Во время осады Капуи, число гарибальдийцев доходило до 10 тысяч, из которых едва только 6 тысяч были под ружьем в критическую минуту битвы 1-го октября. Впрочем, эти 6 тысяч стоили двенадцати: они смогли устоять против неприятеля, вчетверо превышавшего их числом.

В гарибальдийском войске никогда не было полных и правильных списков; переклички бывали заводимы некоторыми усердными капитанами, но всегда безуспешно. Вообще не было никакого принудительного средства удерживать солдат на их местах. Про офицеров и говорить нечего: каждый был, где хотел, и некоторые роты в самые решительные и трудные минуты не видывали и в глаза своих предводителей.

Вследствие этой-то свободы, или, правильнее, беспорядка, в огонь шел тот, кто хотел, но которые уже пошли, те стояли крепко.

Тут были люди всех наций, всех сословий. Я несколько раз, обходя аванпосты, видел негра, не говорившего вовсе по-итальянски, но с большим успехом исполнявшего должность сержанта. В одной из рот экспедиции Кастель-Пульчи, в числе солдат отборной стрелковой роты, был один глухонемой. В деле при Каяццо мне случилось быть возле него, и глядя, с каким бешенством он колотил направо и налево то прикладом, то ружьем, – я невольно вспомнил Товкача из Тараса Бульбы. Юноши самых знаменитых и богатых итальянских фамилий служили наравне с романьольскими пастухами и калабрийскими дикарями, и всякий только личным своим достоинствам был обязан повышением и отличиями.

Так называемые «ученые должности», то есть должности горнистов, барабанщиков, трубачей и фурьеров, были почти все заняты старыми пьемонтскими солдатами, или отслужившими свой срок, или дезертировавшими из рядов регулярного войска. Но вообще старых воинов было очень незначительное число; в роте едва можно было найти до двадцати человек с усами и с бородой; остальные все были юноши, часто не старше четырнадцати лет, а многие на вид казались двенадцатилетними детьми. И эти-то больше всего отличались в минуты опасности. Герои 48 года и других войн независимости занимали старшие офицерские места. Некоторые из них, отклонявшие всякие почести, поступали рядовыми в генуэзские карабинеры.

Войско это, составленное из отборных людей и большей частью из первой тысячи, пользовалось особенным благорасположением Гарибальди, которое было заслужено подвигами отчаянной храбрости и самопожертвования. Когда генуэзские дамы прислали диктатору богатое знамя, вышитое их собственными руками, он отдал его генуэзским карабинерам, в полной уверенности, что знамя это не достанется в руки врагов. Оно и уцелело, но изящный рисунок несколько попорчен очень не симметрически расположенными дырами.

Как и все партизаны, Гарибальди был беден кавалерией. Настоящая сила волонтеров – штыки. Пехотному солдату нужно гораздо меньше школьного или парадного учения, а в устойчивости и храбрости гарибальдийцы мало кому уступали. В Мессине куплено было незначительное число лошадей, из которых бо́льшая часть розданы офицерам главного штаба и адъютантам. Там же сформировано было до шестидесяти человек гвидов (колоновожатых), распределенных между штабами отдельных корпусов и бригад. Позже уже, в Неаполе, образован был эскадрон венгерских гусар, на лошадях, отбитых большей частью у неприятеля. Тогда же в Палермо организовали было эскадрон конных егерей под поэтическим названием Diavoli Rossi (красных чертей). Но не могли найти нужного количества лошадей, и только взвод из этого эскадрона был отправлен под Капую, куда, впрочем, он пришел поздно и не принял никакого участия в военных действиях. Та же участь постигла формировавшийся в Неаполе полк улан и английский конный отряд генерала Данна.

Это небольшое число кавалеристов оказали очень важные услуги. Венгерские гусары рекогносцировали местности во всех направлениях и часто беспокоили неприятеля.

Артиллерия была еще слабее, а об инженерных корпусах читатели имели возможность составить себе довольно определенное понятие из предыдущих глав моих записок.

Из всех партизанских войн, я думаю, ни одна не привела к таким многозначительным результатам, как поход Гарибальди в Южную Италию, и гарибальдийцы обеспечили себе довольно почетное место в истории партизанских отрядов. Теперь от этого немногочисленного легиона осталось только название. Декретом правительства запрещено отставным гарибальдийцам носить красную рубашку. С тех же пор, как кардинал де Мерод[204] и экс-король неаполитанский стали наряжать в этот костюм наемных разбойников, никому из последователей Гарибальди не было бы приятно показаться на улице в своем боевом наряде. Некоторые, правда, лишенные средств купить себе другое платье, еще до сих пор носят воду и чистят сапоги, у кофеен Палермо и Неаполя, в красных рубашках; но жители этих городов стараются всячески доставить им или более безбедное положение, или более приличный наряд.

