В большой каюте первого класса сидели несколько человек пассажиров обоего пола. Особенное внимание обращал на себя черногорский князь в живописном костюме. Куджа, отзывавшийся министерством в Турин, был тут же. Возле него увивался молодой капитан из интендантства. На нем была какая-то особенно щегольская форменная рубашка, турецкая шаль вместо пояса и множество цепочек и дорогих пуговок.

Меня тут же укачало на рейде, и я улегся на диване в кают-компании. Тут пролежал я несколько часов в том неприятном положении, которое хорошо известно всем нервным сангвиникам, плававшим на пароходе в дурную погоду. Часов около 10-ти вечера мы остановились; качка уменьшилась, и я приподнялся. Мы были в Гаэте. Я кое-как выбрался на палубу. Ночь была темная и бурная. Крепость огромным черным пятном рисовалась на темном небе. Бомбы и гранаты неслись в воздухе, оставляя за собой огненную параболу. Куджа с видом знатока, объяснял черногорскому князю, как различать по виду разные виды ядер. Дамы ахали на разные тоны.

Пароход наш вез депеши к французскому адмиралу. Капитан тотчас же отправил шлюпку на адмиральский корабль. Шлюпка возвратилась и привезла приказание Барбье де Тинана[214] не сниматься с якоря без его приказания, и мы простояли под Гаэтой более 24 часов. На пароходе говорили, что французский флот намерен оставить Гаэту, что наш пароход привез ему приказ императора и пр. Многие пробовали было сондировать нашего капитана. Старый марселец отвечал не охотно и грубо.

Буря стихла понемногу; с рассветом замолкла бомбардировка, но часов около 10-ти началась с новой силой. Пьемонтцы отвечали довольно слабо, и крепость не умолкая поддерживала адский огонь.

Поздним утром мы увидали Франческо II, с семейством съезжавшего на барке с испанского парохода, на который он приезжал ночевать.

Мало-помалу из крепости стали являться пассажиры. Франческо II только что распустил своих швейцарцев, и они возвращались на родину или отправлялись в Рим предлагать свои услуги святейшему отцу. На наш пароход явилось несколько офицеров, в штатском платье, по большей части молодых, но с нахальными и грубыми манерами. С ними вместе явилось несколько духовных лиц и наконец какой-то маленький человечек пожилых лет, чисто одетый, с очень хитрым и умным лицом. Попы очень торопливо повскакали с мест при его появлении. Это был кто-то из приближенных экс-короля, отправлявшийся с тайными поручениями в Рим. С ним вместе был какой-то молодой офицер швейцарец, обращавшийся с ним очень фамильярно. Все же остальные и сам капитан парохода относились к нему с особенным почтением.

За обедом мне пришлось сидеть рядом с таинственным незнакомцем. Долго он искоса поглядывал на мою красную рубашку. Капитан, предполагая что вид моего костюма не доставляет большого удовольствия сановитому пассажиру, откомандировал одного из офицеров сказать мне, чтоб я надел другое платье. Я вовсе нелюбезно встретил посланного и добавил, что со мной нет другого платья, а если бы оно и было, я предпочел бы остаться в своей форменной одежде.

Мой сосед обратился ко мне с какой-то непривлекательной улыбкой.

– Вам, конечно, неприятно будет расстаться с вашим мундиром: он напоминает вам блестящие подвиги, совершенные вашими товарищами и, по всей вероятности, вами самими.

Я заметил, что сам я блестящих подвигов не совершал, но что мундир наш очень удобен, и мне было бы неприятно расставаться с ним особливо в дороге. Я сравнил одежду гарибальдийцев с мундиром бурбонских солдат, напомнил несколько фактов трусости этих последних и приписал их неудобству их экипировки.

Мой собеседник улыбнулся снова и притом так, что вся физиономия его ушла в усы и бакенбарды. Он принялся расспрашивать меня об устройстве нашей армии, о положении нашего войска во время битвы 1-го октября и проч. Он беспрестанно говорил мне самые пошлые комплименты и любезности. Я отвечал неохотно и с приметным раздражением. Сановник сделал искусную диверсию, обратил разговор на положение политических дел в Италии, на внутреннее несогласие и раздоры партий. Оттуда он вдруг перешел к Мадзини.

Он высказывал будто бы свой взгляд на этого замечательного деятеля итальянской независимости, так дурно оцененного в последнее время. Положим, сочувствие к нему было у этого господина притворством; но он с таким умом и знанием дела разбирал эту личность, что разговор мало-помалу приобрел для меня особенный интерес.

Между тем обед кончился, и мы вышли на рубку закурить сигары. Там разговор наш продолжался с прежним увлечением.

– Не думайте, чтобы в нашем лагере было меньше людей преданных благу и независимости своей родины, нежели в вашем, – говорил он мне почти шепотом, – множество людей, подготовивших последнюю революцию, последовали за королем, когда дело разыгралось, – и они поступили честнее и бескорыстнее, например, г-на Либорио Романо. Настоящий исход дела предвидеть было не трудно. А ведь многие из ваших согласны с нами в том, что в этом нет еще спасения Италии. Франческо получил тяжелый урок, а кто знает, как выработается эта молодая личность, под влиянием такого тяжелого испытания?

Кто-то из пассажиров подошел к нам, и таинственный незнакомец прервал свою восторженную речь.

К утру мы пристали в Чивита-Веккию, где я расстался с своим собеседником.