Строгановское училище нередко именуют легендарным, к чему есть достаточно оснований. «Рисовальная школа в отношении к искусствам и ремеслам», учрежденная в 1825 году графом Сергеем Григорьевичем Строгановым, со временем трансформировалась в государственное учебное заведение, которое к 75-летию со дня основания обрело торжественный статус Императорского Строгановского Центрального Художественно-Промышленного Училища. За десятилетие до того заведение обосновалось в специально перестроенном для него здании на Рождественке (теперь здесь Московский архитектурный институт). В дореволюционном училище преподавали многие знаменитости – Михаил Врубель, Константин Коровин, Павел Кузнецов, Алексей Щусев, Лев Кекушев, Иван Жолтовский. После октября 1917‐го детище графа Строганова включили в состав новообразованных Государственных свободных художественных мастерских, а несколько позже ВХУТЕМАСа. Естественно, тоже легендарного.
Однако к началу 1930‐х годов вследствие череды реформ ВХУТЕМАС-ВХУТЕИН оказался расколот на несколько самостоятельных вузов. Соответственно, и прежний, «строгановский» набор художественных специальностей был растащен по разным адресам. Не последнюю роль в этом разгроме сыграли политические соображения: вхутемасовские методы обучения к тому времени воспринимались как «чуждые». Единственно верная идеология в итоге восторжествовала, но с того времени в сфере художественного образования что-то пошло не так. Особенно в той его части, которая была связана с художественной промышленностью. По прошествии ряда лет это признавалось уже и на самом верху.
Бывший строгановец и вхутемасовец Захар Николаевич Быков, ставший впоследствии ректором возрожденного училища, в своих мемуарах описал момент принятия стратегического решения.
В сфере деятельности Главного управления по художественной промышленности, где я работал, к концу Великой Отечественной войны встал серьезный вопрос о кадрах. Подготовка молодых специалистов для художественной промышленности в стране не велась с 1930 года, когда был реорганизован ВХУТЕМАС.
Созданный до войны в 1938 году, Московский институт декоративно-прикладного искусства (МИПИДИ) был ориентирован на подготовку специалистов для кустарной промышленности бытовых изделий личного потребления, далеких от требований архитектуры. Встал вопрос, что делать? Озабоченный сложившимися обстоятельствами А. Г. Мордвинов (председатель Комитета по делам архитектуры при Совете народных комиссаров СССР. –
Не станем вдаваться в подробности эпопеи с воссозданием. В сухом остатке: 1 октября 1945 года старое-новое заведение открылось в типовом здании школы на Большой Спасской улице. С 1948‐го оно именовалось Московским высшим художественно-промышленным училищем. Еще через десятилетие оно переехало в гораздо более величественное сооружение, специально выстроенное на Волоколамском шоссе. Это был едва ли не самый последний в стране образчик сталинского неоклассицизма, к тому времени уже официально отринутого. Преподаватель МВХПУ Лев Холмянский вспоминал:
Проект этого нового здания принадлежал фактически Г. Г. Лебедеву, хотя номинально автором считался И. Жолтовский, не только не участвовавший в создании проекта, но, по слухам, и не одобрявший его и даже не хотевший его подписывать. Бросался в глаза ряд недостатков: потеря кубатуры в средних помещениях, обилие лестниц и холлов, недостаток света в аудиториях, выходивших на север. К тому же проект был существенно искажен, в частности, арки, соединявшие главный объем и ризалиты, так и не были возведены.
Но, как говорится, всюду жизнь; обустроились и в этих чертогах. «Немалый дом, именуемый Строгановским училищем, заполнялся разными подразделениями. Этот муравейник имел множество всяких нор и норушек, а в каждой из них – свои обитатели, и все что-то делали – каждый свое», – констатировал Холмянский.
