Он заговорил быстрее, хотя начальник порта уже вернулся к своим обычным заботам:

– Я архонт Афин! Я Фемистокл, который командовал кораблями при Саламине.

Рука упала с его плеча, и Джаван медленно повернулся, открыв от изумления рот. Сердце у Фемистокла замерло – он был во власти этого человека. Суждено ли ему пережить их встречу? Самым странным сейчас было то, что он нравился себе. Рядом не было ни друзей, ни жены, ни сыновей, ни дочерей, которых нужно было бы защищать и оберегать. Но в этот момент он чувствовал себя тем парнем, каким был когда-то. Веселым, бесшабашным, сообразительным и верящим в себя. Это было пьянящее чувство, как будто он выпил неразбавленного вина на пустой желудок. В любом случае он не мог взять свои слова обратно. Он подошел прямо к краю обрыва и шагнул с него.

Кимон сидел на каменном причале, свесив ноги. Усталой рукой он вытер с лица масляное пятно и негромко выругался. Корабль, который нависал над ним, пока не имел названия, но он перестроил его – нет, перестроил ее. Вне всяких сомнений, этот корабль был женщиной. Хороший корабль способен поднять мужчине настроение, поймать ветер, но, если заставить его идти слишком далеко, он обратится против тебя и развеет твое счастье.

Он закрыл глаза, ощущая приятную ломоту в ногах и плечах. Над Пиреем опускалось солнце. Кимон промазал густым оливковым маслом каждую балку, все стыки и щели, чтобы защитить от моря и брызг. Блеск тускнел, по мере того как масло впитывалось, но защищенное дерево могло прослужить поколение при условии, что его будут повторно смазывать каждый год. Плотники предложили использовать египетский лак с необычными добавками вроде сосновой смолы для придания покрытию прочности, а масло лучше всего действовало при глубокой пропитке. В конце концов, афиняне выбрали своей покровительницей богиню, даровавшую им оливу, а не Посейдона, предлагавшего соленое море.

Кимон поднял взгляд, когда рядом с ним плюхнулся Перикл. Сыну Ксантиппа было всего восемнадцать, но он работал так же усердно, как и все остальные. Один корабль восстановили до самого киля, на что ушли месяцы тяжелого труда. Результат получился именно таким, на какой надеялся Кимон. Три его капитана уже знали, как ходить под парусом и на веслах. Они были ветеранами Саламина и теперь еще изучили корабли изнутри – до последнего стыка и гвоздя. Выходя из Афин, Кимон твердо знал, что может провести в море год или два и не бояться. Капитаны будут составлять новые карты, нанося на них неизвестное ранее, или перерисовывать и уточнять те, которые так обветшали, что рассыпа́лись, когда их брали в руки.

– Нам нужно обточить еще с десяток весел, – заявил Перикл, указывая на усталых мужчин, работавших на станках с педальным приводом.

Вращавшееся бревно обрабатывали железными резцами. На воде колыхались густые масляные пятна и древесная стружка.

– И потом останется только взять на борт инструменты, свежие продукты и… воду. Думаю, это все.

Он посмотрел на Кимона с юношеским восхищением и уважением. На том, чтобы освоить навыки кораблестроителей, настоял Кимон. Сначала в порту это сочли шуткой, прихотью молодого богача и его друзей. Такое отношение изменилось, когда около сорока человек стали появляться на берегу каждое утро. Разные задания они выполняли со спокойной сосредоточенностью. Одним из новичков был Перикл. Он понимал, что это своего рода испытание, что Кимон наблюдает за людьми, чтобы понять, насколько хорошо они работают вместе и как быстро учатся. Есть и другие, худшие способы подбора экипажа. В итоге отказали только двоим, получившим тяжелые травмы. Кимон заплатил врачевателям за их лечение и рабам – за уход. И все равно, потеряв места, они плакали.

– Это все? – спросил Кимон и открыл глаза; там, куда не могло проникнуть солнце, появились белые линии. – Нам еще нужно назвать три корабля и выбрать экипажи.

– У тебя наверняка есть какие-то мысли на этот счет, – сказал Перикл.

Он почти не сомневался, что ему разрешат пойти с остальными. Будучи одним из самых молодых, он тем не менее имел право голоса в собрании. Кимон заставил его испросить разрешение у отца, но это была формальность.

Ксантипп уже давно махнул на все рукой. Казалось, его ничто больше не волнует. Целыми днями он просто сидел и пил неразбавленное вино, читал или смотрел в никуда. Когда его беспокоили, следовала взрывная реакция.

На борту корабля Перикл прожил несколько месяцев, предоставив матери и сестре заботиться об отце. Его миром стали верфь и экипаж, в котором он нашел место. Когда случалось думать об отце, он представлял того человека, каким он был до изгнания и войны, а не того, каким стал.

Размышления прервал вопрос Кимона:

– У тебя есть любимый корабль? Если бы ты мог выбрать любой из трех?

Перикл сощурился от заходящего солнца. Кто-нибудь, не облазивший каждый из этих кораблей сверху донизу, мог бы ответить, что они все одинаковы или настолько близки, что это не имеет никакого значения. Но у него ответ уже был, задумываться не пришлось. Над его головой возвышался нос военного корабля с огромным тараном. В морском сражении именно таран был главным оружием против врага. Внизу, почти на уровне воды, были нарисованы два глаза, которые на таранной скорости поднимались над белой пеной. Носы двух других триер были гладкими и отполированными, вертикальная балка достаточно прочной, чтобы рулевой мог при необходимости ухватиться за нее. На этом же, если присмотреться, в узоре линий и черточек проступало изображение женщины, обвитой виноградными лозами. Перикл сам видел, как плотник завершал работу, постукивая молотком и зубилом уже после окончания долгой смены. Он был не местный, а городской и все, над чем трудился, украшал крошечными завитками и узорами. Женщина, обратившая взор в сторону темного моря, была, возможно, сиреной, вечно увлекающей за собой мужчин. Именно она и определила выбор Перикла.

– Эта, – сказал он. – Она моя любимица.

– Так и есть, – улыбнулся Кимон, увидев в его глазах искреннее удовольствие. – Я тоже так думаю.