VIII. Ночь на 1-е октября

С утра бомбардировка на Сант-Анджело обратилась в непрерывный рев пушек. Наши батареи отвечали довольно деятельно. На левом фланге и в центре всё было по-прежнему спокойно. Часам к 5-ти, после обеда, мой парапет увенчался тремя рядами мешков, и я торжественно отправился рапортовать об окончания своих работ. Когда работники были распущены, деятельный сподвижник мой, Доменико, подошел ко мне, произнес какую-то чувствительную речь и в заключение объявил, что он почитал бы себя вполне счастливым, если бы я дал ему на память записку о его геройских подвигах на пользу народного дела. Желая вполне обязать достойного абруцца, я пригласил его с собой в штаб-квартиру, написал официальную благодарность от имени начальника линии военных действий, и попросил Мильбица подписать ее и приказать приложить надлежащие печати. Дон Доменико обрадовался как ребенок, когда я вручил ему наконец вожделенный лист и тотчас же отправился показать его своему верному наперснику дону Карло, которому с тех пор уже ни разу не позволял садиться за стол вместе с собою.

Едва повечерело, мне отдано было приказание отправиться в домик, занимаемый французской ротой, передать ее командиру некоторые распоряжения. Затем предстояло съездить еще раз на рекогносцировку, и наконец являлась возможность провести несколько дней в покое. Но рок судил иначе.

Я весело галопировал по скользкой мостовой, направляясь к аванпостам и лаская мечту о сладком сне на постели, которой не видал уже более десяти дней.

Cascina della Paglia, двухэтажный дом, в котором помещалась французская компания, отстоял шагов на двести от арки, несколько вправо от большой дороги, среди местности, усеянной каштанами и фруктовыми деревьями. Он был правильно ретранширован и обнесен рвом с небольшим парапетом. У входа меня окликнули и впустили по исполнении всех формальностей. Это меня удивило немало. Обыкновенно часовыми у нас стояли мальчишки, не знавшие никаких правил службы; они, едва окликнув, пропускали всех и каждого, или уже просто никого не пропускали, а чуть замечали несколько галунов на шапке у проходящего, то вместо всякого оклика или спроса, довольно отчетливо метали артикул. Но тут заметна была более строгая дисциплина.

В довольно большой, тускло освещенной лучернами комнате, за столом, сидело человек до двадцати солдат и офицеров. Они курили и пили и очень весело и шумно разговаривали между собою. Среди всеобщего движения, мальчик лет шестнадцати невозмутимо сидел на одном конце стола, болтал ногами и вслух по складам читал оборванный листок вероятно прошлогоднего неаполитанского журнала, выговаривая по-французски итальянские слова.

Меня приняли с таким радушием, что едва-едва, выпив стакана по три пуншу и коньяку и еще чего-то, я успел передать капитану сообщенные мне распоряжения. Пока там распоряжались о назначении пешего патруля, я вышел, чтобы взять свою лошадь, оставленную мною на батарее под аркою, и присоединиться к конному разъезду капитана Б***. Командир Погам проводил меня до дверей.

– Знаете ли, – сказал он мне, – сегодня там за проселком один из моих зуавов наткнулся на бурбонских стрелков. Они, кажется, отдельными партиями перебираются по сю сторону Вольтурно. Место здесь очень удобное для сюрпризов всякого рода.

Я нагнал капитана Б*** у самой передовой баррикады и передал ему слова Погама. Мы долго блуждали по всем местам, где только могла пройти лошадь; прокрадывались под самые неприятельские аванпосты; Б*** обшарил все кусты на берегах Вольтурно. Заметно было особенное движение, по нас несколько раз стреляли, но по обыкновению не попадали. До стычек дело не доходило ни разу. Ночь была темная, подробно ничего нельзя было узнать, но по всему можно было заметить, что готовилось нападение. Во втором часу ночи мы отправились восвояси. Б*** с большею частью людей шел по шоссе. Поручик граф Малакари[104] и я вели остальных, пробираясь целиною около дороги. Уже в виду арки, нам с шоссе закричали остановиться и построить солдат в батальный порядок.

Несколько минут стояли мы, усердно прислушиваясь и, насколько позволяла темнота ночи, следили за движениями шедших по шоссе. Вдруг выстрелы, шум, крик, и какие-то тени быстро задвигались по дороге. «По нашим стреляют! Вперед!»

Мы поскакали и стали карабкаться по крутому подъему дороги. Линия была разорвана, и всяк лез сам по себе. В это время, с дороги, прямо на нас, в беспорядке побежали солдаты. Их застали врасплох, и они старались скрыться между деревьями. Гусары били саблями пробегавших подле них и спешили выбраться на шоссе, чтобы соединиться с капитаном. О преследовании не думали, а бежавшие не защищались. Я был уже на половине возвышения, как вдруг какая-то фигура, неизвестно откуда взявшаяся, повисла у меня на поводьях.

