XX. Наньелла

Я узнал Наньеллу в очень печальную эпоху ее жизни. Мое знакомство с нею продолжалось лишь несколько дней, но грациозная личность эта надолго останется у меня в памяти, и я не могу обойти ее в моих записках, хотя она ни прямо, ни косвенно не относится к гарибальдийскому корпусу.

Это было вечером очень поздно. Комната была так омеблирована, как обыкновенно меблируются chambres garnies[170] средней руки. Старая mamma[171] оставила нас вдвоем, ушла неслышными шагами, не скрипнув дверью и улыбнувшись отвратительною улыбкой.

Наньелла сидела на диване, подобрав под себя ножки; в руках у нее была гитара, которой она только что аккомпанировала свои дикие сицилианские песни. Ее золотистые волосы вились в локонах вокруг живого, грациозного лица, разгоревшегося от веселости и от выпитого вина. Но в ней очень мало было детского. Правильный нос, тонкие, резко обрисованные, смелые и подвижные ноздри, черные брови, округло склонявшиеся к внутреннему углу черных, исполненных жизни и веселости глаз, – всё дышало какой-то чисто женской энергией и силой, не чуждой неги и грации. Наньелла была палермитанка, что на первый же взгляд объявляли ее белокурые волосы и ее произношение.

Она весь вечер была шумно и непритворно весела, потом старалась быть веселой, наконец, старания ее перестали быть удачными. Ее одолело какое-то озлобление.

Первое свидание наше мало сблизило нас. Но миловидное личико Наньеллы, ее смелое, прямое, несколько даже грубое обращение и многие подмеченные мной налету черты ее характера сильно заинтересовали меня в ее пользу. Я видел в ней какую-то женскую, чисто женскую силу, без мужской шероховатости, но вполне чуждую всякого нервного сентиментального элемента. Она бойко, прямо относилась к жизни, но я видел, что беспощадная жизнь уже успела надломить ее и притом надломить сильно, безысправно.

Я ясно видел, что, несмотря на ее семнадцать лет, ни на юную страстную натуру, Наньелла отжила свое, – и хотя в общих чертах не трудно было угадать ее роман, мне однако хотелось, чтоб она сама рассказала мне свою жизнь. Нечего и говорить, что во мне не было и тени любви к этой женщине, но, почему не знаю, мне хотелось добиться ее доверенности, заставить ее отбросить в отношении ко мне ее холодный, гордый тон, под которым я не предполагал уже страстных порывов, но видел страдающую женскую душу, и душа эта была мне не чужда.

Заслужить доверенность женщины, как бы ни была она подозрительна, если только в ней есть еще любящая душа и притом подавленная тяжелым горем, из-под которого сама она выйти не в состоянии – дело не невозможное.

Едва Наньелла заметила, что не пошлое участие, не простое желание заставить сентиментальничать хорошенькую женщину привлекало меня к ней, она легко поддалась на мой вызов.

– Ты кажется думаешь, что и меня, как сотню других дур завлекли в этот дом обманом, и что эта старая ведьма задерживает меня теперь хитростью, впутав в долги? – сказала она мне как-то. – Напрасно. Наньеллу не обмануть легко, да еще никто и никогда меня до сих пор не обманывал, разве только я сама.

Она говорила спокойно, но в ней и следа уже не было прежней веселости. Однако же, через четверть часа, она сделала какую-то самую пошлую детскую шалость и расхохоталась ей от души. Потом взяла гитару и начала петь разгульные неаполитанские баркаролы и дикие сицилианские песни; затем она потребовала вина. Она пила очень много, но никогда не пьянела; это меня удивляло, тем больше, что южные итальянцы вовсе не мастера пить и совершенно теряют голову от двух-трех стаканов всякого вина.

Мало-помалу Наньелла перестала относиться ко мне со своей оскорбительной, гордой холодностью, и прежде нежели мы расстались, она рассказала мне свою историю. Я не могу теперь припомнить ее выражений, хотя ее оригинальная, совершенно безыскусственная манера рассказывать придавала много интереса этой ничем не замечательной и простой исповеди.

Наньелла была дочь какого-то бедного палермитанского негоцианта. Ее воспитывали в страхе Божием, то есть не учили грамоте, и по праздникам мать водила ее в церковь. Насчет остального Наньелла пользовалась полной свободой, которая предоставляется молодым девушкам в тех странах. Она одна или с подругами выходила гулять во всякое время дня и ночи, посещала дешевые театры, когда в кармане заводился лишний карлин, и, конечно, не долго оставалась без cavaliere servente[172]. В Италии это священный обычай, и против него не восстают даже самые суровые родители. Едва девочка выходит из того возраста, когда еще она не чувствует себя женщиной, к ней непременно подладится, в качестве ganzo[173], какой-нибудь ловкий юноша, часто даже вовсе незнакомый с ее родными. Он сопутствует ее везде, в театр, на гулянье, в кофейную по праздникам. Очень редко бывает, чтоб этот ganzo становился потом ее мужем; обыкновенно и после супружества он остается тем же, чем был, иногда делается домашним другом.

