Гремела перестрелка, по улицам стояли баррикады. На
Болезнь его была продолжительна; всё это время он оставался в квартире спасенной им женщины, оправившейся прежде его. Она и сестра ее очень усердно за ним ухаживали. Когда здоровье его несколько оправилось, он хотел возвратиться в свой дом, но его удержали, потому что ему было бы небезопасно показаться в своем доме. Между тем Карлуччо узнал, что Клариче (имя раненой женщины) была жена господина, вовсе не враждебно относившегося к новому правительству, и даже занимавшего очень почетное место в новой администрации.
Скоро он горячо полюбил Клариче, и она стала к нему неравнодушна. Когда здоровье его совершенно поправилось, муж Клариче обратил всё его имение в деньги и доставил ему средства бежать из Неаполя. Клариче, тайно от мужа, последовала за ним во Флоренцию.
Счастье преступных любовников было непродолжительно. Клариче, страстно его любившая, не могла ни на минуту забыть оставленного мужа. Жизнь этой женщины была отравлена и надломлена. Привыкшая к достатку и роскоши, она не могла переносить бедной, рабочей жизни, которую пришлось ей делить с несчастным Карлуччо. За каждую минуту упоения и страсти пришлось платить годами тяжелых страданий.
Здоровье Карлуччо поддалось разрушительному влиянию. Ему пришлось бросить всё, что было ему дорого, но в любви Клариче он находил искупление всему. Силы бедной женщины слабели с каждым годом; однажды зимою она слегла в постель и весной отправилась к праотцам, промучившись несколько месяцев.
На следующий год Карлуччо очутился в числе двадцати пяти товарищей Пизакане. Участь этой отчаянной экспедиции хорошо известна. Главные вожди ее были казнены. Карлуччо, вместе с Никотерой, был осужден на пожизненное заключение в палермитанской тюрьме.
Когда Гарибальди по занятии Палермо освободил узников, Никотера отправился в Геную, а оттуда во Флоренцию, где принял начальство над формировавшейся там бригадой. Карлуччо отправился в Неаполь, распорядился насчет остававшихся у него денег так, как я уже сказал выше, и определился рядовым в войска Гарибальди. Читатели уже знают дальнейшую его участь.
XXIV. Гарибальди
Я сидел на скамейке в
Он сидел молча, нахлобучив на глаза свою венгерскую шапочку, и старался не замечать окружавшего. Гарибальди – заклятый враг подобного рода оваций, и каждый раз, когда ему случалось показываться на улице, он испытывал истинное мучение.
Коляска остановилась у подъезда гостиницы, где Гарибальди часто обедал в последнее время. Народ собрался у окон; демонстрация принимала серьезный характер.
Несколько дней перед тем разнеслись слухи об отъезде Гарибальди. Он тщательно скрывал свои намерения даже от приближенных, а между тем не было харчевни в Неаполе, где бы не знали о не совсем дружелюбных отношениях его к новому правительству и о решении его удалиться от всякой деятельности. Все толковали это по-своему, но все единодушно желали, во что бы то ни стало, удержать его в освобожденном им городе.
Отчаянные «
«
На следующий день, действительно, Гарибальди уехал на свою Капреру, где и теперь мирно занимается садоводством и огородничеством.
Отъезд его, хотя и не неожиданный, как-то изумил и ошеломил всех. Неаполь молчал, подавленный всей тяжестью этого события: оно огорчило всех, и от него ожидали самых печальных последствий. Но Франческо был слишком тесно окружен в Гаэте пьемонтскими войсками; реакционеры давно уже повесили носы и ожидали его возвращения точно так, как евреи ожидают пришествия Мессии, то есть страшно желая, чтоб оно сбылось, но ничем не помогая скорейшему осуществлению своих задушевных упований.
А Гарибальди и теперь еще спокойно живет на Капрере; он выдал замуж свою дочь за одного из храбрых своих товарищей, и Бог знает какой картофель и спаржу сеет он там на своем огороде! Быть может, тяжело придется немецким желудкам переваривать плоды его плантаций.
Я мало говорил в своих записках о нашем вожде, о герое Италии, который был душой и исполнителем великого предприятия; но теперь я считаю себя вправе посвятить ему одну из последних глав моих записок, и да простят мне читатели, если размеры этой главы не совсем будут равняться предыдущим.
Во всё время военных действий я мало видел Гарибальди, и видел обыкновенно в очень трудные минуты. До тех пор я знал его по рассказам, по печатным известиям и по фотографическим портретам, которые тайком покупал в Венеции за большие деньги. Я никогда не предполагал, чтобы фотография, это механическое передавание действительности, могла так переиначивать личность человека. Тем не менее, увидя в первый раз Гарибальди, я спрашивал сам себя: но что же общего между этим прекрасным, выразительным и почти женски-нежным лицом, и тою грубою суровою физиономией гверильяса[192], которой снимок и тогда еще лежал в моей записной книжке?
Но я не один был обманут портретами Гарибальди. Вот что говорит о нем один английский турист, видевший его в Комо в 1859 г.: