Перед сном — для начала определенного времени отбоя не назначили — я позвал Питкина и ушел на мыс, вертикально обрывающийся к морю. Мыс этот скорее всего был оконечностью древнего потока, тянувшегося от основного конуса. Заросший зеленью, он выделялся на теле Алаида, как вздувшаяся на руке вена. Где-то внизу, на черной и потому едва различимой в сумерках прибойной полосе поругивались чайки. Они что-то делили, наверное, ежей. Я видел вспархивающие белые пятна. То и дело они исчезали под навесом обрыва, и тогда на шлаковую полоску берега накатывалась очередная волна.

Отсюда, с мыса, хорошо просматривалась та часть свежего потока, которая возвышалась над водой. Казалось, дойти до него — пустяк. Но со слов Кости я знал, что на пути несколько оврагов и невысоких перевалов и лишь потом открывается то самое плато, на краю которого стоит конус, дающий начало потоку.

В отличие от сплошь раскаленной лавины, которую я наблюдал у ворот кратера, поток в море напоминал притихший, густо увешанный фонарями город. Не бескровно мерцающим неоном, а именно фонарями, горевшими спокойным и густым светом. Когда сваливалась редкая глыба, возникала красная стена, вернее, окно, с которого сняли плотное затемнение. Я видел пробегавшие по окну тени. Не хотелось думать, что бы это могло быть: пыль, потревоженная обвалом, пар от воды или качнувшаяся под ветром газовая струя. Я видел тени и мог выдумывать судьбы пригрезившихся мне людей. Там, в золоченых залах горели тысячи ярких свечей, там должна была кипеть беззаботная жизнь, с мазурками и шампанским.

Я перевел взгляд на море. Оно стало непроницаемо черным. Остро тянуло холодом. И мне представилось, что где-то в черном пространстве, далеко отсюда пробивается к тихому городу на воде всеми забытый парусник. Темень, холод, качка. И одиночество.

Грезы кончились тем, что мне самому страшно захотелось уюта. Питкин меня покинул. Я вспомнил о нем, подходя к палатке, когда оттуда донесся его исполненный хозяйского достоинства лай.

Нина спала. Алексей, пристроив в изголовье ручной Фонарик, читал детектив. Костя, наверно, только что влез в спальник и теперь со всей тщательностью застегивал на нем пуговицы. Он так долго шуршал вкладышем, а потом и брезентовым чехлом, что Геннадий, оторвавшись от полевой книжки, решил, любопытства ради, проследить, сколько это продлится. Терпения не хватило, и он вполголоса, чтобы не разбудить Нину, сказал:

— Между прочим, тебе завтра мужиковать.

— Понял, — откликнулся Костя.

Чего-чего, а такой беспрекословности Геннадий от него не ждал. Костя тащил все, что на него взваливали, но перед тем, как подставить спину, обязательно выяснял: есть ли какая нужда в том, что его заставляют делать? Обычно он приходил к выводу, что такой нужды нет, о чем тут же и говорил.

Геннадий возмущенно спрашивал:

— Ну, чего ты, Котик, сопротивляешься? Все равно же будет по-моему.

— А это другое дело. Приказ начальника для меня — закон.

Теперь, когда Костя сказал коротко и бодро «понял», Геннадий пришел в редкий для него восторг.

— А ведь проспишь, Котик!

— Не беспокойся, начальник.

— Только попробуй…