До наших дней Строгановка (уже в статусе академии) дошла не то чтобы в том же самом виде, но и без радикальных изменений. Дом стоит, как и стоял, хотя в тыльной его части, образующей замкнутый периметр с внутренним двориком, на закате советской власти возвели дополнительный многоэтажный корпус. Учебных пространств стало больше, однако первоначальное здание по-прежнему задает всему ансамблю и стиль, и атмосферу. Многое остается на своих положенных местах: псевдоампирные колонны в фойе и рекреациях; оригинальный паркет в старых натурных классах и оригинальная же, видавшая виды метлахская плитка на черных лестницах; традиционные гипсы в извилистых коридорах, а также характерные объявления на дверях туалетов: «Кисти здесь не мыть!» – теперь, правда, не рукописные, а распечатанные на принтере. И да, по вечерам, к моменту закрытия учебного заведения, чересчур увлекшихся молодых творцов выпроваживают из аудиторий уже не старорежимные вахтерши, а доблестные чоповцы. К слову, освобождать помещения на ночь стало проще: былых студентов-вечерников в Строгановке больше нет.
Но возвратимся на полвека с лишним назад. Знаменитая дореволюционная школа была формально воссоздана, и в ней даже появилось новые дисциплины и специальности, которых не существовало прежде. Однако нельзя сказать, что все получилось на высочайшем уровне, если сравнивать с училищем императорского образца или хоть с тем же ВХУТЕМАСом, сопоставлений с которым как раз старательно избегали. «Материальной базой» заведение на Волоколамском шоссе постепенно обросло, и стала она уж точно лучше скудной вхутемасовской, а вот с творческой атмосферой и глубиной-широтой образования складывалось по-всякому, отнюдь не всегда удачно. Любой советский вуз, в том числе и художественный, был встроен в идеологическую систему и подчинялся правилам, спущенным сверху. Даже самый прогрессивный и компетентный ректор не сумел бы наладить в Строгановке обучение исключительно по законам искусства – над ними и параллельно им царили разные другие нормативные акты. Да и кадры подбирались не обязательно из тех, кого называют преподавателями от Бога. Но подобные люди так или иначе здесь все равно оказывались: магнит профессии не мог не притягивать.
Как уже говорилось, Юрий Ларин испытывал прилив энтузиазма, начав учиться в МВХПУ. Впрочем, это не означало, что его устраивало и радовало абсолютно все. Одни дисциплины давались тяжелее других, и тогда приходилось преодолевать себя. Там же, куда действительно рвалась душа, где хотелось получать и отдавать по максимуму, порывы нередко упирались в казенный или попросту неквалифицированный подход преподавателей. Некоторые из этих ситуаций описаны самим Лариным.
Главные трудности были не по художественной, а по технической части. Среди ребят были инженеры-конструкторы, и специальность наша так и называлась: художник-конструктор. Но это не моя специальность. Помню, темой одного из первых занятий был микроскоп. А я в школе раз пять, наверное, получал двойки как раз за микроскоп, поскольку преломление лучей, всякие формулы – для меня это было непостижимо. И тут мне вдруг придумалась какая-то схема для микроскопа. Композиция и конструкция – вещи вполне слитные; если ошибешься в одном, то получится плохо в целом. А если вдруг находишь соотношение масс и цвет, то и конструкция получается хорошая. Недаром красивые самолеты хорошо летают: функция и форма соответствуют друг другу. И вот когда я сделал этот микроскоп… А у нас был очень строгий, но интересный педагог – доцент Пашковский, по образованию архитектор. Он посмотрел мои эскизы, одобрил, и когда я выполнил макет, то получил пятерку. Подумал: какой я взял реванш за те пять двоек в школе! Так что даже этот предмет, художественное проектирование, который был для меня самым сложным, все равно приносил радость.
А что касается рисунка или живописи, то и говорить нечего. Хотя преподаватели часто были совсем неграмотные. По живописи – абсолютно неграмотные. Один из них был лауреатом еще Сталинской, кажется, премии, написавшим знаменитую картину «На практику» – там были изображены студенты в купе поезда. Доцент Слётов. На занятиях он ходил все время и произносил только одно: «Чего вы там цветочки вырисовываете? Надо по всёй плоскости!» Так мы его и прозвали – Повсёй. А больше ничего, никаких знаний от него получить было нельзя.
