Ждут. Ольгу трясет, хрупкая девочка-малышка хнычет. Разгневанный Каплун распоряжается провести их в помещение для гробов. Там он снимает крышку, открывая взорам совершенно голый труп каштаново-красного цвета, словно это краснокожий; видна отвисшая массивная челюсть с кривыми зубами. К ноге прикреплена засаленная карточка: «Товарищ Попов, умер такого-то…»

– Обычно мы стараемся не расходовать бумагу, – замечает Каплун, – просто плюнут покойнику на пятку, размажут и напишут фамилию карандашом.

Ольга, всегда умевшая ввернуть словцо кстати, добавляет: дескать, а у нас, у балерин, на пятку плюют обычно, чтобы пуанты лучше сидели.

Наконец возвращается главный инженер, и все идут поглазеть на такое зрелище.

– Начнем с Попова-вождя-краснокожих, – распоряжается Каплун. – Что ж, в печь его!

Служащие хватаются за чудовищные клещи – они свешиваются с потолка – и неловко пытаются подцепить ими гроб; тот раскачивается и выскальзывает. Все-таки закрепив гроб, служащие расталкивают гостей, которые в последний момент запихнули обратно почти выпавшего из гроба Попова-краснокожего. Гроб слишком широк и, проходя в отверстие печи, срывает несколько кирпичей; еще немножко и – уф, наконец Попов горит.

Когда становится видно, как пламя лижет его тело, собравшиеся аплодируют. Все поочередно заглядывают в смотровое окно, а Каплун с инженером комментируют:

– Смотрите, он поднял руку. Как будто говорит нам последнее прости!

– Слышите… трах-трах… хрясь… это череп треснул.

– А в глазах-то потрескивают голубые огоньки: мозг горит.

В соседнем помещении человеческие останки высовываются из жестяных ящиков, на которых еще можно разобрать полустершиеся надписи: «Семга с икрой», «Мадемуазель Береника, французская модист…» Это остатки прежнего режима, вывезенные из шикарных магазинов.

– Вот это все надо сжечь, – приказывает Каплун. – И пусть прах послужит удобрением, чтобы накормить народ хлебом.

Они переходят в морг. Громадный подвал, в котором, насколько хватает взгляда, рядами лежат трупы в лохмотьях; их разложили валетом, как сардины в консервной банке.

– Окажем честь дамам, – Каплун просит Ольгу выбрать кого-нибудь.

Она чуть-чуть проходит вперед, кокетливо подымает ручку в черной перчатке и, после минутного колебания, указательным пальчиком тычет в какого-то мертвеца. У того на пятке карандашом намалеваны его имя и социальное положение: «побируха».

– Вот так последние и становятся первыми, – шутит Каплун.

И еще долго под ледяными сводами подвала звучит эхо – Каплун смеется, а Ольга вторит ему.

В те смутные годы, напишет потом Чуковский, были отвергнуты все старые ценности, основанные на сочувствии, но их нечем было заменить, и всюду царило бесконечное моральное опустошение.

Ходили слухи, будто Спесивцева доносила Каплуну на своих близких. Я нисколько в это не верю – даже зная, что она всегда отличалась недостатком эмпатии к ближним, что и вправду было ей присуще, вместе с ее неистребимой склонностью ссориться с друзьями, в том числе с Дягилевым и Лифарем. В поведении Ольги не было злобы, она вела себя совершенно невинно, не отдавая себе отчета ни в каком мире живет, ни что сама делает.

Ей не везло с мужчинами. Первым из них был Волынский – старый и очень влиятельный в Питере балетный критик, прозванный Могильщиком, лохматый такой педант. Он, счастливый, что владеет столь юной красавицей, осыпал ее комплиментами и льстил ее эгоцентризму.