Лицо его, то освещенное ярким месяцем, то причудливыми отблесками бивачного огня, всегда особенно привлекало меня своей симпатичностью и каким-то глубоко задумчивым выражением. Черные волосы в локонах падали на высокий белый лоб и закрывали его больше нежели на половину, густые брови сходились в какую-то странную складку; в глубоких орбитах сверкали огромные глаза. Черные усы и маленькая бородка еще резче выказывали матовую бледность его лица, казавшегося мраморным при фантастическом свете лунной ночи.

После Вольтурнского сражения мы не видались, и, каюсь, я уже перестал думать о моем бывшем приятеле; но когда мне сказали, что Карлуччо умирает, мне стало вдруг тяжело, и я опрометью выбежал из кофейной, где сидел в кругу веселой и беззаботной молодежи. Как ни торопился я, но было уже слишком поздно. Больной был в страшном бреду, не узнавал никого, метался и говорил несвязные речи. Лицо его мало изменилось от страданий, может быть потому, что он не мог уже ни похудеть, ни побледнеть против обыкновенного своего состояния. После четверти часа томительной агонии, Карлуччо успокоился навеки. Тогда только, в числе окружавших его постель, я заметил женщину лет тридцати, стоявшую по-видимому спокойно, облокотясь на его подушки; но лицо ее, ни красивое, ни дурное, выражало столько страдания, что становилось страшно.

Ее же, молчаливую и бледную, встретил я на похоронах Карлуччо. Когда гроб опустили в яму, она глухо застонала и покачнулась; я стоял близко от нее и поспешил поддержать ее, думая что она упадет в обморок. Но я ошибся. Когда церемония кончилась, она спокойно и твердо пошла за толпою. Дойдя до первого памятника, с мраморным гением смерти, она облокотилась на пьедестал и упала на колени. Я остался недалеко от нее, внимательно следя за нею. Остальные не заботились ни о ней, ни обо мне.

Больше часу оставалась она в этом положении. Становилось поздно. Мне надоело наконец выжидательное положение, но я не мог оставить ее одну, предполагая, что она в обмороке или в летаргическом состоянии.

Не помню, какую именно фразу сказал я ей, но знаю, что мне пришлось повторить ее несколько раз. Дама оглянулась, – лицо ее было бледно, но спокойно, и в глазах ни малейшего признака безумия. С минуту она молча окидывала меня своим спокойным и мертвым взглядом.

– Время идти, – сказала она, вставая и отряхивая платье.

Я предложил провести ее до первой кареты; она молча оперлась на мою руку.

На беду экипаж отыскался нескоро. Я усадил ее и спросил ее адрес. Она сказала мне его и прибавила: А вы разве не пойдете со мною?

Меня несколько удивил этот вопрос; я стал говорить какие-то пошлости, сел рядом с нею, и приказал кучеру везти нас по данному адресу.

Не знаю, какое именно чувство заставило меня поступить таким образом. Вернее всего простое любопытство; наружность этой женщины производила на меня несколько отталкивающее впечатление, и я вовсе не считал для нее необходимыми мои услуги.

– Вы были другом Карлуччо? – спросила она меня.

– Нет. Я слишком мало знал его, хотя постоянно желал узнать его поближе.

Она принялась рассказывать мне подробности о его жизни. Расстояние до ее квартиры было большое, и она успела сообщить мне много очень интересного. Проводив ее до ее лестницы, я раскланялся и уехал, и никогда уже потом не встречался с нею. Прибавлю для любопытных, что это была сестра женщины, которую страстно любил Карлуччо. Она горячо любила его, но он никогда не отвечал на ее чувство и, кажется, не знал его вовсе.

Карлуччо был одним из тех мечтательных и сентиментальных созданий, которые очень редко встречаются между итальянцами. С самого детства над ним тяготела какая-то тяжелая судьба; или, лучше, это была одна из тех организаций, которые вовсе не созданы для счастья. Страстная и пылкая душа его никогда не могла помириться с той пошлой ежедневной жизнью, которая легко дается на долю каждому. В нем много было пылких порывов, готовности на всякие подвиги, на страшные жертвы, но ему не доставало силы на мелочную борьбу, которая одна может привести человека к желанной цели. А жизнь поступает с такими организациями без жалости, без пощады.

В эпоху, когда жил Карлуччо, не трудно было предсказать его участь; тюрьма и виселица, или печальный, но честный конец, к которому пришел он, – вот всё, из чего ему приходилось выбирать.

Иногда женщина может еще отвратить эту неумолимую судьбу, может любовью искупить милую ей голову, отмеченную роковым клеймом.

Но для этого ей нужно много любви и силы, и не это выпало на долю Карлуччо.

У Карлуччо не было ни сестер, ни братьев; мать его умерла в родах. Он жил один с своим отцом, знаменитым музыкантом того времени. У Карлуччо с детства были отличные способности ко всему, и к музыке в особенности; кроме того, звучный и сильный голос. Отец имел в виду сделать из него певца.

В Неаполе трудно дать юноше сколько-нибудь сносное образование. Отец Карлуччо не щадил издержек, приглашал для своего сына лучших учителей, и молодой Карлуччо приобрел кое-какие сведения, благодаря, впрочем, больше всего своей любви к чтению и к занятиям всякого рода. Пятнадцати лет он хорошо рисовал, говорил по-французски и имел кое-какие другие сведения, собранные без системы и всякой внутренней связи. Жизнь их шла спокойно и не было ни одного внешнего повода к той непонятной, безотчетной тоске, которая теснила жизнь здорового и сильного мальчика. Наступила бурная эпоха 48-го года. Карлуччо было около семнадцати лет. Отец его был капитаном в батальоне национальной гвардии, тогда только что сформированной.

Когда началась бомбардировка Неаполя, Карлуччо несколько дней просидел дома. Раз вечером, отец его не возвратился, и прождав его напрасно всю ночь, Карлуччо на утро отправился на поиски.