На долю Наньеллы выпал красивый юноша несколькими годами старше ее, неаполитанец, но живший в Палермо в качестве старшего подмастерья у дяди своего, ювелира. Дружба его с Наньеллой продолжалась спокойно в течение нескольких лет. Навьелла росла и хорошела; вместе с летами, в ней росло какое-то необъясняемое ничем в ее воспитании сознание чувства собственного достоинства и прав женщины, – сознание впрочем очень смутное и слишком смешенное с природной строптивостью и высокомерием ее характера.

В один прекрасный день Наньелле было объявлено, что она выходит замуж за сорокалетнего оружейника, которого она очень редко встречала прежде, и, конечно, не думала, не гадала видеть в нем когда-нибудь своего мужа. Наньелла приняла это известие так, как если б ей сказали, что через несколько дней с ней сделается лихорадка: в ней что-то больно зашевелилось, ей стало тяжело, но ей и в голову не пришло восстать против этого, видеть в этом насилие и нарушение своих прав, за которые она всегда довольно бойко стояла. Вечером она объявила об этом своему вздыхателю, который довольно исправно разыграл приличную случаю патетическую сцену.

В назначенное время Навьелла стала женою оружейника. Тут она сразу почувствовала все, что было возмутительного и оскорбляющего природу в этом случае, недавно казавшемся ей простым и обыкновенным. Оружейник был не дурной человек, простой и безо всякого образования, скорее добрый, чем злой, и хотя вовсе не влюбленный в Наньеллу, но по врожденному сильным и здоровым людям чувству не легко решавшийся прибегнуть к грубому насилию и побоям. Наньелла уважала его, как человека, не питала к нему никакой вражды, но чувствовала непреодолимое отвращение к нему, как к мужу! Через несколько часов после венца, у молодых начались ссоры и семейные сцены. Оружейник сначала терпеливо переносил капризы красавицы и подчинялся им. Но родители Наньеллы употребляли все зависевшие от них средства, чтобы сломить упорный характер своей дочери и во всем покорить ее воле мужа и семейным обязанностям. К сожалению, многие из средств, бывших в их руках, пришлись не по вкусу Наньелле, и однажды она очень невежливо выгнала из дому свою мать, которая вздумала было распорядиться с нею слишком по-домашнему. Событие это возмутило весь квартал против Наньеллы, которую и до этого еще многие очень недолюбливали за ее строптивый нрав и по многим другим причинам.

Муж ее, со своей стороны, очень возмутился этим поступком. Подстрекаемый родителями своей жены, он изменил с нею свое кроткое и добродушное обращение и хотя не обратился к насилию, но стал подозрителен и оскорблял ее на каждом шагу. Молодая женщина держалась твердо. Подозрение оружейника очень естественно пало на ее бывшего cavaliere servente. Грубостью вызывалась грубость, и Наньелла с мужем вскоре стали заклятыми врагами. Сидя одна почти целый день, постоянно тревожимая тяжелыми сценами с мужем, уверявшим ее, что она влюблена в ювелира, Наньелла поверила ему наконец, и тоска ее приняла определенный характер. Она вообразила себя влюбленной, разлученной с своим любовником, и употребила всю свою силу и энергию на то, чтобы завести с ним сношения. Это сделать было не очень трудно, тем больше что ювелир в качестве влюбленного проводил всё свое время под ее окнами и на улице близ ее дома.

Наньелла очень любила детей, и в счастливые дни своей жизни успела завести себе много маленьких приятелей, дерзких и на всё готовых, между уличными мальчишками. Один из них, мальчик лет тринадцати, – сын сапожника, державшего походную лавчонку под воротами дома, где жила Наньелла, – бойкий и развитой не по летам, нашел как-то способ пробраться в ее комнату и навещал ее часто в дни ее заключения. Его Наньелла избрала посредником. Ювелир, вне себя от восторга, решился увезти ее от мужа в Неаполь, где у него были родственники. Смелые планы были вообще в характере Наньеллы, и она очень охотно согласилась на этот.

Скоро всё было приготовлено к побегу. Но почти в самый час исполнения этого отважного плана, и когда Наньелла ждала любовника, к ней вошел муж, который узнал обо всем неизвестно каким способом. Между ними произошла дикая сцена. Он ударил ее, она в отчаянии ранила его довольно сильно его же собственным стилетом и быстро выбежала из дому.