XXI. Штаб-квартира

После взятия Капуи, гарибальдийские войска пользовались совершенной свободой; все военные действия сосредоточились в руках пьемонтцев. Была попытка организовать правильнее два вновь сформированные в Неаполе полка, один морской пехоты, а другой горцев Везувия, но попытка эта совершенно не удалась, и первый из них раскассировали.

Кстати замечу, что два этих полка были организованы по проекту диктатора на особых основаниях, которые не понравились новому правительству. На этот раз, впрочем, винить его не за что, то есть беспорядки были большие, а надежда на их прекращение плоха. Гарибальди сам не имел времени заняться формировкой этих полков, да притом и формировали их на скорую руку. Оба эти полка состояли из волонтеров, как и всё гарибальдийское войско. Обязательного срока службы не было, и притом организованные почти в то время, когда уже оканчивались военные действия, они не прошли через ту школу огня и опасностей, которая формирует войска подобного рода. Вместе с тем они питали общее всем волонтерам отвращение от учений и фрунтовых упражнений. На основании всего этого правительство обрадовалось первой возможности раскассировать хоть один из этих полков, не оскорбляя уважаемого ими вождя. Та же участь постигла и эскадрон Diavoli Rossi (красных чертей) вновь сформированной в Палермо кавалерии.

Горцы Везувия между тем назначены были в пополнение бригады Мильбица, сильно ослабленной многочисленными потерями.

Мильбиц с небольшой частью своего штаба оставался еще в Санта-Марии и, по выздоровлении своем, я должен был отправиться туда, собственно только для того, чтоб исполнить пустую формальность. Между тем я успел настолько уже втянуться в довольно пошлую и праздную неаполитанскую жизнь, что мне нелегко было расстаться с нею. Я откладывал со дня на день свой отъезд и дождался того, что поезды железной дороги между Капуей и Неаполем были прекращены по распоряжению правительства. Эта неожиданная мера вызвала множество толков; каждый по-своему объяснял причины, побудившие правительство принять ее. В приказе наместника по этому поводу было сказано, что поезды прекращаются вследствие непомерного стечения пассажиров и неизбежных при таком стечении беспорядков. Конечно, никто не поверил этому предлогу, но еще недоброжелательнее прежнего стали поглядывать на королевских карабинеров, важно расхаживавших в плащах и треуголках.

Журналы по-своему толковали это новое распоряжение. Министерские объясняли его стечением очень большого числа военнопленных, которых действительно большими партиями перевозили из Капуи в Неаполь, где их ожидали военные пароходы. Оппозиционные вовсе не объясняли причин, побудивших правительство решиться на эту меру, но яростно восставали против самого решения.

Более всего распространено было мнение, что сообщения прекращены для предотвращения наплыва бурбонских эмиссаров. В подобном случае трудно добиться толку посреди таких разнообразных мнений, а немногие, знавшие истину, не высказывали ее.

Знаю только то, что едва ли в какое-либо другое время распоряжение это могло показаться мне так стеснительным и неприятным, как тогда. Мне, во что бы то ни стало, нужно было ехать в Санта-Марию; сесть на лошадь я еще не был в состоянии, приходилось непременно брать веттурина[175], а в Италии это великое несчастье, и я обыкновенно пускал в ход все мои спекулятивные способности, чтобы только избежать его, и до тех пор мне это удавалось. Скрепя сердце и собрав весь запас своего хладнокровия, я отправился на Largo del Castello нанять коляску. В моих воспоминаниях эта критическая минута занимает место наряду с волнениями дня битвы при Вольтурно. В глазах моих эти алчные хищники прочли намерение нанять кароццу[176], обступили меня со всех сторон, закричали, заволновались, и кончилось дело тем, что я вскочил в худшую из стоявших передо мною колясок, несмотря на то что ее возница потребовал от меня чуть ли не больше прочих.

Едва мы проехали верст пять, взобравшись на Capodichino[177], веттурин остановил свою клячу, слез с козел, вытащил из-под сиденья молоток и клещи и принялся яростно уколачивать одно из колес, жалобно визжавшее всю дорогу. Операция эта повторялась раз пять или шесть; наконец почти на полпути, под самою Аверсой, ось лопнула, и я ткнулся лбом в козлы. Веттурин вскочил на ноги и, несмотря на мои отчаянные возгласы, спокойно процедил accidente[178], неизвестно к кому относившийся.

Пришлось пересаживаться в corricolo (переложение русской перекладной на итальянские нравы) и в этом неудобном экипаже добраться до Аверсы. Оттуда оставалось еще добрые два часа езды до Санта-Марии. Веттурин пешком явился туда же, через полчаса после меня. Часа через полтора найдена была какая-то таратайка, еще неудобнее, и я отправился в сообществе двух других гарибальдийских офицеров и еще одного очень черного офицера.

Часа в 4 после обеда мы были в Санта-Марии.

Большая квартира Мильбица, так недавно еще шумная и полная веселых юношей и крикливых офицеров, теперь была пуста и казалась необитаемой. Швейцарец-денщик лежал на шинели, покуривая сигару, но не забыл похвастаться передо мной сержантскими галунами, заслуженными им уже во время моего отсутствия.

Мильбиц медленными шагами прохаживался по опустевшим комнатам, задумчиво покуривая и выпуская кольцами дым. Фигура его никогда не была особенно воинственна, а тут каждый мускул его сухого лица выражал успокоение и отставку.

Я несколько церемонно подошел к нему, но он с добродушием старосветского помещика протянул мне руку и пригласил садиться.

– Вы уже и поправились, – сказал он, и принялся расспрашивать меня о Неаполе, и потом с болтливостью старика обо всяких других предметах.

– А что Бизио?[179] – спросил он меня.