Несмотря на не слишком продуктивный итог визита, Столярова прониклась к Ларину и симпатией, и доверием. «Она была очень отчаянная, и все опасались ее многообразных связей, не очень понятных. Но надо сказать, что ко мне она относилась всегда очень хорошо». Упомянутое хорошее отношение включало в себя и привлечение Юры к конспиративному сегменту ее жизни. Нет, не ко всему этому сегменту: многое она держала в тайне и от Ларина тоже – надо полагать, не в силу каких-то сомнений на его счет, а исходя из целесообразности. Но некоторые самиздатские приключения выпадали и на Юрину долю.
Она была в контакте со всеми, кто представлял какие-то независимые, не хочется сказать диссидентские, явления в нашей литературе. Поэтому я мог получать интересные книги, рукописи. Время было тогда опасное. Помню, как вез я через пол-Москвы огромный блок книг, которые мне очень потом понравились – «Раковый корпус», «В круге первом». Заложила мне Наталия Ивановна «В круге первом» в какой-то мешок – и через пол-Москвы тащил я эту книгу. Привез ее на дачу, в которой мы тогда жили с Ирой около Кратово, и там мы ее читали долго.
Любопытен и эпизод, как Столярова знакомила Юру с Надеждой Мандельштам – об этом тоже есть аудиозапись.
Как-то раз, готовя мне яичницу, Наталья Ивановна спросила: «Юра, а вы знакомы с Надеждой Яковлевной Мандельштам? Нет?! Так обязательно вас надо познакомить». Посадила меня в машину и повезла от Даева переулка на Большую Черемушкинскую улицу, где сейчас моя мастерская. Такое совпадение произошло. На первом этаже она жила, я помню. Когда мы вошли, Надежда Яковлевна полулежала на маленьком диванчике и курила сигареты, одну за другой, одну за другой. Еще там была одна девушка. Надежда Яковлевна
Следует уточнить, что та встреча произошла все-таки немного позже описываемого времени – скорее всего, в начале 1970‐х, когда Юрий Ларин уже преподавал в Училище памяти 1905 года. Оно тогда располагалось на Сретенке, совсем недалеко от Даева переулка, где жила Столярова, и Ларин этой географической близостью иногда пользовался. Как раз к тому периоду и относился ритуал приготовления домашней яичницы. «Я часто забегал к ней с работы. Звонил и говорил: „Это Юра“. Она отвечала: „У вас перерыв? Ну, приходите, я поджарю вам яичницу“». Разумеется, их разговоры не ограничивались вопросами гастрономии или политики, имелись и другие общие интересы.
Она любила живопись, у нее висели очень красивые маленькие работы – акварели, гравюры Шагала, работы Свешникова (акварелист, который сидел). В области живописи она поддерживала контакты со всеми полудиссидентскими художниками, интересовалась неофициальными выставками и т. д. Но, тем не менее, очень любила мою живопись.
Выше шла речь о книгах Солженицына. Состоялась у Юры и очная встреча с ним. В тот раз дело обошлось без Столяровой – они еще, кажется, не были знакомы; приглашение на квартирную встречу с Александром Исаевичем поступило с другой стороны.
Мамина самая близкая лагерная подруга, Виктория Рудина, рассказывала, что она написала письмо в «Новый мир», чтобы дали Ленинскую премию Солженицыну. Я думаю, что если бы ему дали тогда Ленинскую премию, это могло бы изменить историю. Во всяком случае, после этого письма Виктория позвонила маме и сказала, что разговаривала с Солженицыным, и он в какой-то день обещал прийти. Это было накануне снятия Хрущева. Солженицын действительно позвонил договориться о встрече. Мама спросила его, можно ли, чтобы я тоже присутствовал, а также Петя Якир (историк, диссидент, сын расстрелянного в 1937 году командарма Ионы Якира. –
Писатель явился точно в назначенное время. Ларин признавался впоследствии, что моментально подпал под обаяние личности: «Я почувствовал, что это человек благородный, умный и симпатичный мне».
Свое внимание Солженицын уделил преимущественно Анне Михайловне Лариной, с которой виделся впервые.
