Иван Григорьевич Черевин, открывающий эту серию, обращен к зрителям в профиль, рука его привычно заложена за отстегнутый борт зеленого суконного мундира, взгляд несколько подпухших глаз властен и тверд. Художник великолепно передал характер человека решительного и сановитого. Подпись на портрете говорит, что заказчику в это время было всего-навсего тридцать девять лет. Возможно, Иван Григорьевич Черевин после воцарения в 1741 году императрицы Елизаветы Петровны удалился на покой, и тут, в солигаличской вотчине, у него поневоле родилась мысль о прочном деревенском быте. Черевин принялся приводить в порядок и обстраивать свое имение. Он имел перед глазами примеры загородной застройки столичных вельмож, подражавших в этом смысле двору. Русская усадьба приняла с начала XVIII века новый вид. От летних резиденций Петра протянулись нити к загородным Подмосковья, а отсюда к усадьбам губернских городов, к интимному складу не пышных, но уютных и обжитых дворянских гнезд. Черевин, очевидно, одним из первых на галичской земле начал строить именно такую, в новом вкусе усадьбу, заведя в ней - хоть не на широкую ногу - порядки столичного барина, не желавшего терять своего достоинства даже в провинции. Затраты не останавливали Черевина: он строил свое поместье, которое затем поновляли его сын, внук и другие наследники.
Нероново достаточно полно сохранилось до сих пор. Уцелели служебные постройки, пятиглавая, несколько архаичная по своим формам церковь с пристроенной к ней многоярусной колокольней, увенчанной заостренным шпилем; цел и разросся липовый парк. Хорошо сохранился барский многооконный дом. Это была, безусловно, богатая, особенно для далекой провинции, ухоженная усадьба, обстроенная не без вкуса и по-хозяйски добротно. Здесь-то и жил и работал Григорий Островский. Жил, наверное, подолгу, а это обстоятельство особенно надо учитывать.
Историческая жизнь давно покинула Галичский край. Некогда тут решались судьбы государства, Галич оспаривал престол у Москвы. В Галиче за насыпным валом городской крепости готовился к битве с московским князем блестящий полководец и строитель Юрий Звенигородский. Буйно играла здесь молодецкая кровь галичского вотчинника Дмитрия Шемяки, неугомонного преследователя Василия Темного. По реке Костроме плыли караваны барж, груженных товарами богатой Соли Галичской. Ветер времени все-таки засыпал столбовую дорогу в Галич: после исторических бурь наступило затишье. Зато на этой заволжской лесной стороне, пусть подспудно, но безостановочно текла жизнь созидательная, творческая, которая выдвигала порой из своей среды явления исключительных достоинств. Этот край дал России Катенина, Писемского, «русского Колумба» адмирала Невельского. Добавим теперь к этим славным именам Григория Островского, живописца.
Причудлив был усадебный барский быт. Опальные или престарелые государственные чины, становясь помещиками, делались по большей части ипохондриками и чудаками. Но один аршин для всех не годится. Иной барин оправдывал свою наследную праздность созданием в поместье по-настоящему культурного дворянского гнезда. Такие усадьбы являлись островами среди черноты и безнадежного провинциализма заштатной русской жизни. Они были этическим и эстетическим образцом для передовых умов поколения, они питали лучшие силы дворянской культуры. Ведь Писемский родился в усадьбе, сюда он приезжал работать над своими рукописями. Несколько лет, не бросая литературных занятий, провел в своем имении сосланный по велению Александра I поэт и переводчик Катенин. Отсюда он переписывался с Пушкиным, заинтересованно и пристрастно следил за журнальной периодикой, сохраняя желчь и независимость суждений. Тиц в упоминаемой мною книге называет несколько других галичан - людей, хорошо знавших цену подлинной культуре, не сломленных гонениями и немилостью двора. Участником заговора «верховников» против Бирона в 1730 году был Мусин-Пушкин. Высланный из столицы, Мусин-Пушкин обстроил свое село Бушнево, постройки которого славились еще долго в Чухломском крае. Отец Анны Сергеевны Лермонтовой (той самой девочки, что рисовал Островский) Сергей Михайлович Лермонтов 1 вел каменное строительство в селе Понпзье. [1 Предки и родственники поэта, в частности его прадед - Ю. Лермонтов, жили в Галичском крае].