Тотчас по окончании военных действий, бо́льшая честь гарибальдийцев взяли отставку. Правительство дало им в вознаграждение шестимесячное их жалование, которого очень многие еще не получили. Те же, которые изъявили желание остаться, должны были подвергнуться экзаменам. Для рассортировки их назначена комиссия, на половину из офицеров регулярной армии и из старших гарибальдийских офицеров, которых правительство утвердило в заслуженном ими на поле сражения чине. Комиссия эта до сих пор еще не окончила своего дела. Из принятых на службу гарибальдийцев должна быть составлена Южная армия. Правительство, с своей стороны, намерено пополнять ее состав восьмьюдесятью солдатами регулярного войска на каждый полк. Начальство этого преобразованного корпуса вверено Сиртори, бывшему начальнику штаба Гарибальди. Эта Южная армия, вероятно, скоро заставит говорить о себе, – но мой сюжет пока гарибальдийцы торжественно окончившие начатое ими дело и возвратившиеся к мирным занятиям. Одни из них, сняв полковничьи галуны, сидят за конторками своих табачных лавок, другие с подвязанной рукой или с черной повязкой на глазу возвратились в кузницы или другого рода мастерские; некоторые навсегда оторванные от своего ремесла, как я сказал уже выше, чистят сапоги, или продают воду в Палермо и Неаполе, и немногие продолжают барскую жизнь в своих замках или дворцах, украшающих столичные города освобожденного ими королевства. Из иностранцев, кто мог, вернулся на родину, а некоторые определились в папские зуавы и готовы идти против своих бывших сотоварищей, когда Гарибальди снова кликнет клич и позовет в ряды своих, рассеявшихся по лицу земли сподвижников.

Я считал обязанностью упомянуть и об этих некоторых, но спешу прибавить, что их было очень и очень немного, и что никак не по этим немногим следует судить о гарибальдийцах.

Я не знаю, были ли когда-то в действительности те блаженные времена, о которых говорят теперь очень много, когда будто бы одна чистейшая привязанность к принципу, к идее двигала массы, когда всякий партизанский отряд составлялся из людей горячо преданных своему делу. Знаю только что теперь, если кто и жертвует собою за идею (о чем обыкновенно не преминет объявить во всеуслышание), то всем, видящим это самопожертвование чудится, что идея эта имеет некоторую весьма существенную привлекательность, в роде например той, за которую еще так недавно ополчился дон Джиджи[205].

Немудрено, что и между гарибальдийцами немало было людей пропащих, которым закрыты были все другие пути и которые готовы были при первом удобном случае перейти на сторону того, кто больше дает. Но уже по одному тому, что Гарибальди не принадлежал к числу много дающих, таких личностей было очень мало в рядах его армии. Первое время все служили почти без жалования и постоянно нуждались в необходимом. Несмотря на отсутствие правильного устройства и строгой дисциплины, окрестные жители никогда не жаловались на угнетения и на неизбежные в подобных случаях грабежи. Гарибальди в этом отношении шутить не любил; во время кампании 1859 г. он приказал расстрелять одного из своих солдат, родом романьола, укравшего какие-то пустяки у одного из окрестных контадинов. Солдаты знали характер своего вождя и нередко терпели голод и нужду, но ни разу не поживились курицей на счет мирных жителей.

Под боком была армия Ламорисьера, где солдатам платили хорошо и где вовсе не царствовала такая обязательная честность. Французские зуавы в большом количестве стекались под знамена своего соотечественника. Приманкой им служила, конечно, не горячая привязанность к святейшему отцу и его временной власти. У Гарибальди этих зуавов было не больше полроты и, конечно, это были весьма немногие из зуавов, которые еще сколько-нибудь разбирают кому и за что отдают они свою жизнь. Зуавы эти, впрочем, хуже всех других подчинялись строгим правилам гарибальдийской армии; совершенно особенные понятия о собственности не раз завлекали их в приключения, и порой они хвалились геройскими подвигами присоединения (annexion), как называли они этого рода проделки.

Меня интересовало узнать, с которых именно пор зуавы стали называть этим именем геройские подвиги грабежа и кражи? Прежде, или после присоединения Савойи и Ниццы?

Офицеры и чиновники интендантства и военные комиссары, хотя бо́льшая часть природные итальянцы, отличались также истинно зуавским взглядом на собственность. В самом начале военных действий интендантство состояло из майора Ачерби и двух-трех выбранных им самим офицеров. Денежные средства были очень незначительны, и между тем войско постоянно было снабжено предметами первой необходимости. В то время над Ачерби не было контроля, он никому не представлял отчетов. А между тем никому и в голову не пришло бы обвинить майора в неправильном или нечестном употреблении сумм, назначенных на содержание войска. Каждая копейка была налицо, и не раз благородный интендант из собственного кармана пополнял дефицит кассы, бывшей до взятия Мессины в самом бедственном положении.

Но по прибытии в Неаполь, интендантство было устроено в своем полном составе. Офицеры были набраны из людей опытных, бухгалтеров разных магазинов и контор. Ачерби по-прежнему оставался главным интендантом; но, бедный, скоро сам запутался в ежедневно представлявшихся ему очень подробных счетах. Касса, по-видимому, находилась в цветущем состоянии, а войско стало терпеть нужду больше против прежнего. Интендантство между тем вело дела очень экономически, закупало и заказывало разные предметы для войска в больших размерах. Так, например, однажды было закуплено до 300 тысяч пар солдатских башмаков, о чем торжественно было объявлено циркуляром по армии, никогда не превышавшей 40 тысяч человек. В то же самое время, солдаты, не имевшие средств экипировать себя сами, ходили босые, или снимали обувь с убитых бурбонских солдат. Комиссары и интенданты жили на славу в Неаполе, разъезжали на кровных лошадях по Villa Reale и пленяли весь город живописной роскошью своего партизанского наряда.

«Il faut que ces choses suivent leurs cours régulier»[206], – сказал мне какой-то капитан бельгиец, когда я торопил раздачу теплых шинелей на артиллерийскую команду, дрогнувшую в своих красных рубашках в холодные сентябрьские ночи.