– В чем дело? – спросила вошедшая по-итальянски с отчаянным английским акцентом.

– Вот видите, signora marchese, – затрещал фельдшер сладеньким голосом, – я для вас обед приготовил, а он вот хочет нести его кому-то. Ведь вы еще с утра ничего не кушали, а для больных всё будет приготовлено к вечеру. Смотритель сейчас должен составить смету.

Signora marchese, не дослушав его, взяла чашку из рук калабрийца.

– Кому это? – спросила она. Тот указал на меня. Она сама поднесла мне чашку. – Я тебе несколько раз говорила, чтобы ты не мешался не в свое дело, – сухо сказала она озадаченному подлекарю; тот оконфузился и обиделся.

– Помилуйте, signora marchese… Я об вас же… а вы… вы мне ты говорите… Ведь я чиновник.

Маркиза пропустила сквозь зубы «гм!» в ответ на речь обиженного фельдшера. Она обошла всех раненых. Со всеми говорила, всем говорила ты, распоряжалась, сделала несколько замечаний прислужникам и вышла из комнаты.

Между тем вокруг меня собралась кучка любопытных, требовавшая обстоятельного и подробного рассказа о военных действиях. Я, насколько мог, старался удовлетворить их любопытство. У меня открылась сильная лихорадка, но я был значительно крепче и свежее. Вместе с жизнью, во мне проснулись старые привычки, и я бы дорого дал за сигару. Но вот один из присутствующих очень великодушно предложил мне целую пачку неаполитанских сигар, хотя и дрянных, но зато даровых. Я дрожал под двумя теплыми одеялами, зубы били тревогу, но трудно объяснить, какое отрадное ощущение пробудили во мне первые глотки очень не ароматического дыма грошовой сигары. Рассказ мой был очень воодушевлен и слушатели остались довольны. Вдруг, как гром небесный, раздался над нами тонкий и спокойный голос мисс Уайт – Andate via![122] – скомандовала она и публика расступилась.

Она подошла ко мне неслышными шагами.

– Ты куришь, – сказала она мне, – это очень вредно. Брось сигару.

Я со страстью прижал к губам эту драгоценность и готовился отстаивать ее с гораздо большим упорством, нежели Шиллер Лауру в своей Resignation[123].

– Я сама много курю, – продолжала амазонка, – а на днях я с лошади упала и нос себе расшибла (нос ее еще хранил следы этого события), – перестала курить, и всё зажило само собою.

В Италии вообще куренье считается очень вредным, и при всякой болезни доктора запрещают пациентам курить. Я просил мисс Уайт рассказать мне все, что она знала о ходе битвы, результат которой очень интересовал меня. Она отвечала, что она ровно ничего о ней не знает, но зато твердо убеждена в том, что гарибальдийцы останутся победителями; прибавила еще, что она велела уже оседлать себе лошадь и сейчас отправляется в Сант-Анджело. Потом, заметив, что у меня сильный озноб, она накрыла меня своими бурнусами, и ушла, обещая скоро доставить благоприятные известия.

Мисс Уайт, жена маркиза Марио, друг Мадзини, горячая партизанка Гарибальди, принимала с давних пор очень деятельное участие в судьбах родины своего мужа. Она, вместе с графиней делла Торре заведовала госпиталями, и ей исключительно обязаны раненые гарибальдийцы теми немногими удобствами и попечениями, которые они находили во время своей болезни. Много других итальянских дам, увлеченных ее примером, решились исполнять трудную должность сестер милосердия. Между маркизой Марио и графиней делла Торре отношения были, как и следовало ожидать, очень враждебные. Характеры и наклонности этих двух женщин были слишком противоположны. Хорошенькая графиня, вполне светская женщина, ветреная и часто капризная, несмотря на все свои добрые намерения, не могла затмить практическую и опытную англичанку. Явилась jalousie de métier[124]. Вместо того чтобы содействовать и помогать друг другу, началась мелкая вражда, к которой способны только женщины и от которой не легче было бедным раненым. Впрочем, нужно отдать справедливость маркизе Марио: она с редкой добросовестностью выполняла возложенную ею самой на себя обязанность и никогда не увлекалась самолюбием или завистью до того, чтобы забыть тех, на служение кому она обрекла себя.

Все госпитальные чиновники и служители, сообразно своим наклонностям и характерам, пристали к той или другой из враждовавших сторон. Всё, что было горячо преданного делу, калабрийские священники, например, приняли сторону маркизы. За графиней осталась вся молодежь, все увлекавшиеся романической стороной дела, или просто хорошенькой женщиной. В числе ее же партизанов были и те, которые несколько побаивались порядка и которым не по вкусу приходилось прямодушное обращение маркизы.

Из Санта-Марии пришел фургон. В нем были два раненые бурбонские полковника и священник, который умолял, чтоб его перевезли куда-либо подальше от этих сцен убийства и разрушения. Все, кто мог ходить, бросились навстречу новоприезжему. Я не был из их числа и принужден был ограничиться неточными сведениями, переданными этим достойным прелатом и перешедшими уже через десятые руки. Нечего и говорить, что принесенные им известия были очень неполны. Мало-помалу я заснул.

Когда я проснулся, солнца уже не было; красная полоса тянулась на западе. Выстрелы были очень редки. В комнате, где я лежал, суетились и бегали. Озноб у меня сменился жаром; всё окружавшее я видел как во сне. Я слышал, что кругом о чем-то говорили с волнением и беспокойством, но не мог уловить нити разговора.

Дверь отворилась, и мисс Уайт вошла торжественно.

– Гарибальди велел сказать вам, что победа за нами: Siamo vincitori su tutta la lineа[125]. (Мы победители на всей линии.) – Слова эти, тон, с которым она их произнесла, и даже особенность ее произношения резко врезались в моей памяти.

Между тем разнесся слух, что бурбонские войска подходят к Казерте. Известие это сильно взволновало всех. Многие были в совершенном отчаянии. Неаполитанские офицеры, служившие при госпитале, говорят, тотчас же отправились к парикмахеру сбривать свои бородки. Калабрийские священники и несколько докторов решились защищаться. Из кладовых доставали оружие. Из больных, кто мог встать с постели, присоединились к ним же. Я сделал усилие над собою и слез с кровати; ходить я не мог, но придерживаясь правою рукой за мебель, я твердо стоял на ногах и мог свободно действовать левою рукой. Мне зарядили мой револьвер и достали огромную саблю без ножен, с которой, впрочем, я решительно не знал что делать.

Мисс Уайт старалась успокоить публику и говорила, что в окрестностях Казерты видели несколько человек дезертиров из неаполитанского войска и на этом основывали, что туда идет целая колонна; что, не прорвав нашей передовой линии, бурбонцы никоим образом не могли пробраться в Казерту, что она сама видела, как королевские солдаты в беспорядке бежали из Санта-Марии, и что битва решилась совершенно в нашу пользу. Тем временем она велела выкинуть на окнах и дверях госпиталя черные флаги. Флагов не оказалось; на палки навязывались черные платки и галстухи. Слова ее, однако, мало успокаивали нас.