Аннексировав Вахан, Советский Союз одновременно поставил под угрозу проходящую всего в 50 милях отсюда дорогу из Китая в Пакистан через перевал в цепи Каракорум: проложив этот путь, китайцы придают ему большое стратегическое значение. Так началось вытеснение Китая из Индокитая. С этой целью искусственно провоцировался антикитайский империализм Вьетнама, что нашло подтверждение в захвате вьетнамцами Лаоса и Камбоджи и в столкновениях на китайско-вьетнамской границе. Так осуществлялось и мирное наступление на Индию, с которой теперь, благодаря аннексии Вахана, СССР заимел общую границу. Эта откровенная стратегия окружения Китая бросала дополнительный отсвет на причину советской оккупации Афганистана.
Впрочем, в Кремле их особенно и не скрывали. Единственным западным политическим деятелем, которому в январе 1980 года, вскоре после советского блицкрига в Афганистане, удалось повидаться с возвратившимся из кремлевской больницы Брежневым, был председатель Национального собрания Франции Жак Шабан-Дельмас. Брежнев все[14] время переводил разговор с Афганистана на Китай — к моменту встречи он уже полностью принял точку зрения Андропова на военную акцию, совершенную империей в его отсутствие:
— Уж поверьте мне, после того как наши ракеты уничтожат ядер-ные установки Китая, у американцев не останется слишком много времени выбирать между защитой их китайских союзников и мирным сосуществованием с нами…
Брежнев несколько раз повторял механически, что Советский Союз не потерпит атомного вооружения Китая Западом. Это, предупредил он, вынудит СССР нанести превентивный атомный удар по Китаю, и у Соединенных Штатов останутся считанные минуты, чтобы совершить выбор.
В свете всего сказанного не заслуживают даже опровержения две самые распространенные в американской прессе детективные гипотезы, объясняющие афганский блицкриг тем, что русские стремятся захватить нефтяные поля Аравийского полуострова, перерезав жизненно необходимые для Запада источники, либо хотят выйти к теплым водам и незамерзающим портам Индийского океана. Конечно, помимо главной не исключены и дополнительные причины захвата Афганистана. Но они обязательно должны быть связаны с первой. Например, необходимость полигона для постоянного тренинга армии в естественных условиях, чтобы она не застоялась и не утратила наступательный боевой дух. Впрочем, в подъеме боевого духа нуждалась не только армия, но и страна. Не случайно, спустя ровно неделю после оккупации Афганистана одна из центральных московских газет опубликовала историко-аллюзионную статью известного писателя-русофила Валентина Распутина с программно-милитаристским предупреждением: “Не нам ли грядет выйти на поле Куликово, чтобы снова отстоять русскую землю и русскую кровь?“
Напомним, что Куликовская битва с татарами почитается в русской истории одной из важнейших — наравне с Бородиным в войне с Наполеоном и Сталинградом в войне с Гитлером. Ее величают битвой не государств, но рас и материков. Она произошла 600 лет назад, но русские полагают, что рано или поздно она предстоит им вновь — может быть, в недалеком будущем.
Что касается Шабан-Дельмаса, то он сразу после полуторачасовой беседы с Брежневым вылетел в Париж, отменив дальнейшую поездку по Советскому Союзу в знак протеста против высылки из Москвы академика Андрея Сахарова, которую Андропов произвел под шумок афганской акции. С арестом либо эмиграцией соратников Сахаров на фоне полицейского ужесточения внутреннего и внешнего курса страны давно уж превратился в живой анахронизм. Теперь поверженный Андроповым диссент лишался даже символического обозначения. При всей неравноценности захвата Афганистана и ссылки Андрея Сахарова в Горький оба события — звенья одной цепи. В совокупности они обозначили окончательный разрыв Советского Союза с политикой детанта.
Наступление Андропова шло по всем фронтам, он сметал все препятствия на пути, но впереди его ожидало жестокое испытание. Через полгода после захвата Афганистана Советский Союз потерял Польшу. Летом 1980 года на гданьской верфи на берегу Балтийского моря началась забастовка, которая привела к падению просоветского режима в этой стране.