Были только два человека – доцент Пашковский, научивший композиционно мыслить, и старый вхутемасовский преподаватель, профессор Ламцов. Он читал нам замечательную дисциплину, которую ни в каком другом художественном вузе не проходили – архитектонику. Хотя эта дисциплина вообще-то должна быть одной из самых главных. Как же человек может быть художником, если он не знает архитектонику? Это абсурд. Так что, считаю, в этом мне повезло. Всегда говорю: я учился мало, но получил больше многих других. Другие просто рисовали, мазали по холсту, что-то еще делали, но грамотно не обучались. А недостатки в преподавании живописи преодолеть было легко. Надо было ходить в музеи и немного соображать самому, какие художники хорошие, а какие плохие. И что тебе нравится в тех художниках, которые хорошие.
В приведенном фрагменте аудиозаписи Юрий Николаевич упоминает лишь двоих преподавателей Строгановки, оказавших на него профессиональное и человеческое влияние. Но был и третий – вернее, наоборот: самый первый и наиболее, пожалуй, важный, оставшийся в памяти бывшего своего студента вне какого-либо перечня имен.
Генрих Маврикиевич Людвиг – человек-легенда, русский немец родом из Польши, технократ и эзотерик, знаток древних языков, один из пионеров советской архитектуры, проектировщик дворца Ататюрка и посольства СССР в Стамбуле 1920‐х годов, проректор и ректор МАРХИ в середине 1930‐х, а в 1938‐м – «польский, турецкий, германский и ватиканский шпион» (эти обвинения выдвигались поочередно, в приговоре остался только германский); далее – лагеря и ссылки.
Биографической книги о нем так и не появилось, увы, хотя фигура эта достойна обстоятельного жизнеописания. Из опубликованных источников наиболее обширно о Людвиге рассказано в книге, которая вообще-то посвящена другому человеку – его соплеменнику, другу и «подельнику», юристу Александру Гюнтеру. Внучка последнего, культуролог Екатерина Федорова, сопроводила издание мемуаров деда под заглавием «Безымянное поколение» большой вступительной главой размером с документальную повесть, где многие страницы посвящены Генриху Людвигу. А в конце книги даже поместила полный текст его жалобы на имя главы НКВД, составленной Людвигом в 1940 году в лагере Волгостроя под Рыбинском. В послании Генрих Маврикиевич досконально разбирал ход следствия по своему делу, перечислив все творившиеся беззакония, включая пытки, и выявлял процессуальные нарушения, допущенные судом. По причине внушительного объема письмо было разбито на подглавки, финальная из которых называлась «Мои выводы и претензии». Автор взывал к справедливости и требовал (именно требовал, используя слова вроде «выродки» и «палачи») пересмотра приговора – 10 лет лагерей по пресловутой 58‐й статье УК. Ответа, разумеется, не последовало. Под самое окончание срока Людвигу накинули еще пять лет – то ли из мести за «выродков», то ли просто так, для профилактики. Освободился он, когда ему было уже около шестидесяти.
В упомянутой вступительной главе к «Безымянному поколению» воспроизведен и рассказ Юрия Ларина о своем учителе, который после реабилитации вернулся к преподавательской работе: в 1961–1971 годах он возглавлял в Строгановке кафедру пластмасс. Будучи эрудитом и специалистом широчайшего профиля, Генрих Маврикиевич, несомненно, разбирался и в пластмассах тоже, а еще вел в училище курс специальной физики. Однако лекции его очень часто затрагивали и другие материи, не всегда осязаемые или измеряемые приборами. Много лет спустя Ларин говорил о нем с неподдельным восхищением.
Если описывать его живописно, Людвиг был полным, представительным, солидным, но подтянутым, импозантным. Свод головы его напоминал купол собора Святого Петра. Широкие губы и ассирийская бородка. И очень густые брови.
Сохранился лаконичный портретный набросок, почти шарж, сделанный Лариным в то время – возможно, даже не на занятиях в училище, а в квартире Людвига на 15‐й Парковой улице, где Юра не раз бывал. Сложившиеся между ними отношения он называл дружбой. А начиналась она так.