Вот я пишу об этом, а память подсказывает мне: возможно, это были первые признаки безумия у Нижинского. Поскольку Ида Рубинштейн отказалась от роли главной нимфы в «Послеполуденном отдыхе фавна», Вацлав сразу же заменил ее своей сестрой Брониславой. А едва услышав от ее мужа, что об этом и речи быть не может, – Броня, как мы все ее называли, была беременна, – впал в неистовую ярость. С тех самых пор ненависть Нижинского к своему шурину стала безграничной – ненависть жгучая и упорная, которой ее адресат ни в коей мере не заслуживал.
Есть еще один артист, масштаба ничуть не меньшего, тоже заметивший первые признаки сумасшествия у Нижинского, – это Чарльз Чаплин. Одногодки, – один появился на свет месяцем позже другого, – они были просто обречены встретиться, и они действительно встретились во время турне «Русских балетов» в Соединенных Штатах в 1916 году. Есть фотоснимок, на котором оба стоят рядом, улыбаясь, и Вацлав обнимает Чарли за плечо.
Перед началом спектакля Нижинский предложил Чаплину забежать к нему в антракте в гримерку. Чаплин пришел, оба дружески болтали. Время шло, объявили начало второго акта, но Нижинский продолжал беседу как ни в чем не бывало, заставляя публику ждать. Он просто не желал вернуться на сцену или это был приступ потери памяти? Позже Чаплин истолковал такое поведение как предвестие недуга.
«Я объездил весь мир, и в нем мало гениев, – напишет Чаплин в мемуарах («Моя биография»), – Нижинский был одним из таковых. Он оказывал на публику действие почти гипнотическое, он выглядел как бог… Каждый жест его был полон поэзии, любой прыжок выглядел как полет к какой-то странной фантазии… Через полгода после нашей встречи Нижинский потерял рассудок».
Встреча произвела такое сильное впечатление на Чаплина, что тот планировал снять о Нижинском фильм. Проект так и не состоялся. Но поговаривают, что «Солнечная сторона» (1919) и намного более поздние «Огни рампы» (1952) не избежали сильного влияния Нижинского. Что касается первого из этих фильмов, то в сцене, где юные девушки радостно резвятся на свежем воздухе, не заметно ни малейшего намека на «Послеполуденный отдых фавна», как об этом пытались писать, – тут скорее пародия на весьма модный в те годы стиль Айседоры Дункан, – и притом пародия куда мягче тех, какими нас потчевал мой брат!
Некоторым очень нравилось издеваться над недостатком ума и культуры у Вацлава, и статья в «Светском сплетнике» – печальное тому подтверждение. Неприспособленный к обыденной жизни, Вацлав был замкнут в себе, мало общителен, но никогда и ни в чем не проявлял себя как тупица. Он обладал жадным умом, интуитивным, питавшимся многим, что было им прочитано. Об этом ясно говорит дневник Нижинского, вполне соответствующий моим воспоминаниям о нем. Вацлав прекрасно знал русскую литературу и часто цитировал Пушкина, стихи которого переписывал в заветную записную книжечку. Он читал и перечитывал «Анну Каренину» и «Войну и мир», и воспитал в себе настоящий культ Толстого, чьим последователем хотел стать. «Я сошел с ума от любви к человечеству», – писал он. В том же дневнике он сравнивает себя с князем Мышкиным из «Идиота». Интересовался он и французской литературой, высоко отзываясь о Золя; он говорил, что его убийство (Золя отравился угарным газом) было замаскировано под несчастный случай. И даже признавался, что когда-то хотел стать писателем – точнее сказать, «мыслителем». Его перо часто упоминает такие имена, как Шопенгауэр, Ницше; он был воодушевлен чтением Шекспира, и вот уже мечтает о проекте театра «круглого, как глазное яблоко» – к этой идее потом вернется Антонен Арто. Еще помню, как Дягилев упоминал «научные трактаты» Вацлава – в них он анализировал различные интерпретации «Жизели».
Посмотрев «Петрушку», где Вацлав потряс публику, сыграв трогательную патетическую марионетку, сама Сара Бернар воскликнула:
– Ужасающе сильно! Я только что видела на сцене величайшего в мире актера.
Нижинский обличает биржу и закон, основанный на чистой прибыли, критикует мир кинематографа, ворочающий миллионами. «Подарки следует дарить только беднякам», – пишет он. Он в курсе мировых новостей, и даже если утверждает, что не интересуется политикой, предостерегает от революций, хвалит Клемансо и Вудро Вильсона, исповедует пацифистские взгляды. «Искусство управлять состоит в том, чтобы уберечь свою страну от войны». Вот какого рода заключения можно прочесть в дневнике того, кого обзывали необразованным простаком!