Глава восьмая
ДНЕПРОПЕТРОВСКАЯ МАФИЯ И ПОРАЖЕНИЕ В ПОЛЬШЕ
Польшу нельзя расстрелять, нельзя повесить ее, следовательно, силою ничего прочного, ничего окончательного сделать нельзя. При первой войне, при первом движении в России Польша восстанет на нас, или должно будет иметь русского часового при каждом поляке.
Неужто никто не избавит меня от этого беспокойного священника?
Расчетчик с необузданным воображением, Андропов ненавидел реальность — она была его враг номер один. Он предпочел бы не замечать реальности вовсе, благо что физически ее почти не ощущал. Или, по крайней мере, ощущал с годами все меньше и меньше. Впрочем, и в молодости во всех пяти чувствах он был скорее аскетом. К старости одно из них стало отказывать — он начал слепнуть. Говорят, слепым Бог, словно в возмещение, обостряет слух. Андропову Бог обострил внутреннее зрение: он видел то, чего нет, и не замечал того, что есть. Он был умственно дальнозорок и физически близорук. Удерживая в голове сотни планов, порою не различал того, что стояло перед глазами. Хотя кабинет Андропова помещался на третьем этаже, на стыке зданий, одно из которых до революции принадлежало Всероссийской Страховой Компании, а другое после войны построили немецкие военнопленные и советские политзаключенные, он ощущал себя там как в подземном бункере, откуда руководил всеми операциями на поверхности земли.
“Чувство подполья" во многом способствовало устройство кабинета, герметически замкнутого, отъединенного от мира и связанного с ним лишь батареей секретных телефонов. Окна с пуленепробиваемыми стеклами дополнительно забраны железными шторами, которые можно поднять, нажав на скрытую за портьерой кнопку. Но он этого почти никогда не делал, предпочитая мир, созданный им самим, миру, созданному без его участия. Рядом с кабинетом располагалась спальня с ванной комнатой — часто он оставался здесь на ночь, и ему даже стало больше нравится в кабинете на площади Дзержинского, чем в пустынной квартире на Кутузовском проспекте, где нижним соседом был его шеф — Леонид Ильич Брежнев.
Брежнев и являлся как раз той реальностью, через которую перескочило андроповское — если воспользоваться выражением Платона из “Тимея" — “ложное воображение": победа в Афганистане усугубила его слепоту на внешний мир. Человек, которого Андропов полностью игнорировал как живой труп, весной 1980 года неожиданно стал понемногу выздоравливать. Его можно было демонстрировать в качестве примера несомненных успехов советской медицины в области геронтологии: престарелый советский вождь медленно, но верно возвращался к жизни, а заодно и к ограниченному политическому функционированию. Похоже, что своим упорным долголетием — несмотря на спорадические слухи о его смерти и даже назло им — 73-летний Брежнев решил доказать миру, а заодно и шефу тайной полиции, правоту русской пословицы: кого преждевременно хоронят, тот живет дольше.
Возобновлением своей церемониальной деятельности Брежнев укрепил пошатнувшееся было за время его болезни положение днепропетровцев. Андропов недооценил не только возможности современной медицины, но вместе с ней и объединенную силу отстраненных от власти политических противников. Победа Андропова и его военных советников в Афганистане способствовала единству днепропетровцев перед лицом общего врага. Это время неустойчивого равновесия в Кремле, когда ни Андропов, ни днепропетровцы не отваживались на решительное выступление. Андропова уже было невозможно снять, не рискуя разрушить всю шаткую пирамиду кремлевской власти, но он пока что не осмеливался на государственный переворот. Противники совершали мелкие вылазки друг против друга, тратя иногда на них всю энергию, ибо любое отступление могло стать роковым. Второстепенные, отдаленные вопросы приобретали благодаря этому принципиальное значение. Так случилось, к примеру, в том же 1980 году в конфликте, возникшем из-за секретаря Краснодарского крайкома Сергея Медунова, ставленника и давнего друга Брежнева.