В этом смысле не составляла исключения семья Черевиных. О них можно сказать стихами Пушкина:
Этими строками поэт мог бы передать свое впечатление о Неронове. У Черевиных было великолепное книгохранилище, без чего в XVIII веке не представлялась усадебная жизнь знатного дворянского рода. Черевины собрали превосходную домашнюю библиотеку, где главную гордость составляли книги на французском языке. В нероновском поместье отлично знали и свободно цитировали сочинения Вольтера. Чиновный Солигалич вряд ли знал, что знакомством с Вольтером, даже заочно, гордились монархи Европы. Для губернского общества колкости еврейского мудреца выглядели непозволительной гордостью ума. Много позже, свидетельствовал Писемский, желчный скептик Катенин «во всей губернии слыл за большого вольнодумца, насмешника и даже богоотступника». Это через столько лет после смеха французского писателя! Наконец, Черевины могли разделять взгляд Вольтера на преимущества уединенной деревенской жизни - взгляд, который Вольтер осуществлял на собственном примере. Возможно, Черевины не полностью восприняли проповедь Вольтера о добровольном затворничестве в поместье: они не имели нужды сочинять стихи или трактаты. Зато они твердо знали, что русская деревенская жизнь для них не скучна, не позорна, не дика, что поместье предназначено не только для хозяйских выгод, знали, что надо при любых обстоятельствах оставаться культурным и воспитанным человеком, что земля требует не только эксплуатации, но и украшения.
Остатки черевинского книгохранилища целы по сию пору. У этой семьи хранились книги французских энциклопедистов, труды по медицине, естествознанию, фортификации. Важный пункт для характеристики заказчиков Островского: Черевины поддерживали прочные связи с Францией - в Париже постоянно жили близкие родственники Черевиных, с которыми велась регулярная и откровенная переписка. Хотя тогдашнюю галломанию поощрял придворный свет, склонный, как флюгер, следовать за ветерком европейской моды, влияние передового крыла французской культуры было при тогдашнем педантизме и отсутствии творческой самостоятельности у петербургской и губернской бюрократии явлением в конечном счете бунтарским. Вот в каком доме творил Островский, вот что каждодневно окружало и, безусловно, нравственно воспитывало его.
Я не случайно столь долго подчеркиваю французские симпатии Черевиных. Семья эта могла приезжать в Париж, а вместе с Черевиными мог попасть во Францию Островский. Путешествия тогда длились долго, это легко сейчас представить. По дороге случались остановки на день, два, неделю. Островский вместе с Черевиным мог быть в Берлине, Дрездене, Мюнхене, Вене. Тогда русские путешественники, дожидаясь отправки, коротали время, осматривая европейские достопримечательности, в том числе знаменитые живописные коллекции прославленных городов.,
Три десятилетия разделяют первые портреты Григория Островского и последующие четырнадцать полотен 1. За это время умер первый заказчик - Иван Григорьевич Черевин. Постарела его вдова, Наталья Степановна Черевина. Выросли дети, появились внуки. Семья Черевиных надолго перебралась в поместье, оставив шумные, далекие Москву и Петербург. [1 «…В настоящее время вопрос о принадлежности Г. Островскому двух портретов 1741 года остается нерешенным. Мы не располагаем достаточным рентгенографическим материалом, чтобы твердо сказать, написаны они этим художником или нет. Нельзя безоговорочно утверждать, что они не могут принадлежать Островскому и подписаны другим автором: слишком много прошло времени (более 30 лет) от создания этих портретов до первого, дошедшего до нас подписного произведения Островского 1773 года. За это время техника живописца могла существенно измениться…» - так пишут в специальном издании «Новые открытия советских реставраторов. Солигаличские находки» рентгенолога В. Иванов и Л. Банникова. Раз так, литератор оставляет за собой право на «вольную» гипотезу, чем я и пользуюсь при рассказе о судьбе Григория Островского. Тынянов - строгий исследователь и одновременно исторический романист - не зря говорил: я начинаю там, где кончается документ].