Он расспрашивал маму о последних днях Николая Ивановича. Когда Виктория Александровна что-то еще ему хотела рассказать, на другую тему, он произнес: «Не ревнуйте меня, пожалуйста, к Николаю Ивановичу». Когда мама закончила рассказ, Солженицын сказал: «Я чувствовал тогда, каким человеком он был, и очень надеялся, что он разрушит процесс». Но потом Солженицын все это ужасно переврал. С тех пор я понял, что его позиция изменилась. Позже я его встретил уже на похоронах Твардовского, он имел злобный вид, выглядел как совсем другой человек.
Сын же Бухарина на той встрече у Виктории Рудиной, похоже, нисколько не заинтересовал автора «Одного дня» и «Архипелага»: их общение получилось минимальным и почти дежурным.
Мама сказала про меня, что я инженер, но мечтаю быть художником. Солженицын спросил: «А каким художником? Абстракционистом?» Я ответил: «Нет, просто художником». Это было еще до моего поступления в Строгановку. А когда он уходил со встречи, меня несколько резануло, что со мной он не попрощался, в отличие от остальных. Я тогда долго думал: случайно или нет?
Добавим, что в более зрелом возрасте Юрий Николаевич относился к фигуре Солженицына скорее с неприязнью, находя его человеком озлобленным и тенденциозным.
В прошлой главе мы уже говорили о Юрином санаторном знакомстве с философом Эвальдом Ильенковым, которое продолжилось в Москве. Ларин эпизодически бывал у него на больших кухонных посиделках – разумеется, больше внимая речам присутствующих, нежели обращая их внимание на себя. Именно к тому периоду и к тому формату относилась встреча, оказавшаяся для нашего героя важной – причем не сразу, а долгое время спустя. Юрий Николаевич вспоминал о ней следующим образом:
Как-то один из гостей сказал: «А скоро придет Юра Карякин». Он работал тогда в Праге и, кажется, приехал в Москву в командировку. Пришел, вернее, ворвался – стремительный, какой-то одержимый. Сразу стал рассказывать о ленинском «Завещании», записанном секретарем Ленина Марией Володичевой, и, когда узнал, что она еще жива и живет в Москве, немедленно решил ехать к ней – брать интервью. А у Эвальда был один из первых в Москве самодельных магнитофонов с огромными бобинами. Он сконструировал его в 1965 году и очень этим гордился. Карякин уговорил Эвальда одолжить его для работы. Подогнал к дому такси. Магнитофон не влезал. Остановил какой-то грузовичок. Уехал. Знаю, что сделал очень интересную запись – рассказ Марии Володичевой о том, как вопреки слежке Фотиевой, первой ленинской секретарши, докладывавшей обо всем Сталину, записала она ленинское «Завещание» и спрятала в сейфе. Карякин потом во многих московских домах рассказывал эту историю, а материалы в конце концов передал писателю Беку.
В другой раз, помню, ворвался Карякин весь какой-то всклокоченный и с порога: «Встретил эту сытую вошь! Молотова! Идет себе, прогуливается по Грановского. Ну, я ему прошептал пару ласковых. Так вмиг подлетела охрана, я ее не заметил сначала. Ну тут я просто резко прошел вперед, а маразмирующий уже сталинский наперсник остался стоять как вкопанный». Юра запомнился мне сразу. Был горяч, напоминал сжатую пружину. А уже по-настоящему мы встретились и сдружились в начале перестройки.
Вольнодумные кухонные посиделки большими компаниями – весьма распространенный оттепельный жанр, который со временем видоизменялся, «мутировал» по нескольким направлениям. Иногда такие встречи по мере закручивания идеологических гаек приобретали характер просто приятельского общения на всяческие темы – уже без выраженного политического акцента. А бывали и обратные случаи, когда происходила радикализация настроений.
Например, квартира на Автозаводской, где жила семья упомянутого выше Петра Якира, всегда была пристанищем инакомыслящих. Как вспоминает Владимир Петрович Лукин, один из частых гостей того дома, впоследствии – посол РФ в США и уполномоченный по правам человека в России, «это была одна из московских кухонь, где собиралась компания будущих диссидентов». Там Лукин познакомился с Анной Лариной, а через нее и с Юрой, ее сыном, который тоже бывал на кухне у Якира. «Петр был человеком ярким, броским, – продолжает Владимир Петрович, – а Юра, на мой взгляд, не менее интересным, но не шумным, не публичным, не эстрадным».
Наталья Борисовна Мирза, завсегдатай тех встреч и давняя знакомая Юрия Ларина, описывает примечательный эпизод с участием Лукина: