился все-таки не жаловаться Флиссу! Ностальгия, которую Фрейд испытывал по времени той героической борьбы, его реакция, которую я сравнил с «послеродовым» кризисом, может служить объяснением ошибочного датирования им двух следующих писем к Флиссу. Первое из них было датировано 12 сентября 1899 г., следующее – 19 сентября 1899 г. Судя по их содержанию и сравнив их даты с «вечным календарем», я предположил, что на деле они были написаны соответственно 12 и 19 ноября того же 1899 г.
Фрейд окончил переписку этого года и столетия стихотворением – единственным встреченным в письмах к Флиссу и, насколько мне известно, одним из весьма немногих им написанных. Оно появилось в честь рождения второго сына Флисса, явившегося в мир на пороге нового столетия. Стихотворение славит гипотезы Флисса о зачатии и возможности влияния на пол будущего ребенка. Ее содержание вызывает воспоминания о том, каким образом Фрейд в свое время откликнулся на идею Флисса о существовании мистической связи между заболеванием матери и зачатием у дочери. Возможно, что Фрейд писал это стихотворение с определенной долей иронии и возвышенные строки скрывают насмешку и скептицизм. Однако, вчитываясь в его строфы, мы можем обнаружить признаки того настроения, которое было характерно для сна Фрейда о препарировании собственного таза (см. главу 5), ассоциации к которому вели к меланхолическим мыслям о смерти и надежде, что его дети смогут добыть для него своего рода бессмертие, завершив дело, которое он лишь начал. В стихах Фрейд выразил ту же надежду по отношению к Флиссу и его новорожденному сыну.
Не странно ли, что на пороге нового столетия такой человек, как Фрейд, мог позволить себе подобные «сны наяву» и что он выразил их по отношению к Флиссу в стихотворении, которое в то же время отразило и его сложные конфликты, тогда как дружбе между ними вскоре было суждено прерваться навсегда?
Новые идеи и планы зарождались тогда в голове Фрейда. Однако их развитие имело столь же неравномерный характер, который был свойствен и его более ранним задумкам. Фрейд хорошо понимал, что близок к решению новых загадок. Однако он не мог ускорить ход событий, а поэтому вынужден был ждать новой информации как от своего главного пациента – самого себя, так и от других своих пациентов, число которых в тот момент было весьма невелико. В этих обстоятельствах Фрейд медлил с написанием новых писем – ведь он решил больше не жаловаться. Как бы то ни было, 1 февраля 1900 г. он отправил Флиссу письмо, частично опубликованное потом Эрнстом Джонсом, назвавшим его «полусерьезным, но крайне любопытным самоописанием». Впрочем, не думаю, чтобы это письмо можно было назвать «полусерьезным».
«Дорогой Вильгельм.
Мое предчувствие чего-то зловещего все-таки подтвердилось. Я считаю дурным признаком столь короткие интервалы[162]. Однако может быть, эти два приступа следует рассматривать как один и, в конце концов, состояние нормализуется. Все это очень грустно, и я растерян.
Мартин внезапно заболел 14 января (5×282 – 10×23)[163] между двумя и тремя часами дня. Это был единственный случай, и он уже снова чувствует себя хорошо. Так что серия наблюдений на этот раз оказалась внезапно прервана. Может быть, получится в другой раз.
Если бы мы жили в одном городе – причем это был бы Берлин, а не Вена, – многое могло бы пойти иначе. Я наверняка бы не испытывал таких проблем или, по крайней мере, уже избавился бы от них. Потому я столь часто жалею о нашей обособленности. К сожалению, эти мысли ничего не изменят. Возможно, меня и мою практику ждут трудные времена. Вообще я часто замечаю, что ты имеешь обыкновение меня переоценивать. Впрочем, мотивы такой ошибки обезоружат любую критику. Фактически никакой я не ученый, не наблюдатель, не экспериментатор и не мыслитель. По своему темпераменту я не кто иной, как
В 17-м номере «The Nation» был опубликован благожелательный и добросовестный, хотя и довольно сумбурный отклик на книгу о сновидениях, написанный Дж. Дж. Дэвидом, моим близким знакомым. Я обещал Левенфельду подготовить по ней краткую статью, которая должна появиться отдельным номером нового «Grenzfragen des Nerven und Seelenlebens»[164].
Я нахожу научные изыскания все более утомительными. Вечером я бы предпочел отвлечься и повеселиться.
Пример Гогенцоллернов весьма занятен[165]. Разумеется, у невежды сразу возникли всевозможные вопросы, которые будут оставлены для воображаемого «конгресса». Как может строгая регулярность давать дорогу возникновению отклонений? Я надеюсь, что и я со своей стороны внес бы в твою работу совершенно особую лепту, если жил бы в Берлине. Так мы постепенно отдаляемся друг от друга через то, что наиболее нам близко.