Эти три десятка лет резко изменили живописную манеру мастера, довершили воспитание его художественного вкуса, да и сам он, Островский Григорий, решительно неизвестный нам как живой человек, сделался мудрее и, по-видимому, снисходительнее к людям - об этом говорят нам его поздние работы. Груз жизненного опыта разнообразил и обогатил его искусство.
Первые портреты Григория Островского стилистически близки русской парсуне. Вероятно, художник обучался живописному мастерству у безвестных изографов, в одном из иконографических центров, которых в Заволжье было достаточно даже после петровских нововведений.
Картины 70-х годов заметно разнятся с первыми произведениями художника. Элементы архаики сведены на этих полотнах почти на нет. Живопись Островского сделалась изысканней, звонче, стилистически богаче и гибче. Это, бесспорно, шедевры русского камерного искусства.
Все произведения Григория Островского выполнены в жанре портрета. Для русской живописи XVIII века этот жанр является главным, именно здесь русские художники добились наивысших результатов, доведя искусство портрета до совершенства. Своеобразие Островского в том, что солигаличский мастер создал особый род портрета: интимный портрет. Конечно, этот вид портрета был в творчестве ведущих живописцев того времени, но для Островского интимный портрет стал основным способом изображения. Черев и ныне обладали восточной пышностью петербургских вельмож, которые заказывали парадные, официозные полотна. Владельцы солигаличского поместья были проще в своих стремлениях и желаниях, что подсказывало художнику иной стиль живописи: на ней лежит печать большей откровенности и задушевности. По картинам Островского видно, как любит он некоторых из людей, которых изображает. Особенно заметно это, когда Островский рисует детей. Какое светлое чувство любви передает портрет пятилетней Анны Сергеевны Лермонтовой! Ребенок, показанный живописцем, - это сама чистота, сама неомраченная радость, это создание, жадно открытое всем впечатлениям, незнакомое пока ни со злом, ни с пороком. Виртуозна кисть мастера на этом портрете. Легкими, но уверенными мазками, точно соблюдая меру, Островский живописует красивое, обаятельное лицо ребенка, нежность кожи, выразительные, внимательные, чуть со смешинкой глаза в миндалевидном разрезе век, высокий, чистый лобик с убранной под легкий чепчик прической. Вместе с тем художник великолепно передает материальность предметов: воздушные кружева чепца, матовое, глубокое свечение грушевидной жемчужины-сережки, невесомость бисерного шнурка, повязанного на тонкой, хрупкой детской шее. Модели Островского раскрыты не только с человеческой стороны, они нарисованы великолепным колористом, прекрасно знакомым с законами современной живописной школы. Это умение с видимой легкостью соединять талант рассказчика, умного и глубокого повествователя с безупречным искусством живописи отличает действительно редких мастеров.
Творчество Григория Островского не имеет прямых аналогий среди известных сейчас произведений того времени. Но правомочно сравнивать манеру работы художника, его своеобразный и неповторимый стиль с искусством ведущих портретистов-современников: Вишнякова, Рокотова, Левицкого. Сходство в некоторых приемах, живописных принципах объясняется, пожалуй, знакомством Островского с лучшими работами русских художников. И в Париже, и в Петербурге, и в Москве Григорий Островский мог многому научиться. Увидеть общее направление европейской и русской живописи, познакомиться с новыми, безусловно жизнетворными, приемами наиболее талантливых современников, бесконечно обогатить свое знание живописных законов. Однако объяснить теперь искусство Островского только влиянием новых течений в столичном русском искусстве, очевидно, нельзя.
В основе творческого метода Григория Островского лежит следование традициям национального демократического искусства, полное понимание творческих принципов народной самобытности, народного мировоспитания. В творчестве Островского есть корень, который крепко связывает его живопись непосредственно с жизнью его родины, его народа, его края.
В отдельные моменты метод Григория Островского - даже позднего периода - восходит к парсунному письму русских мастеров.