«Во имя короля, сдавайтесь!» – закричал нападавший задыхающимся голосом. Сабли наши скрестились в воздухе. С минуту мы неистово колотили их одну о другую. Я не мог видеть своего противника; он был защищен шеей моей лошади, которую крепко держал за поводья. Между тем, последние из нашего отряда мчались мимо меня. Один из них подоспел ко мне на выручку. Противник мой выпустил поводья и выступил несколько вперед, так что очутился почти у моей левой ноги. Пока я успел выхватить револьвер, он выстрелил, и пуля прожужжала у самого моего уха. Мой выстрел был удачнее. Когда рассеялся дым, противника передо мною не было.

Я пришпорил лошадь и выскакал на дорогу. Гусары толпились, не успев построиться. Впереди была свалка. Мимо нас, с громом, прокатила пушка по направлению к Капуе. Несколько всадников промчались за ней. Им выстрелили вслед. Воспользовавшись очищенным ими местом, я подвинулся вперед. Поперек дороги стояла четверка лошадей с пушечным передком. На задней паре сидел солдат, другой готовился взлезть на переднюю. Дюжий венгерец вахмистр, наскакав на него, повалил его сабельным ударом и сильной рукой поворотил лошадей к нашей батарее. Позади нас раздались выстрелы и послышался топот лошадей. Впереди, по дороге, видны были только наши гусары, начинавшие строиться.

– Ну с Богом, домой! Благо не с пустыми руками, – сказал Б*** и мы поскакали, таща за собой четверку с сидевшим на одной из лошадей бурбонским солдатом.

Погоня слышалась всё ближе и ближе. Раздалось несколько выстрелов, но никто не был задет. Венгерцы обертывались и выкрикивали насмешки или ругательства. Б*** был слегка ранен в голову; у меня было расцарапано левое бедро. Доехав до арки, где устроен был спуск, мы своротили с шоссе. Испуганный часовой отскочил в сторону, не окликнув, и мы проскакали за наши укрепления. «Alt, alt!» – раздалось оттуда, и целый батальон встретил нас в штыки. Мы остановились. Оказалось, что один из сицилианских полков Ла Мазы[105] стоял на аванпостах. Они, слышав нашу схватку, приняли нас за неприятельский отряд. Дело объяснилось, и все были в очень глупом положении. Ла Маза, случившийся тут же, вышел из себя. Он вскинулся на капитана. Вся вина, впрочем, была на стороне часового, и оставив доблестного генерала кричать сколько ему было угодно, мы отправились восвояси. Несчастный пленник, совершенно одуревший, был снят с лошади и передан в руки национальной гвардии. Лошадей отвели в первую конюшню.

Мне была отведена квартира где-то на другом конце города. Отыскать ее в третьем часу ночи было мало шансов, и я рассчитал, что лучше отправиться в первую попавшуюся гостиницу. Сонный дворник, разбуженный моим отчаянным звоном и стуком, явился отворить и объявил мне, что в гостинице не было ни уголка свободного. Тем не менее я взобрался по лестнице. В столовой зале спали на полу и на столах. Случайно бросилась мне в глаза цифра на одной из дверей, и я вспомнил, что в пятом номере этой гостиницы живет мой короткий приятель, из богатой неаполитанской фамилии, воевавший в качестве дилетанта и числившийся при штабе Мильбица. Он как-то хвастался мне, что обладает целой комнатой, и что даже на диване у него никто не спит. Это в то время было редкостью, потому что в самой маленькой комнатке обыкновенно помещались по три и по четыре человека.

Когда я вошел, приятель мой спал крепким сном. Я вознамерился последовать его примеру и попробовал уместиться на диване. Вышло очень неудобно. Диван быль короток и набит чем-то вроде щебня. Желудок мой со своей стороны протестовал против долговременной диеты. Я снова зажег лучерну и отправился на фуражировку. В столовой дрожали все стекла от гула орудий на Сант-Анджело. Бомбардировка постоянно усиливалась. В буфете я нашел недопитую бутылку марсалы и кусок моцареллы, – пресного неаполитанского сыра.

– Карлетто, – закричал я, входя в комнату спящего товарища, – вставай скорее. Послушай, какие дела творятся на Сант-Анджело.

Карлетто не подымался. Я растолкал его, рассказал о нашей геройской победе над неприятельским пушечным передком и пригласил его ужинать с собой. Сначала, казалось, он был не совсем доволен неуместным появлением бесцеремонного гостя, но когда я сказал ему, что я ранен и стал представлять, что очень страдаю от царапины на ноге, мягкое сердце неаполитанца заговорило. Он принял во мне такое нежное участие, что мне стало совестно за то, что я его надул, но у меня не достало силы отказаться от великодушного предложения воспользоваться его постелью. Я улегся, рассыпавшись в извинениях и любезностях в неаполитанском вкусе, и заснул, обещая ему утром же сделать его портрет акварелью во всю величину своего колоссального альбома.

Долго ли я спал, не знаю. Еще было темно, когда я услышал на улице страшное смятение, барабанный бой, крик к оружию. Я не знал даже, слышу ли всё это наяву, или во сне. Сил открыть глаза не было, и еще раздумывая о случившемся, я снова погрузился в глубокий сон.