Андропов попытался проделать с ним то же, что в 1972 году сделал с другим брежневским приятелем — Василием Мжванадзе: снять его с поста руководителя Краснодарского края, публично, с помощью прессы, предъявив обвинение в коррупции. Однако мишень в данном случае оказалось для него менее доступной: хотя Краснодарский край граничил с Грузией, где он добился удачи, но был частью Российской республики. А это значило, что связь с Москвой у Медунова была сильнее. Помогла ему и личная протекция Брежнева.
Вступив в борьбу с Медуновым, Андропов предпринял своего рода пробный подкоп под Брежнева, но by proxy[15] — через его протеже, операция была продумана заранее, тщательно и методично выверена во всех деталях. Может быть, именно поэтому она прослеживается документально, если не полениться собрать воедино разрозненные звенья.
В течение всех 70-х годов Андропов каждое лето ездил отдыхать и подлечивать свой диабет и почки к себе на родину — в Ставропольский край, соседний с Краснодарским. Там, под Кисловодском, помещалась оздоровительная лечебница “Красные камни" для партийной элиты. В Ставрополе Андропова встречал земляк и друг Михаил Горбачев, в близком будущем — его единственный протеже в Политбюро. По пути от аэродрома до курорта Горбачев жаловался влиятельному гостю на соседа Медунова, с которым он соревновался по всем видам показателей, экономических и культурных, однако выдержать соревнование было невозможно, потому что Медунов оставался никому не подчинен, кроме самого Брежнева. А тот не очень склонен предъявлять счета "своим людям", полагая это нарушением кодекса дружбы. В Краснодарском крае, а особенно в расположенном там знаменитом курортном городе Сочи коррупция и взяточничество в партийном и государственном аппарате обрели почти официальный статус. Чтобы купить машину, получить квартиру, добиться повышения по службе и даже достать на ночь номер в гостинице — всюду требовались взятки. Иначе ни одна система не срабатывала. Горбачев постепенно собрал обширное досье на Медунова, и Андропов после очередного курса лечения в “Красных камнях" попытался пустить его в ход. Сначала организованным потоком из Краснодарского края в ЦК, в КГБ, в центральные газеты пошли “письма трудящихся" с жалобами на местное руководство. Затем сама “Правда" печатает несколько таких писем. Однако вместо того, чтобы направить административно-партийные меры против Медунова, их предпринимают против редактора “Правды" за то, что тот осмелился опубликовать жалобы краснодарцев.
Тогда, оставив вариант “лобовой атаки" как нереалистичный, Андропов предпринимает обходной маневр, но на уровне московской прессы. Он вспоминает об одной из своих идеологических шавок из Русской партии, принципиальном неосталинисте Сергее Семанове. В это время тот работает как раз главным редактором журнала “Человек и закон", непосредственно связанного с КГБ. Получив заказ от Андропова, журнал печатает критическую статью о некоторых ответственных работниках Краснодарского края, упоминается в ней и Медунов. По советским иерархическим стандартам дело неслыханное, но Семенов пошел на него, уверенный в поддержке Андропова. Однако поддержка Брежневым Медунова оказалась сильнее, и Семанова немедленно сняли с поста главного редактора. Правда, Андропов по мере возможностей смягчил наказание: Семанов получил взамен скромную должность в редакции внеполитического журнала “Библиофил". Что же до Медунова, то под высокой опекой он по-прежнему остается неуязвим. Это вынуждает Андропова обратиться к запасным вариантам разработанной схемы “снятия Медунова". На поверхность событий всплывает “отважный" прокурор города Сочи, насквозь пропитанного, по его мнению взяточничеством и коррупцией. По тайному указу Андропова он пытается привлечь к суду несколько высоких партийных чиновников города, но скоро узнает пределы своей и своего покровителя власти. Кода сочинский прокурор обвинил председателя горисполкома в том, что тот берет взятки — по три тысячи рублей за квартиру, с работы увольняют не мэра коррумпированного города, а его обвинителя. Мало того: вслед за увольнением исключают из партии, производят в доме обыск и помещают под домашний арест. Так из преследователя прокурор-правдоискатель превращается в преследуемого.