XXIII. Карлуччо

В залах великолепного дворца иезуитов, выгнанных по занятии Неаполя гарибальдийцами, устроен был госпиталь для опасно раненых. Богатые неаполитанские семейства пожертвовали значительные суммы на его устройство, а честный и деятельный директор, тосканец доктор Морози[191], не щадил трудов и усилий, чтобы по возможности доставить своим несчастным больным удобства и средства к излечению.

В одной из общих комнат, на маленькой железной кровати, умирал товарищ наш Карлуччо, тяжело раненый в грудь 1-го октября. Карлуччо был солдат, и никогда не хотел никакого повышения. Он имел кое-какое состояние, но еще при начале похода он всем пожертвовал на организацию новых экспедиций; сам он жил своим солдатским жалованьем, и с особенным усердием и ревностью исполнял свои тяжелые обязанности; но он как будто придерживался русской поговорки: от службы не отказываться, на службу не напрашиваться. Он редко принимал участие в отважных предприятиях и ночных экскурсиях, особенно любимых молодыми волонтерами и представляющих удобный случай сложить голову или отличиться, но мало приносящих истинной пользы. Зато неоднократно случалось, что в очень опасные минуты Карлуччо один из целого батальона устаивал на месте, или спокойно шел вперед, не обращая ни малейшего внимания на то, что товарищи его отставали шагов на сто. Замечательно, что при всем этом он ни разу не бывал ранен.

Все, знавшие Карлуччо, уважали его; некоторые как-то побаивались, но любили немногие. Его холодные, строгие манеры, постоянная молчаливость отталкивали от него буйную и веселую молодежь, привыкшую в разгуле проводить часы остававшиеся свободными от их кровавых занятий.

Меня сначала очень заинтересовала эта таинственная личность, но узнав Карлуччо, хотя и не очень коротко, я сильно привязался к нему. Карлуччо с своей стороны обращался со мной несколько мягче и откровеннее, нежели с другими из своих товарищей, и говорил мне ты вопреки дисциплине, всегда строго им соблюдаемой. Впрочем, эту интимность позволял он себе только во время ночных наших разговоров с глазу на глаз; при других он постоянно называл меня по чину.

Эти ночные беседы наши как-то странно остались у меня в памяти, хотя мы говорили большей частью об очень общих предметах: об итальянской литературе, по преимуществу о неаполитанской, об искусстве, о жизни ладзарона, – и я узнал от него много интересных подробностей из этой жизни. Порою Карлуччо расспрашивал о жизни русских мужичков, которая особенно занимала его, но никогда ни слова о себе, что для меня было бы замечательнее всего остального. Он говорил тихо, не горячась и не жестикулируя по образцу своих соотечественников и всегда довольно чистым итальянским языком, хотя не без сильного неаполитанского оттенка в произношении.