Глядя на их топтание на месте, танцоров можно было принять за стадо испуганных, обезумевших животных, готовых к пленению и самому жестокому закланию, как в самые худшие времена варварства. «Дикое, зверское зрелище», – напишут потом критики.
Когда избранная для жертвоприношения девушка в ужасе валилась к ногам старцев, как это было далеко от феерической и радостной атмосферы «Жар-птицы», где я вела игру с охотником, то завлекая, то отталкивая его. Тут зритель переносился в мир безжалостный, где господствует сила, где Зло существует лишь для того, чтобы восторжествовать над Добром. Если взглянуть глубоко и серьезно – разве не регресс так шокировал публику? Упадок морали, упадок отношения мужчины к женщине, упадок цивилизации.
Скандал, вызванный «Фавном», казался анекдотичным, его причиной стал жест, сексуальная аллюзия. Куда глубже обстояло дело с «Весной». Она посягнула на самые корни бытия.
Гвалт становился все сильней. Публика проявляла агрессию, топала ногами, ревела. Зал раскачивался так, что казалось – происходит землетрясение. Вскакивая, зрители громогласно поносили артистов, грозили кулаками, бросали через весь зал кто что мог, даже остатки пищи. Одна изысканная дама наклонилась и отвесила пощечину миловидному юноше за то, что тот аплодировал; другая барабанила кулачком по лысине старого господина, сидевшего впереди. Графиня де Пурталес покинула зал, выкрикнув, что так-де над нею поглумились в первый и в последний раз.
Оскорбительные выкрики и освистывания проносились над оркестром и растерянными танцовщиками, которые то и дело спотыкались – и в прямом, и в переносном смысле. Спрятавшийся за кулисами Нижинский отчаянно пытался отсчитывать ритм и громкими криками подсказывал движения танцорам, во весь рост встав на стул. Стравинский, сидевший рядом с Кокто, в панике вскочил с кресла и прибежал поддержать Вацлава, пока Дягилев с исступленной быстротой зажигал и гасил люстры, пытаясь утихомирить буйный галдеж. Однако были слышны и аплодисменты, были и приветственные взмахи рук, заменявшие крики «браво». Спектакль поддерживало «Общество апашей» – писатели, художники, музыканты, настроенные в известном смысле бунтарски, все – друзья Равеля и поэта Леона-Поля Фарга. Именно он, Фарг, прорычал, обернувшись к ложам:
– Сволочи, те, кто живет в Шестнадцатом округе![54]
После премьеры, когда Нижинский и Стравинский чувствовали себя уничтоженными, Дягилев якобы сказал:
– Это в точности то, чего я ожидал.
Он устроил труппе безумную ночку. Мари рассказала мне, как все они, слишком возбужденные, чтобы просто отправиться спать, пошли обедать в харчевню «У королевы „Гусиные лапки“», а потом набились в фиакр и велели отвезти их в Булонский лес, где долго шатались. Это еще не все. В два часа ночи они поужинали в «Прэ Кателане» и гуляли потом до рассвета, после чего еще и позавтракали вместе, словно после всего пережитого невыносимо было расстаться.
Дягилев понимал, что когда-нибудь музыку «Весны священной» признают гениальной. Так и случилось – буквально через год. А вот хореографию потеряли, она была забыта. Бедный Вацлав! Пришлось ждать 1920 года, когда Дягилев велел Мясину восстановить ее, в приблизительной и упрощенной версии, при финансовой поддержке Габриэль Шанель.
Но композитор с хореографом, пока дожидались этого, совсем слегли. Стравинский поправился; чего никак не скажешь о Вацлаве. У него проявились признаки неврастении, пока еще не столь сильные, чтобы кто-нибудь всерьез за него встревожился.
«Чем быстрей вертится Земля, тем она ближе к смерти»
Не только два этих скандала, один за другим, но также равнодушие публики и критиков к «Играм», еще одной постановке сезона 1913 года на музыку Дебюсси, в которой я принимала участие, – вот что так угнетающе подействовало на Нижинского. Позже, в 1916-м, Вацлава потрясет пожар, дотла спаливший декорации и костюмы к его последнему балету – «Тиль Уленшпигель»; сгорят и сценические указания, написанные его рукою.
Хореография «Игр» была не такой зрелищной, как в «Фавне» и «Весне», но столь же новаторской. Проблема там возникла со спортом – темой, никогда прежде не присутствовавшей в балетном искусстве. Играть в теннис было последним всплеском моды, и Вацлав ходил на теннисные матчи – как в Булонский лес, так и в Довиль. Он часами сидел, наблюдая за движениями игроков, бивших по мячу, лихорадочно записывал что-то в блокноте, который вертел туда-сюда, покрывая какими-то поистине кабалистическими знаками, набрасывая схемы на основе кругов и стрелок, зачеркивая и снова возвращаясь к тому же; короче говоря, он всячески старался превратить этот стремительный хаос в тщательно выработанный хореографический план. Дягилев смёл все это легким движением руки – дабы поскорей обезопасить произведение от неуместной игривости.
Свою роль в этом сыграли и некоторые автобиографические подробности, о которых я не упоминала в «Моей жизни». Дягилев, следуя своим гомосексуальным причудам, и здесь тоже стремился к скандалу. Вместо традиционного любовного треугольника (когда один мужчина обхаживает сразу двух дам) он хотел видеть двух мужчин, флиртующих между собой при посредничестве женщины, что Дебюсси назвал «гадостями троих». Я благодарна Вацлаву за то, что он этому противился.
Результат выглядел достаточно обескураживающим, в том числе и со стороны технического исполнения, – Нижинский требовал, чтобы мы двигались на пуантах, сразу на обеих ногах. И как же я боялась этой позиции «калеки», которую мне так навязывали, – с вывернутой на сторону шеей, вывихнутыми плечами и необходимостью сплетать руки с руками другой балерины! Мы с Людмилой Шолляр много раз до хрипоты спорили с ним – ибо Вацлав не терпел ни малейшего возражения тому, чего от нас добивался. Вспышки его гнева были несправедливы и часто преувеличены.
– Вот уж воистину у вас менталитет балерины! – бросил он мне с презрительным видом, когда я однажды попросила объяснить поточнее.
Однако мы с Людмилой старались не обращать внимания – для нас было огромной радостью играть свободных, спортивных, современных женщин в коротеньких белых юбочках и поло «от Пакен». Я чувствовала себя бесконечно далекой от графинь де Бриссак в разукрашенных капорах и от гарема, где жили пятьсот жен того махараджи Капурталы («Светский сплетнике»). А ведь прошло всего четыре года… Нижинский опередил свое время. Отчасти поэтому он и сошел с ума.
Один случай еще больше встревожил нас. «Игры» предполагалось показать в тот же день, что и торжественное открытие Театра на Елисейских Полях. За неделю до этого дня на крыше еще велись работы. Чтобы залезть на нее, рабочие вынуждены были проходить через зал, где мы репетировали, и это выводило Вацлава из себя. Однажды он стал выталкивать одного кровельщика взашей и орать, что если тот еще раз посмеет ему помешать, он его убьет. С этими словами он схватился за стул и принялся размахивать им, готовый швырнуть прямо в лицо бедняге. Мы с Людмилой рванулись к Вацлаву и не без труда вырвали у него стул.