— Вот это он зря подписался! — фыркнула Маша, когда я зачитала ей текст телеграммы. — Признался на всю ивановскую в своих чувствах. Теперь жди. Пойдут сплетни.

Я не понимала, почему она так говорит, ведь там нет ничего — ни признаний, ни поцелуев. Всё чинно и скромно.

— Да как ты не понимаешь! — тыкала она в текст. — Во-первых телеграмма! Во-вторых — Твой! Где это видано, чтобы этот мужчина был «твоим»? И что это значит, как ни любовник? Пойми, ведь тебя всякий осудит, как узнает, сколько меж вами разница. И злым языкам будет все равно, любите вы друг друга или нет. Ты будешь охотница за добром и пропиской, а он старым развратником!

Я была в шоке! Впервые услышала из уст подруги такие слова. Она всегда была на моей стороне и никогда не порицала наших отношений, а тут с таким вызовом, будто сама хотела это все сказать. Я заплакала.

— Эй! — кинулась она ко мне. — Это не я тебе говорю. Не принимай эти слова за мои мысли. Это со стороны так будут думать. Я когда-то прошла по такой стезе отношений и получила такое количество негатива, что даже сбежала сюда. Не дай Бог, тебе столкнутся с этим! При том не забывай о зависти! Слишком он лакомый кусок для многих! И я уверена на все сто, что уже по углам обсуждают эту телеграмму. Ведь он прислал её на общежитие и многие её читали. Здесь у всех свои уши. Ты уж отпиши ему, чтобы таких вещей больше не делал. И письма только на до востребования. Обязательно. Здесь сопрут, и не почешутся! И так уже гуляют по общаге сплетни о твоем посещении Кремля, а теперь и ресторана. Ты же не скрывала и не брала с наших зарока? А если дойдет до деканата, а еще хуже до «комиссарши»? Тогда беда!

Я утирала слезы и понимала, что она во всем права, и мы с ним сделали большую ошибку, что слегка приоткрылись. Я написала генералу обо всем, что услышала и попросила, ради всего святого, быть в письмах сдержаннее и писать на до востребования, как тогда в совхозе. Там была вынужденная ситуация, здесь же страшно сказать какая.

Дни шли за днями. Мы учились и ждали весны. На улицах было грязно и серо, как и всегда в марте. Но иногда проглядывало солнце, и мы сидели на лавочках и поглощали ультрафиолетовые лучи. Даже пахнуть стало вкусно.

— Скоро уже приедет Сережа, и мы обязательно встретимся!

Мечтала я, читая его письма полные ласки и любви. Я же была несколько скупа на лирику и редко писала, что люблю или скучаю, но он не обижался, он любил сам и знал, что я отвечаю ему тем же.

Где он был и что делал, мне было неизвестно, да я и не спрашивала. Лишь иногда он писал, что сейчас занимается интересным новым делом, что в этом году мы многое узнаем и будем в восторге. О чем хотел сообщить, мне было недосуг расспрашивать. Шли упорные занятия по языкам, и я много занималась, даже уходила с книжкой в скверик или ходила по дорожкам, повторяя глаголы и заучивая слова. Два месяца до конца года и мне нужно сдавать без троек и без хвостов, чтобы получать стипендию. Теперь и я влилась в студенческую голодовку. И если бы не генерал, который вручил мне через Володю конверт с тысячью рублями, как мы бы жили, я не представляю. Я, конечно, сказала, что прислали родные за три месяца, и мне поверили, потому что их полностью внесла в общак, то есть на продукты и первую необходимость: мылки стиралки, проездные и даже билеты в кино.

Все шло по накатанному: институт, читальный зал, общага, уборка-готовка. И вот подходил к концу апрель. На улице всё подсохло, даже распускались первые цветочки, и подрастала зеленая травка на газонах. Верба распушила свои бутончики.

— Скоро Пасха! — Вздыхала я по-старушечьи и ловила себя на этой мысли.

Девчонки болтали на кухне, что она двадцать первого числа, и поэтому будет не субботник, а воскресник, вместо обычного двадцать второго в день рождения Ленина, приходящегося на понедельник. К этому времени мы подготовили газету и оставили место для фото, как мы работаем на общесоюзном воскреснике. Поместили статью о первом коммунистическом субботнике первого мая двадцатого года, когда вождь принимал участие в уборке территории Кремля. Были там и вырезки из старых газет, где работали люди бесплатно во имя коммунистического труда. Эту передовицу уже писала не я и «комиссарша» не сказала ни слова. И чего привязалась!

— Точно, — тогда подумала я. — Ко мне придирается! Может и её смутил мой генерал, когда и приходил и звонил «барину»? Или что-то подозревает?

В субботу, после второй пары, я поехала к Глаше, праздновать Пасху, как и договаривались ранее. Я еще ни разу у них не была и поэтому с радостью села в машину Иваныча, на которой тот приехал за мной к общаге. Маше сказала, что постараюсь приехать, возможно, утром и прямо к лекциям, а завтра на воскреснике прикрыть меня. Если спросят — наврать про недомогание родни. Она обещала.

Мы ехали и весело болтали на разные темы. Я была довольна, что смогу побыть среди дорогих мне людей целые сутки, и сегодняшний вечер соответственно. Когда подъехали к домику, где жили мои друзья, то я удивилась, увидев Глашу одетую и с корзинками. Мы обнялись, расцеловались.

— Проходи в дом, — сказала она весело. — Там тебя ждет подарок. А мы уж потом.

Я даже растерялась, видя, как она садится в машину, и они отъезжают от калитки. Не понимая и даже не догадываясь, прошла небольшой дворик и зашла в прихожую. Там было темновато, и уже хотела толкнуть двери, как они сами рывком открылись, и я угодила в объятия…генерала!

Охнула и пропала.

Мы целовались…Не так! Мы — ЦЕЛОВАЛИСЬ!