Он страстно увлекался всеми видами искусств, отдавая предпочтение Древней Греции и Сезанну. А Стравинский рассказывал о нем уж совсем небылицу – нет, Вацлав действительно хорошо играл на фортепиано, но еще и на кларнете и балалайке, обладая острым и точным чувством ритма. Он на диво хорошо рисовал, и, помню, как-то раз я видела у него в руках автопортрет изумительной экспрессивности.
В его дневнике безумие переходит в сочинительство, а сочинительство провоцирует безумие, и этот процесс обостряет интеллектуальную остроту его ума, превращая в визионера. То, что кажется абсурдом, на самом деле – пророчество.
Как Джордано Бруно, Вацлав выступает против жестокости, царящей на скотобойнях, сожалеет и о потреблении мясных продуктов и объявляет о пришествии эры вегетарианства. По его словам, Земля вот-вот задохнется и умрет от чрезмерной промышленной деятельности. Она угаснет, как Марс – мертвая звезда, которая миллионы лет назад тоже была обитаемой планетой, столь же великолепной, как и наша Земля.
«Чем быстрей вертится Земля, тем она ближе к смерти».
Закончу главу этим пророчеством Нижинского – оно кажется мне невероятно провидческим, словно пробивает ослепительную брешь в будущее нашего универсума…
«Опустошительный вихрь безумия»
Мне с детства приходилось сталкиваться с безумием. Вот почему я всегда была так неравнодушна к судьбе Нижинского.
В «Моей жизни» я вспоминаю о странном незнакомце, так любившем прохаживаться под окнами нашего дома на набережной Фонтанки. Изысканно одетый, подтянутый, с прямой спиной, этот человек с воинственным видом размахивал шапкой во все стороны, будто приветствуя толпу. Мы со Львом от души хохотали, наблюдая за ним. Высовываясь из окна, мы с братом окликали его, но стоило ему лишь чуть-чуть повернуться в нашу сторону – пригибались, чтобы он не видел нас. В конце концов родители, застукав нас, объяснили, что этот человек сумасшедший, иными словами – он болен, и насмехаться над такими людьми грешно перед Богом. Он, как видно, считал себя великим человеком – такую форму психоза сейчас называют паранойей.
В те же годы к нам в гости постоянно приезжал мой кузен по материнской линии, которого звали Андрей. Бывало – притом ни с того ни с сего – он начинал вести себя странно, беспокойно. Моя мать относилась к этому снисходительно, говоря, что и его отец страдал приступами умопомешательства. Андрея забавляло показывать нам со Львом язык. Высунув его так далеко, как только мог, он хватался за кончик обеими руками и пытался вытянуть еще дальше, будто хотел совсем вырвать; при этом лицо его багровело, а глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Одним из самых неприятных переживаний моего детства стала якобы кончина Андрея. Однажды утром он не вышел из своей комнаты и не отвечал на стук в дверь и крики моих родителей, так что им пришлось выбить дверь. Кузен неподвижно лежал на постели со всеми признаками внезапной смерти. Позвали врача, и тот действительно констатировал кончину. Нас, детей, всячески старались держать подальше от приготовлений к погребению, но мы ухитрялись узнавать все подробности, то подглядывая в замочную скважину, то изводя няню вопросами. Андрея положили в гроб и повезли… Присутствовали ли мои родители на похоронах? Ездили ли на кладбище, видели ли своими глазами, как гроб опустили в могилу? Уже не помню, не знаю. Как бы там ни было, но через три дня зазвонил входной колокольчик – и в дверях как ни в чем не бывало появился Андрей, румяный и свежий. Как описать ужас, охвативший нас при этом загадочном воскресении?
Да ведь и мой брат страдал от неврастении – как и одна танцовщица «Русских балетов», которую мне случилось увидеть на грани безумия. Ее звали София – она из сестер Федоровых, и я иногда выступала с ней вместе. Меня тогда поражала одна деталь: Федорова никогда не расставалась с деньгами, даже на сцене – в том числе в «Половецких плясках». Представляете, запихивала свою зарплату в красные войлочные сапожки! Родилась она в Москве, там же получила образование, и была великолепной характерной балериной, а симптомы бредового состояния проявились у нее в сорок девять лет, когда она уже закончила сценическую карьеру и стала преподавать (среди ее блистательных учениц следует назвать кубинскую звезду Алисию Алонсо). Тридцать пять лет София Федорова провела в сумасшедшем доме – на четыре года больше, чем Нижинский.